Содержание:
Запись первая - "ВАЛЕ, ЖЕНЕЧКА!" 1
Запись вторая - ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ 1
Запись третья - ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ 2
Запись четвертая - МУРАВЕЙ НА ГЛОБУСЕ 2
Запись пятая - БЕЛЫЕ ДЖИНСЫ 3
Запись шестая - НЮРА - КОРОЛЕВА СНЕЖИНОК 4
Запись седьмая - ЧТО ЦЕНИТ ПАПА ПРЕВЫШЕ ВСЕГО 4
Запись восьмая - ПЯТЫЙ ЧЛЕН СЕМЬИ 5
Запись девятая - НА ГУЩЕ КОФЕЙНОЙ 5
Запись десятая - МЕЧТА С КРЫЛЫШКАМИ 6
Запись одиннадцатая - ОЧЕНЬ СНЕЖНОЕ КОРОЛЕВСТВО 6
Запись двенадцатая - ТРУДНОЕ СЛОВО "ГОРОХ" 7
Запись тринадцатая - БОЛЬШОЙ ГУРАМИ 7
Запись четырнадцатая - ГИПНОЗ "САХАРА" 8
Запись пятнадцатая - КОНЕЦ СНЕЖНОГО КОРОЛЕВСТВА 9
Запись шестнадцатая - ИВАН ПЕТРОВИЧ НАЗНАЧАЕТ СВИДАНИЕ 10
Запись семнадцатая - (незаконченная) - ГОЛУБАЯ КУРТОЧКА С КРАСНЫМИ РОМБИКАМИ 10
Руслан Киреев
След Юрхора
Ненайденные мемуары моей дочери
Запись первая
"ВАЛЕ, ЖЕНЕЧКА!"
Это были ее последние слова. Уже из тамбура произнесла их троюродная Алла, "Вале, Женечка!" - прощально руку подняла и двинулась к своему купе. Я шла рядом, только я была по эту сторону стекла, а она - по ту, я внизу, а она вверху, я смотрела на нее, а она на меня нет. Навстречу ей плыл толстый дяденька в распахнутом пальто. Немолодой. Проворно встав боком, живот втянув, пропустил ее, и она спокойно прошла мимо, на ходу с улыбкой поблагодарив его. Я разве сумела б так! Первой прижалась бы к стеночке (хотя и без того занимаю мало места), а он и не заметил бы меня.
Троюродная Алла вошла в купе, сняла и аккуратно повесила на плечики пальто и лишь потом повернулась ко мне. Не просто к окну, а именно ко мне. Знала: я здесь, я жду…
Поезд тронулся. Я шла рядом. Вагон с троюродной Аллой лениво обогнал меня. За ним другие. Я проводила взглядом последний - этот уже убегал стремглав - и побрела прочь.
- Не надо грустить, девушка! - услышала я вдруг.
Быстро голову подняла. Меня бесшумно объезжала тележка с почтовыми посылками. Управлял ею, стоя впереди, прямой, как солдатик, рыжий парень в голубой курточке с двумя красными ромбиками на груди.
- Я не грущу, - пробормотала я.
Он развернулся и покатил назад, еще развернулся, уже за моей спиной, и поехал рядышком.
- Что вы сказали?
Глаза у него были синие, а брови белые, и лицо в веснушках…
- Я не грущу, - повторила я, но он опять не услыхал.
- Говорите громче!
По сто раз на дню слышу это. Мама и папа: "Громче"; учителя: "Громче, Соколова, громче"; Ксюша, так та: "Чего, чего?"; а если я медлю с ответом, моя девятилетняя сестра басом: "Женька! У тебя что, язык отнялся?" Троюродную Аллу тоже раздражал мой тихий голос. "Надо, - учила, - говорить так, чтобы не повторять. Не услыхали, пусть на себя пеняют".
Легко сказать "не повторять", но если человек едет рядом на своей бесшумной тележке и, держа руки за спиной, так весь и клонится к тебе, как тут не повторить еще раз: "Я не грущу"!
Он выпрямился.
- Ничего, - успокоил. - Он будет писать вам длинные письма.
- Я не его провожала.
- Не его? - Белые брови съехались. - Кого не его?
- Не его… Ее.
Наперерез шли две женщины. Сейчас, сейчас он наедет на них…
- Осторожно! - вскрикнула я - тоже тихо - и остановилась.
Он и тут не оторвал от меня своих синих глаз, однако тележка стала.
- Так вы подругу провожали?
Неуверенно пожала я плечами. Троюродная Алла называла меня при посторонних родственницей: не хотела, значит, чтобы нас считали подругами.
- Она в Москву уехала?
Смешной вопрос! Куда еще, раз поезд "Светополь - Москва"? Но тут же сообразила, что хоть куда можно: и дальше Москвы и ближе,
- В Москву, - сказала.
- А вы здесь остались. - Тележка двинулась. - И поэтому вам грустно. Угадал?
Навстречу шествовала парочка. Он - пузатый, коротконогий - отдувался на ходу и вряд ли собирался уступать дорогу. Жена - или кто там она? - взяла его под руку.
- Осторожно, - снова предупредила я.
- А что? - поинтересовался он. - Препятствие?
Еще какое! Он понял это, когда женщина принялась чихвостить нас. Еще секунда, и прямо в пузо толстяка врезался бы почтовый транспорт.
У выхода с перрона я придержала шаг.
- Мне сюда.
- Мне тоже, - сказал он и первым выехал на улицу.
Посылки лежали горкой, как детские кубики. "Москва", - прочла я на одной. И на другой тоже - "Москва", и на третьей. Мне опять стало грустно, как тогда, у вагона, из которого смотрела поверх белой занавесочки троюродная Алла.
Тележка остановилась. Он поманил меня пальцем. Я помедлила, но все-таки подошла. Правда, не совсем близко. Он еще поманил, и я - еще шажок.
- Вы обязательно поедете в Москву, - прошептал он. - Скоро. Вот увидите.
Я улыбалась, как дурочка. Тележка медленно тронулась - очень медленно, так медленно, как трогается поезд, а потом остановилась. И снова тронулась. И снова остановилась. Будто звала: "Ну, хватит, пошли!" И я пошла.
Запись вторая
ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ
Наверное, скоро я и вправду поеду в Москву. Папа обещал свозить нынешним летом.
Если, конечно, все будет нормально.
Это его любимое выражение. О чем бы ни шла речь: о поездке к бабушке в Гульган или покупке складных велосипедов, о походе за кизилом или ремонте квартиры, папа непременно прибавит: "Если все будет нормально". Он и нас приучил к этому. Даже девятилетняя Ксюша, спрашивая: "А гости обязательно придут в воскресенье? - она обожает гостей, и я, признаться, тоже, - спешит протараторить с серьезной миной: - Если все будет нормально".
Папа ни в чем не уверен до конца. Кроме одного: что он рано или поздно умрет. Это какой-то мудрец изрек - уже давно, пятьсот, что ли, лет назад, но если б и не изрек случайно, слова б эти все равно прозвучали. Их сказал бы мой папа.
Я, конечно, не считаю, что он мудрец у нас. Он умный, прочел миллион книг, он и сам пишет книги (правда, для детей, сказки), но на мудреца он не похож совершенно. Ну, какой мудрец станет цепляться к дочери из-за паршивой склянки? А папа цепляется.
- Кто оставил бутыль? - доносится вдруг из ванной.
Бутыль? Какую бутыль? У нас сроду не было никаких бутылей.
- Я спрашиваю, кто оставил бутыль?
И тут я с ужасом вспоминаю: я оставила. Только не бутыль - крохотную бутылочку с шампунем.
Пытаюсь проникнуть в ванную, но папа - грозный, глаза сверкают - преграждает путь.
- Я спрашиваю, кто оставил?
На помощь спешит мама.
- Какая разница, - говорит, - кто? Сейчас…
- Разница есть, - чеканит папа. - И, пожалуйста, не защищай их.
Их - это меня и Ксюшу. Она уже тоже здесь. Мы сейчас одно целое, один женский лагерь, а папа - лагерь мужской, но только совсем малолюдный лагерь. Главное - не перебежала б туда мама. Чаще всего так оно и бывает, и тогда получается двое на двое. Что-то говорят, говорят (воспитывают, это их любимое занятие), хотя оба прекрасно знают: мы не слушаем их. "Ты думаешь, они слушают нас?" - спрашивает папа, и мама сразу же соглашается: "Конечно, нет". Однако остановиться уже не могут.
Пока что, слава богу, мама перебегать не собирается.
- Я уберу, - бубню я, стоя перед упертой в дверь папиной рукой.
Как только она опустится, я шмыг туда и быстренько сделаю все. Но папа не дурак, чтобы лишаться улики.
- Сейчас, конечно, уберешь. Когда отец носом ткнул. А если б не ткнул?
Не в духе он… Плохо спал - поэтому. Ходит мрачный, молчит или придирается. Тут уж лучше не лезть к нему. Но если папа в настроении, все в доме оживает: тарахтит и заливается смехом Ксюша, мама спешит выложить новости, а что касается меня, то я норовлю уволочь папу в его комнату (почему-то он ненавидит слово "кабинет"). Или, еще лучше, на улицу. Но - одного. Без Ксюши…
- Эгоистка! - обзывает сестра. - Папа твой, что ли? Твой, твой?
Глаза вытаращены, раскраснелась вся, а на шее бренчат бусы, которых у нее, как и колец, как и брошек, тьма-тьмущая. "Мои драгоценности…"
- Ты уже общалась с папой, - говорю я спокойно.
- Ну и что! - рычит она, подбоченившись. - Я маленькая. Мне папа больше должен уделять внимания.
- А у меня, - отвечаю, - опасный возраст.
Она стоит, смотрит подозрительно, переваривает.
- Как это опасный? Женька! Как это опасный? - Уже с тревогой: - С тобой случится что-нибудь?
Завелась… Теперь будет терзать меня, пока не выяснит, что такое опасный возраст, и чем он опасен, и наступит ли такой возраст у нее. Это у нее бзик: все, что ни происходит вокруг, примеривать к себе. Все болезни, все несчастные случаи…
- А я, - спрашивает, - не заболею белладонной?
По-моему, такой болезни и нет вовсе, лекарство какое-то, но ей объяснишь разве?
- Не заболеешь, - говорю.
- Точно не заболею?
- Точно…
- Поклянись.
- Отстань! - говорю.
- Не отстану. Поклянись!
- Мама! - кричу я. - Забери ее.
- Не заберет. Поклянись!
Мне и смешно, но в то же время обидно. Заранее ведь знаю, чем все кончится. Оторвавшись от дел, прибежит мама, и достанется, конечно же, мне как старшей, хотя заварила все младшая. Но кто разбираться будет! Если у нас шум, если Ксюша орет что есть мочи, то виновата я.
Вот только папу она боится. Не смеет задавать при нем дурацкие вопросы или устраивать провокации. Когда у него хорошее настроение, он с ней возится, а я смотрю и завидую. Мне тоже охота покататься на закорках или повисеть в руках у него вверх тормашками.
Я не мешаю им. Но пусть и она не лезет, когда гулять идём. Пусть не увязывается за нами. Ведь если она даже и молчит (а она не очень-то молчит), то все равно мешает, потому что при ней я не могу быть до конца откровенной.
Вот почему: "У меня опасный возраст, - говорю я. И прибавляю: - Папа должен заниматься мной больше, чем тобой".
- А на меня Елена Аркадьевна жаловалась, - хвастается она.
- И что с того?
- А то! - И гордо выставляет ножку. Туфли у нее модные, на каблуках - в ее возрасте мне разве купили б такие! - Если учительница жалуется на ребенка, то родители должны уделять ему повышенное внимание. Ясно тебе, Женечка?
Вот оно что!
- Ничего, - говорю. - У тебя и так все пятерки.
- А вот и не все.
- Четверку, что ли, получила? - Для меня четверка - это уже потолок.
- Не четверку.
Я смотрю на нее с интересом.
- Трояк?
Маленькие руки в кольцах уперты в бока, а ножка фасонисто поворачивается на каблуке туда-сюда.
- Ну уж не двойка? - И самой смешно от такого нелепого предположения.
Из-за четверки сестра устраивает дома истерику, черкает тетрадь, а потом садится и все от корки до корки переписывает без единой ошибочки.
- Не двойка, - отвечает она и томно опускает глаза. И вдруг по всю глотку: - Кол! Ясно тебе? Кол!
- По поведению? - догадываюсь я.
Она снова опускает глаза, снова туфелькой вертит.
- Неважно, по чему.
Конечно, по поведению. На уроках крутится и болтает, вырывает волоски у своего соседа Чижикова, который якобы сделал ей предложение, а однажды, спрятавшись под парту, потихоньку разрисовала фломастером новенькие сандалии другого мальчишки, который, если верить Ксюше, тоже сделал ей предложение. Вот и появляются время от времени среди ее пятерок пары (а теперь, значит, еще и кол) по поведению.
Папа с мамой относятся к этому спокойно. Они даже корят ее, что слишком уж жаждет стать отличницей. Зато меня пилят за тройки. Стало быть, меня и воспитывать надо. Стало быть, не с ней, а со мной должен идти на прогулку папа.
Сам он не вмешивается в наш спор. С деловым видом перекладывает на стеллажах книги. Притворяется! Разве не приятно, что дети ссорятся из-за него?
В конце концов встревает мама.
- А ну их! - говорит младшей дочери и машет на старшую, то есть на меня, рукой. - Пусть идут. Мы с тобой найдем тут чем заниматься.
Заговорщицки звучит ее голос. Ксюша моментально улавливает это, и глаза ее расширяются.
- Чем?
- Найдем чем, - обещает мама таинственно.
Ксюша пытливо глядит на нее, потом подбегает и что-то горячо, быстро шепчет на ухо. Маме щекотно, она улыбается, а Ксюша, отстранившись:
- Да? Мама, да? - теперь уже громко.
- Ну да, да… - И смеется и поглядывает на меня: не обижусь ли на их секреты?
Я не обижаюсь. Чем они могут заниматься тут, как не шитьем очередной юбки? Это и есть секрет. Ради нарядов Ксюша готова пожертвовать всем, в том числе и прогулкой с папой. Вдвоем уходим и даже Топу не берем. А она надеется, она следит за нами исподтишка, по-лошадиному кося глазом на ошейник. Стоит мне или папе коснуться его, как она сорвется с места, заскачет, закружится, затанцует и не то что хвост - весь зад заходит ходуном от восторга.
Запись третья
ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Я догадываюсь, о чем говорит Ксюша с папой.
- А ты в детстве, - спрашивает она, - боялся глубины?
- Конечно, боялся.
Этого и ждала она. До сих пор, трусишка, не умеет плавать, хотя живем в пятидесяти километрах от моря. А гульгановская бабушка - и вовсе на берегу.
- Но потом научился?
- Потом научился.
Тоже хороший ответ. Но бывает лучше. Папа, например, плохо учился, а у нее одни пятерки, и вот она без конца уточняет: "А по русскому сколько у тебя было? А по математике?" И цветет, слыша: "Да так, троечка". Крепится-крепится и, не удержавшись, выпаливает: "А у меня пять!" Будто он не знает этого!
Я тоже расспрашиваю папу, но не про детство, нет, про отрочество, что ли. В общем, про тот возраст, в каком сама сейчас.
Его учеба не интересует меня. С учебой (и его и моей) все ясно. Да и не ходил он в девятый класс - поступил после семи в техникум.
- У папы условий не было, - напоминает нам всякий раз мама.
Не по душе ей антипедагогическая откровенность папы, который даже ради воспитательных целей не желает чуточку приукрасить себя.
А мне нравится, что не желает. Что говорит все как есть и никакие темы не считает для меня запретными.
Однажды мы целый вечер выясняли с ним, что такое компромисс.
- Вот ты, - говорил он, - с удовольствием шла бы сейчас не со мной, а с молодым человеком, И беседовала б не о каком-то там компромиссе, а о любви. Но так как молодого человека не видать пока что, ты довольствуешься отцом. И рассуждаешь с ним не про любовь, а про разные скучные материи. Это и есть компромисс.
- Я и про любовь могу с отцом, - отвечаю с улыбкой.
- Увы! Мой опыт в этой области скуден. Не нравился я девушкам,
- Никому-никому?
- Ну, почему никому? Некоторым нравился. Одна была выше меня на голову и писала стихи, в которых были такие строки: "Я пришла к тебе по морю, как по Млечному Пути". А от другой всегда пахло маринованными помидорами.
- Помидорами?
- Представь себе! Красными, с укропчиком…
Я облизываюсь.
- А что! - говорю. - Не такой уж плохой запах.
- Разумеется. Если он исходит от овощей, а не от девушки.
Я думаю: а чем, интересно, я пахну? Но сращиваю другое:
- А какие тебе нравились?
- Такие, как ты, - отвечает он.
Кажется, я даже краснею в темноте. Папа не скупится на обидные слова, если попадешь ему под горячую руку, но и на комплименты тоже щедр.
- Когда-то я мечтал пройтись по городу с такой вот симпатичной и умной девушкой, Черта с два! Они и близко не подпускали меня.
- Зато, видишь, теперь подпустили.
- Теперь подпустили. Терпение, брат! Рано или поздно одни наши желания отмирают, другие - осуществляются. Это как письма "до востребования". Если в течение определенного срока за ними не явился адресат, их отсылают обратно.
Некоторое время идем молча. Я размышляю над папиным сравнением.
- Но ведь тогда, - приходит мне в голову, - я никогда не узнаю, что в них. В письмах этих.
- Ничего, - успокаивает он. - Узнаешь, что в других. Тоже своего рода компромисс.
Я не подаю виду, но мне делается грустно. Не хочется, чтобы предназначенные мне письма ушли назад непрочитанными.
Запись четвертая
МУРАВЕЙ НА ГЛОБУСЕ
- Куда прикажете? - осведомился водитель почтовой тележки.
Я пожала плечами.
- Мне туда, - и показала вперед.
- Мне тоже.
Мы пересекли привокзальную площадь и двинулись вниз по бульвару.
- Вас зовут Маша, - сказал он.
Теперь мы ехали рядом. Вернее, ехал он, а я шла.
- Не угадали.
Дорожка была узковата, и нам уступали дорогу,
- А я и не собираюсь гадать. Я знаю точно. - Он улыбнулся, и так ослепительно блеснули на круглом рыжем лице ровные зубы.
- Но ведь и я тоже знаю…
- Не обязательно. Вы можете заблуждаться. Если ваши родители прошляпили, когда называли, то как вы можете узнать свое настоящее имя?
- А как вы узнали?
- Свое?
- Нет, мое, Ну, и… свое тоже.
И закусила губу. Получилось, будто я напрашиваюсь на знакомство.
Он вскинул руку - как раз под деревом были мы, - а когда опустил, я увидела веточку акации. Зеленую! Первое дерево, которое выбросило листву, - все другие были пока что голые.
- Меня зовут Иваном Петровичем, - сказал он и протянул мне веточку, как цветок.
Я взяла ее и, как цветок, понюхала,
- Очень приятно.
- Что меня зовут так? Или пахнет приятно?
Так со мной еще не знакомились. Некоторые, правда, заговаривали на улице, однажды водитель остановил специально для меня троллейбус, уже отъехавший от остановки, а в другой раз двое ребят подарили дрессированную стрекозу. Она была голубой, тоненькой и сидела на ухе одного из них. Он поднес палец, стрекоза перебралась на него, а уже с пальца - на мое плечо. Я шла и косилась, как Топа на ошейник. Возле дома стала. "Ну, лети", - и тихонько подула. Прозрачные, с синими прожилками крылышки покачались туда-сюда и снова замерли. Тогда я по примеру хозяина подставила палец. Выпуклый стрекозий глаз внимательно глядел на него, но, видимо, мой палец не внушал доверия. Пришлось отцеплять ее от платья.
- А мне подарили стрекозу, - похвасталась я дома. - Ученую!
Папа смотрел, смотрел на меня, и взгляд его вдруг затуманился. Я поняла, что он сочиняет сказку.