Ксюше стрекоз не дарят. Но зато ей дарят бананы, бусы и горячие бублики. А еще делают предложения, в ответ на что она, девятилетняя бандитка, выдергивает у мальчишек волосы и разрисовывает фломастером их сандалии. Полкласса влюблено в нее. Она не отвечает взаимностью. Другому отдано ее сердце. Я не могу назвать тут его имени, потому что тогда она не даст мне проходу, но оно, имя это, известно всем. Как и его веселые песенки (мне они тоже нравятся). Его усатое лицо знают даже те, кто никогда не смотрит телевизор. Но по улице-то они ходят, а значит, видят сумки с его изображением. Холщовые пляжные сумки с веревочками вместо ручек. В Гульгане на бабушкиной фабрике делают их.
В меня не влюблено полкласса. И четверть тоже. Вообще никто. Это папа находит во мне что-то особенное, а мальчишки - нет.
- Ты неправильно ведешь себя с ними, - сделала вывод троюродная Алла после вечера в клубе медработников.
А с Иваном Петровичем? С ним правильно? Позволила б троюродная Алла так сразу провожать себя, да еще с нелепой тележкой?
Я показала на посылки глазами.
- Их ведь ждут где-то.
- Еще как!
- А вы их куда везете?
- Как куда? Куда надо им.
- Им в Москву надо.
- Вот и прекрасно. Москва - там! - И махнул рукой на автоматы с газировкой.
Я никогда не задумывалась, в какой стороне Москва. По карте знала, а вот так, посреди города… Кажется, и правда там. К самым автоматам подъехал он. "Сироп апельсин", - было написано на светящемся окошке.
- Малиновый, - прочел Иван Петрович. - Хотите?
Я хитро глянула на него.
- Хочу малиновый.
- Пожалуйста!
Вымыл стакан, поставил, достал из ячейки "Возврат монеты" три копейки и - в щель их. Будто специально для него приготовили!
Автомат молчал.
- Надо кнопку нажать, - подсказала я.
Он посмотрел на кнопку.
- Вы думаете?
Мне так весело стало… Оказывается, и он чего-то не знает. Да еще такой ерунды! Ксюша в пять лет освоила всю эту премудрость.
Я нажала, и в тот же миг, фыркнув, в стакан ударила струя. Судя по цвету, вода не была малиновой. И апельсиновой тоже. Обыкновенная "чистая".
- Видите, что вы наделали, - упрекнул меня Иван Петрович. - Пейте теперь.
Пришлось пить…
Честно говоря, я никогда не видела, чтобы по городу разъезжали почтовые тележки, и тем не менее никто почему-то не обращал на нас внимания. Вот только двое мальчишек, пристроившись, шли рядом.
- А там что, мотор? - спросил один.
Иван Петрович поглядел на него сверху,
- Дурень! Мотор тарахтит.
Мальчишки прислушались. Ничего не тарахтело.
- Как же едет она?
- Очень просто. С горочки.
Оба глаза опустили. Я тоже. (Исподтишка). Ни малейшего уклона…
- А где горочка? - не отставал все тот же, любознательный.
- Везде, - ответил Иван Петрович. - Глобус видал?
- Ну…
- Не нукай. Возьми муравья… Муравья видал?
- Ну…
- Опять нукаешь! - строго сделал замечание Иван Петрович. - Возьми муравья, посади на глобус и понаблюдай за ним. Куда ни поползет он, всюду с горочки получится. Вот так и на Земле. Усек?
Мальчишки озадаченно молчали. А мне вдруг вспомнились прощальные слова троюродной Аллы: "Вале, Женечка!" Что, интересно, означают они? Я спросила об этом у Ивана Петровича.
- Приятного аппетита, - ответил он, не задумываясь. - Испанский язык.
Запись пятая
БЕЛЫЕ ДЖИНСЫ
"Приятного аппетита…" Я медленно ем, "копаюсь", как говорит папа, - на это намек?
Но ведь сама же я и страдаю. У меня еще цело все, только-только начинаю, а Ксюшина тарелка уже пуста. На мою поглядывает. На мое мороженое или на мой арбуз.
- Женя! - говорит командирским тоном. - Поделись.
Не просит - требует. Я загораживаю тарелку ладонью.
- Чего это… Я сама хочу.
И слышу в ответ презрительное:
- Эгоистка!
Я еще и эгоистка! Что ей дали мороженого, что мне - тютелька в тютельку, а ведь она меньше меня и пищи, значит, ей требуется меньше. Она напоминает об этом всякий раз, когда, например, ее заставляют есть творог.
Забираю мороженое и ухожу в комнату. Она двигается следом, вплотную ко мне, чуть ли на пятки не наступая, и: "Эгоистка, эгоистка!" - рычит.
Из-за стола я встаю обычно позже всех.
- Кто как работает, тот так и ест, - ехидничает папа.
Это когда он в хорошем настроении, то есть когда выспался, когда все ладится у него и нет неприятных звонков.
Если начистоту, то папа прав: работа у меня не очень-то спорится. У меня неважная память, а способностей никаких.
- Ты просто не умеешь заставлять себя, - говорит папа. - Норовишь налегке пройти по жизни. Но при этом, - и я уже знаю, что последует дальше, - при этом пройти в белых джинсах.
В устах его это символ красивой жизни - белые джинсы. Сам же купил, а потом взял да и превратил в этот самый символ.
Сердце оборвалось, когда увидела их. До закрытия оставалось минут пятнадцать, и магазин был уже наполовину пуст. Папа привел нас сюда, чтобы купить подарки к Восьмому марта. Обычно он делает это заранее и втайне от нас, но на этот раз у него не было денег - лишь в самый канун праздника получил.
Это был уже второй магазин, куда мы заходили. В первом Ксюша выцыганила у него сумку - настоящую, "взрослую", на длинном ремешке. Сначала он предложил ее мне, я заколебалась, а когда Ксюша запричитала: "И мне, и мне!" - и папа, настроенный благодушно, заявил: "Ну, хорошо, возьмем две", - я категорически отказалась. Еще чего! Она вообще обезьяна. Без спросу надевает мои туфли и платья (они до пят ей), и даже лифчик, хотя у нее там ничего еще нет. И вот теперь мы, видите ли, будем расхаживать с одинаковыми сумками.
На нее белых джинсов, слава богу, не было. А мой размер спокойненько лежал - и размер и рост, но примерить не давали.
- Без примерки? - ахнула мама. - Нет, Евгения, нет! - И быстренько задвигала рукой, будто пчела липла к ней, а она ее отталкивала. - У меня не шальные деньги.
Всего пятнадцать минут оставалось до закрытия, завтра же праздник, потом выходной, а в понедельник разве купишь?
- Я укорочу их. Или удлиню, - говорю совсем тихо.
Громче нельзя: станут слышны слезы, которые уже подобрались и ждут, гадкие. Будь у меня время, я уговорила бы маму. Она ведь обещала, то есть выделила, или "ассигновала", как она говорит, деньги, только джинсы не попадались, теперь же лежат, как в сказке, но мама:
- Нет, Евгения, нет! - и делает ладошкой.
На папу я не надеялась: не по карману ему такие подарки. И вдруг:
- Сколько же стоит сие чудо?
Я живо обернулась, Неспроста спрашивает, поняла по тону.
- Сорок рублей, - отвечаю быстро, а сама глаз с него не спускаю. Неужели?
- Сорок ноль-ноль? - А на лице хитрая улыбка.
Я смеюсь и киваю.
- Сорок ноль-ноль.
Мама тотчас заподозрила неладное.
- Но ведь без примерки…
Папа делает вид, что не слышит.
- Берем? - спрашивает меня.
- Берем! - чуть ли не взвизгиваю я.
Медленно лезет папа в карман. Мама хватает джинсы, прикладывает ко мне так и этак, торопится и ворчит, но уже не на меня, не на транжиру-папу, а на тех, кто изобрел это глупое правило - продавать без примерки.
Ровно в восемь выходим из магазина со свертком в руке. В моей руке! Я счастлива. Да-да, я счастлива! Я понимаю, что это тряпка, что нельзя так переживать из-за нее и так ей радоваться, истинные ценности - это книги, музыка и так далее, но я так, я так рада! Прямо на улице целую папу в его худую и уже обросшую к вечеру колючую щеку. Он весел: утер нос скупердяйке маме, и это ничего, что через три дня он скажет:
- Ты любишь белые джинсы, это прекрасно, но худо, что ты при этом не любишь английского.
Не дословно надо понимать его (хотя и дословно тоже: к одежде я испытываю более нежные чувства, чем к английскому), а в том смысле, что жить я хочу с размахом, обязанности же свои выполняю спустя рукава. Иждивенческие настроения бродят во мне.
Самое ужасное, что я знаю все это не хуже папы. Знаю, что без труда не вытянешь и рыбку из пруда (с детского сада помню). Что труд облагораживает. Что ликовать из-за модных штанов недостойно человека… Сама выкладываю все это Ксюше, когда на меня находит воспитательный зуд, а уж Ксюша - та куклам повторяет. Кукол воспитывает.
"Дневник Нины Костериной" подсунул мне папа. Я читала и глазам своим не верила. Неужели ей было столько же лет, сколько мне сейчас? Но почему, почему я такая пустая?! Такая недалекая,
- Уродина я…
- Ты? - удивился папа.
Я часто закивала.
- Ужасная.
Он улыбнулся.
- Послушай, у тебя и без того хватает недостатков, Зачем еще клепать на себя?
- Я не клепаю… Не клеплю… Не клеплю.
Папа внимательно смотрел на меня. Неужели даже он не понимает!
- Я не о внешности… - начала было, но он перебил:
- При чем тут внешность! - с досадой.
Я вопросительно глянула на него. Теперь уже я…
- Я ведь тоже урод, - признался он. - Правда, и внешностью тоже - в отличие от тебя, - но это ерунда. Если б знала ты, какая пропасть между тем, каким я хотел бы видеть себя, и между… - Недоговорив, протяжно втянул в себя воздух. На худом лице торчал нос.
Я улыбнулась ему.
- Ты тоже клеплешь на себя.
- Клепаю… Клеплю…
- Клеплю, - поправила я ласково.
- Угу, клеплю… У других отцы как отцы. Все знают, на все лежат в нагрудном кармане готовенькие ответы… А этот… Швырнул вас, и выплывайте, как знаете. Я ведь, наверное, и сказки потому пишу, что в реальной жизни не смыслю ни черта. А тут просто все. Снежинки… Корона…
Запись шестая
НЮРА - КОРОЛЕВА СНЕЖИНОК
Так называется одна из папиных сказок. И хотя героиню ее зовут Нюрой, все мы знаем, кто скрывается под этим именем. И как эта сказка родилась…
В детский сад ходила Ксюша, в старшую группу - то был последний год перед школой. И вот новогодний бал, танец снежинок. Праздничное платье сшила мама. Сколько разговоров было, сколько примерок, сколько показательных сеансов! Как красиво кружилась по квартире моя шестилетняя сестра!
- Похожа на снежинку? - пытала нас.
- Похожа, - клялись мы, - похожа!
А папа возьми да ляпни:
- Не просто снежинка. Королева снежинок.
У Ксюши аж глаза округлились.
- Королева?
- Ну, конечно, королева. Вон даже корона, - и на голову кивнул, - только невидимая.
Ксюша смотрела на него, нахмурив бровки. Осторожно к зеркалу подошла. Это ее любимый предмет в доме - зеркало. По часу может вертеться перед ним, потом: "А что? - произнести. - Ничего девочка!"- и отойти, виляя задом.
На голове и вправду сияла корона. Настоящая! Для всех невидимой была она, а для нее видимая. Стоило прикоснуться, и послушные снежинки выполняли любое желание. "Но запомни, - предупреждали они, - корона боится тепла. Пока она на твоей голове, никакая жара не страшна ей. Снимая же, ты должна хранить ее в холоде. Иначе она растает, и тогда сразу наступит весна".
Это означало, что королева перестанет быть королевой. Каждый год избирается новая…
Нюра из папиной сказки прятала корону в холодильник. Положив ее туда в первый раз, никак не могла уснуть и все бегала на кухню проверять, не случилось ли чего. "В чем дело?" - спрашивали удивленные родители, а она отвечала: "Проголодалась", - и жевала, бедная, то бутерброд с сыром, то холодную курицу.
Чудеса начались утром. Они начались с того, что в форточку - едва мама открыла ее - ворвались полчища снежинок. Как сумасшедшие плясали они, а устав, устраивались где попало. Одна, например, уселась на папин нос. "Кш! - гнал он ее. - Кш!" Вот так же реальный папа, который этого сказочного папу выдумал, гонял в доме у гульгановской бабушки… Нет, не снежинок - откуда взяться им в Гульгане, где пальмы растут! - мух.
Мы помогали ему. Вооруженные полотенцами, еще засветло выдворяли их (иначе чуть свет перебудят всех), но, случалось, одной или двум удавалось спрятаться, и тогда, уже перед самым сном, начиналась охота.
Трудней всего было муху выследить. С жужжанием пронесясь из одного конца комнаты в другой, она вдруг исчезала. Затаивалась в укромном местечке, и попробуй отыщи ее!
Папа хлопал в ладоши, Возгласы издавал. Шелестел газетой и двигал шторами. В самые темные углы заглядывал. Все бесполезно. А муха тем временем сидела на потолке, у всех на виду, и тихо себе посмеивалась.
Папа подвигал стул. Но со стула до потолка не достать, поэтому сверху взгромождалась табуретка. С предосторожностями, не дыша, взбирался он на эту пирамиду. И все мы тоже не дышали. Не знаю, как Ксюша, но я - стыдно признаться! - болела за муху. Мне хотелось, чтобы она еще полетала, а папа поохотился бы за ней. Подтягивая синие трусы, скакал он со стола на стул, со стула - на кровать, и все это без единого звука, на длинных своих ногах. Не выдержав, я прыснула. В тот же миг залилась Ксюша. Папа гневно обернулся.
- Тунеядки! - зашипел он (не закричал, зашипел: боялся, что ли, насмерть перепугать муху?). - Вы на пляж пойдете, а мне работать.
Надо было видеть его в эту минуту! Длинный, лысина блестит, в руке - тюлевая накидка. Мы лежим с вытаращенными глазами, изо всех сил сдерживаем смех.
Наконец муха села - как раз над Ксюшиной кроватью, и папа, встав на тумбочку, прихлопывает ее полотенцем. Тотчас принимаемся мы перетряхивать одеяло и простыни. Вот она! Салфеткой берет мама черный трупик и на вытянутой руке торжественно выносит из комнаты.
Мы ложимся. Мне немного жаль, что все кончилось, что вообще кончился день. Папа устраивается в постели читать при настольной лампе, тишина (терпеть не могу тишины), и вдруг - ж-ж-ж. Муха, целая и невредимая, - вот умница! - подлетает к освещенной стене, бьется об нее, ищет что-то и, не найдя, взмывает к потолку. И тут меня осеняет.
- Ты дохлую муху убил, - говорю я, хихикнув. И объясняю, что как раз в том углу живет паук, я сама видела, как он…
Договорить не успеваю. С диким, нечеловеческим воплем срывается Ксюша с постели, вообразив, что не только муху, но и паука сбил папа и теперь он крадется по ноге.
Мы снова перетряхиваем постель, никакого паука, естественно, не находим (у меня от сердца отлегает: пауки ведь умнейшие и благороднейшие существа), потом опять начинается охота. В полночь распахивается дверь, и появляется бабушка. На ней какая-то детская, до колен, пижамка с бантиками, босые ноги расставлены, и торчит живот.
- Что здесь происходит? - возмущается она. Лицо ее чем-то смазано и блестит: питательную маску делает бабушка на ночь.
- Муху ловим, - говорим хором.
- Какую еще муху! Ошалели? Днем надо ловить.
- Вот ты и лови, - грубит папа, измученный безуспешной охотой.
И бабушка ловит. Привлеченная запахом питательной маски, муха проносится под самым ее носом раз, другой, а на третий бабушка - цап ее и, открыв форточку, вышвыривает на волю.
Так закончилось это бурное сражение. Потом папа описал его, заменив муху снежинкой.
Не сразу поняла сказочная Нюра, каким наделена могуществом. Но поняла. Когда они с мамой подошли к детскому саду и мама взялась за веник, чтобы отряхнуть ноги, то снежинки - фьють, фьють! - сами поотлетали от маминых сапог и Нюриных валенок. Так мама решила - что сами, в действительности же им Нюра приказала, незаметно коснувшись под шапкой короны.
Запись седьмая
ЧТО ЦЕНИТ ПАПА ПРЕВЫШЕ ВСЕГО
Иван Петрович солгал: вовсе не "Приятного аппетита!" переводится "Вале", а "Прощай". И язык это не испанский - латинский. Да и чего это ради троюродной Алле, уезжая, желать мне приятного аппетита?
Я, правда, лакомка, ничего не скажешь. И я и Ксюша. В папу обе. Хотя сам он категорически отрицает это. "Я не лакомка, - говорит. - Я обжора".
К разным изысканным кушаньям он и впрямь равнодушен. А вот картошку, например, обожает. Особенно жареную. Умнет тарелку, посидит, пооблизывается, потом:
- Еще ложечку, - просит.
- А ничего? - спрашивает мама. - Будешь ворчать, что переел.
- Ничего-ничего.
Но вот тарелка снова пуста, однако папа из-за стола не выходит. В окно поглядывает, что-то говорит, чешет за ухом. Дело в том, что на сковородке осталось еще немного картошки, и как можно бросить ее на произвол судьбы!
Мы этого не понимаем. Зачем есть, коли есть не хочется? Впрок, что ли? Пусть в тарелке останется, пусть Топе пойдет, но не пихать же в себя насильно.
Но то мы, а то папа. "Ходячая помойка", - зовет себя и подъедает все, лишь бы не выкидывать. Это послевоенный детский голод дает знать о себе.
- А! - машет он рукой. - Положи-ка еще четверть ложечки.
- А ничего?
- Ничего-ничего. Клади. Пол-ложки.
Теперь уже "пол"! До блеска вычищает все хлебной корочкой, с кряхтеньем встает, живот гладит.
- Ну, и нажра-ался! - тянет. - Как свинья.
И пока мама убирает посуду, он прохаживается, разминаясь, по кухне.
У плиты останавливается - как раз над сковородкой.
- Попробовать, что ли? - размышляет вслух и - хоп в рот. - А вкусно… - удивляется. - Надо же! - И еще ломтик, еще, как птичка клювом. - Ну, вот. И мыть не надо.
Успокоенный, скрывается в своей комнате. Не проходит, однако, и получаса, как топает на кухню - мрачный, грозный. Залпом выпивает кружку воды.
- Накормила, - бурчит. - Дышать нечем. Мама изумлена.
- Я-то здесь при чем!
- При том. Не надо жарить столько.
- Я на всех жарила. Тебя никто не заставлял.
Папа сопит, хмурится и уходит было, но с полпути возвращается, выпивает еще кружку.
- Зачем ставила! Знаешь ведь - не могу удержаться, когда вижу.
- Папа! - урезониваю уже я его. - Не на столе ведь стояла, на плите.
- Все равно. Я и на плите вижу.
Ест он много, однако не толстеет, и те, кто давно не видел его, обязательно восклицают: "Ах, как вы похудели!" Троюродная Алла тоже воскликнула и никак не могла понять, чего это засмеялись мы.
Во все глаза смотрела я на свою московскую родственницу. Столько наслышалась о ней! Папа часто останавливался у них, а после рассказывал, какая это необыкновенная девочка. Нет, он не восхищался ею, он просто говорил, что Алла в совершенстве знает французский. Что в математических викторинах побеждает. Что играет на пианино. Что занимается фигурным катанием… Целеустремленная, в общем, натура.
Превыше всего ценят папа с мамой эту самую целеустремленность. Сокрушаются, что ее нет у дочери.
Почему же нет? Вот ведь заимела два аквариума! Они и одного не хотели, а у меня два… А Топа!