- А если бы найти алмаз, то на это, что бы сразу можно купить? Джип можно?
- Если бы найти, то надо развернуться пошире, да бросить его подальше.
- Почему?!
- А потому.
Павлу Петровичу стало вдруг обидно. Ему, мальчонкой, только бы за баранку сесть - леденцов не надо! А как этих тут нынче растят? Алмаз бы на шельмочка найти, да джип купить. Поддавил резче гашетку газа. Машина юзанула на круче.
- Ух, так и улететь можно! - воскликнул мальчик.
- Мачмала, - пояснил хмуро дед. - Ну, вроде грязи. Воду вон резервуарами ловят, но все равно где-то пробивается, стекает.
Павел Петрович был недоволен собой: лет двадцать его не забрасывало на мачмале. Это молодые обычно газуют. Так и ребёнка угробить можно.
- Ты про алмазы бабку лучше спроси. Она их много находила!
Внук с улыбкой, наклонив голову, снова глянул на бабушку. Как-то не верилось, чтобы она находила алмазы. Волосы её, словно паутинки, расходились в стороны.
Бабушка, обычно посмеиваясь, вытягивала их и говорила, что это нити земли.
Она всё наоборот, чем все другие люди, видела. Изнутри земли. Человек старается, думает, говорила, что добывает ценные минералы, для себя и для украшений. А на самом деле - земля приманивает его красотой. Тяжело же ей, с кимберлитом в жилочках. Так же в чаге на березё - есть лекарства, чтоб человек снял больной нарост. В плесени - пенициллин. Вот вычистит человек все забитые земные поры - и нужен ли он будет здесь потом? Зачем? Соберут, может, самых работящих, да пошлют на иные планеты.
Не охота, чтоб так. Слетать куда-то Андрейка не против, но чтобы и здесь остаться.
Некоторое время ехали молча.
- Алмаз я не видал: на что он мне, алмаз? Я "вышибалу" зато придумал! - захотелось погордиться старому шоферу.
- Чего-о? - Андрейка подумал, что водитель говорит про какого-то кулачного бойца - "Вышибалу".
- Штырь такой железный. Выйдешь, посмотришь. Раньше то и дело: камень меж шин застрянет на задке - там спаренные шины, - пока едешь, он шину где-нибудь и пропорет. У "БелАза" колесо поменять - это не на легковушке и даже не на "КАМАЗе". Целая бригада нужна. И дорога перепружена: где тут разъехаться-то? Вот "вышибалу" и стали делать: чтоб камень вышибала, пока он ещё не залез меж шин. А теперь прямо с завода машины с "вышибалами". Они, заводские-то приезжают, расспрашивают нас: как и что?
Водитель заулыбался: вспомнилось, как она придумалась, "вышибала". Промучился полсмены с колесом, вечером выпил с устатку, стал ласкать молодую жену: а у ней груди-то, как спаренные шины - и медальончик меж ними. Вот она, "вышибала" и есть! Молодой был.
Встречная машина вновь прижалась и остановилась у левой стены. Улыбчивый якут за рулём приветственно поднял руку.
- Запомнил шофера? - радостно помахал в ответ дед. - Сейчас другой такой же поедет.
И точно: следующую машину и её водителя за рулём с приветственным движением руки можно было принять за повторившийся кадр.
- Двойняшки. Знаменитости! Я как сюда ехать, их в журнале на фотографии увидал. Вот такие, года по два, зимой, все в инее. А теперь, вишь, тоже карьеристы.
- Кто?
- Карьеристы. В карьере работаем.
Андрейка привстал: из-за края колодца показалась телевышка, крыша дома, а потом горизонт откатился, и просторы раскинулись необъятные - по одну сторону город, по другую разгоняющийся по взлетной полосе самолёт!
Как же хорошо, когда глаза видят ширь!
С карьера они пошли в Церковь. Алмазную не переставало удивлять и то, что здесь - голова так ясно держала пустошь да хлябь - вознесся золоченый Храм.
Она не то, чтобы стала верующей, но Бог всё чаще звал её для разговора. И она не видела, с кем ещё так могла поговорить.
Нравилось ей глядеть на иконы!
- А почему он такой старый? - внучек стоял перед иконой "Адам и Ева".
Адам на иконе был с седой бородой до колен - столетний. А Ева рядышком - лет шестнадцати.
- А потому, что жил, жил, Адам, без Евы, и уж устал жить, постарел весь. Тут Бог ему на утешенье Еву и дал.
Она думала про Андрея Николаевича: как он уже нажился, как устал, когда они повстречались. Понимать бы это ей тогда.
За жизнь она о нём столько передумала, что под старость у неё само собой стало получаться то, что он смолоду умел: стихи записывать, картинки рисовать.
- А почему у тебя на рисунке дяденьки с тележками такие большие? - удивлялся внук. - Выше облаков?
- Такими они и были, - помнила Алмазная.
Яркие фонарики вспыхивали в глазах внука. Как же походили эти огоньки на те далекие искрящиеся кристаллики в глазах учёного человека - надо же, как походили!
- А почему трактор и люди поднимаются по солнечным лучам? - допытывался Адрейка.
- А как бы ещё они сюда пришли?
Вечерело. Проглядывали звезды. Бабушка и внучек держали путь на Нижний поселок. Андрейка забегал всё время вперед: долговязый для своих годков, с длинными, выдававшимися, будто ветви ели, руками. Ни дать, ни взять - Вася Коловертнов, только как бы уменьшенный.
- Садитесь, подвезу, - остановилась рядом иностранная машина.
В былые годы так делали все, останавливались, если по пути, подвозили. Предложи деньги, обиделись бы - никогда не брали. Теперь иначе.
- Спасибо, - удивилась Алмазная. Внучек прижался к ней в явном желании поскорее забраться в красивую машину.
Сели на заднее сидение. Радио с двух сторон, словно ладошами, шибануло по ушам. Передавали "новости".
- Что творится! - громче радио прокричал водитель. - Коммуняки были, драли. Это ж надо, у Георгадзе, бывшего Секретаря Президиума Верховного Совета - 8 килограмм одних бриллиантов нашли! Бриллиантов, не считая валюты и золотых слитков! Я когда об этом прочитал, волосы дыбом, ну, думал, воры!
Парня за рулем Алмазная не припоминала: не знала она уж их, молодых. Но он, видно, её знал.
- А теперь смотрю: да они дети в сравнении с демократами. Младенцы! Что там восемь килограммов?! Весь Гохран, считай, подломили! Понаделали совместных предприятий по огранке, и концов не найти! Накрыли только одну "Голден АДА" - они на двести миллионов страну нагрели! А у нас таких - больше сотни!
"Новое мышление", - вспомнила она передачу по телевизору. В ней старик с вислым подбородком и щетинившимися бровями сжигал партийный билет. Он долго водил огоньком зажигалки по "красным корочкам", но те покрывались копотью и никак не хотели загораться. Тогда трясущимися руками одутловатый старик вывернул билет наизнанку, и огонь покатился по гербовой бумаге. И так вдруг старик заулыбался, странно просветлел лицом, стал вертеть билетом, улавливая яркое пламя, словно готовил растопку. Бережно, оберегая руку, положил в пепельницу пылающий билет, который покорежился, превращаясь в черный сургучный сгусток. Над догорающим документом новомыслящий человек с тем же утешением дал отповедь партократии, "навсегда уходящему прошлому", где на его долю выпали гонения и борьба с системой. И только когда старик заговорил о Бобкове, талантливом учёном, идеи которого в те суровые годы он, единственный, отстаивал и пробивал, Алмазная признала в человеке на экране своего бывшего сокурсника, вечного, как выяснялось, куратора. И простила вдруг ему всё: спасибо, что помнил, что всегда, выходит, понимал, кем был Андрей Николаевич для этой земли.
- Израиль на миллиард долларов необработанных алмазов продает! А где он их, спрашивается, берет?! - Негодовал парень. - У них ведь ни карата не сами добывают! Да что Гохран! Всю страну разбазарили! Рынок у них!..
Вася ей увиделся, Коловёртнов. Недавно он дал о себе знать. Прислал письмо. Да таким еще бисерным почерком написанное, с виньеточками, будто всю жизнь где-то при конторе работал, а не землю кайлил. Вася сообщил, что стал коммунистом. В партию он вступил после августа девяносто первого года, когда распалась страна Советов. На минувшем собрании члены районной партийной ячейки единогласно избрали Василия Коловёртнова секретарём по идеологии. А на Первомай ему было доверено нести красное знамя. И Вася гордо пронёс бьющейся на ветру флаг по центральной районной улице впереди колонны демонстрантов.
- Всё на вашем горбу! - . - Я про ваше поколение, говорю! У меня, батя, тут с шестьдесят третьего. Беспартийный коммунист. За жизнь на Севере едва на квартиру заработал! Помню, в Ленинград прилетели, я в восьмом классе тогда учился! Пришли в гостиницу, а нас не селят. Я ему говорю, сунь четвертак. А он: да как же, неловко! Я у него паспорт взял, четвертак в него положил, подал в окошечко - я, пацан! - и нам тут же люкс нашёлся! Тогда на вашем горбу ехали! А сейчас - поедом сжирают всё, что вы сделали! Ведь это надо было столько понаделать - до сих пор разворовать не могут!
"Инверсия", - подумала Алмазная. Жизненная инверсия представала сном. Причём сном, приснившимся не ей. Сном чужого человека.
Чужой сон утягивал в свою тесную пустоту, где не пели птицы, не шептали деревья, не пахли цветы, не шумела река, не пылал костёр и не томилась высоким зовом душа. Мир превращался в скрученный кукишь. И даже Васе Коловёртнову, который виделся молодым, гордым и небывало сильным, не удавалось выскользнуть из этой крепко сложенной фиги. Он так и застревал меж чьих-то неведомых пальцев с высоко поднятым красным знаменем в руке.
- Останови, - тихо попросила Алмазная.
- Вы что, обиделись на что-то? - притормозил парень.
- Пойдем мы. Пешком. Мне пешком привычнее.
- Ну, баб, - заныл Андрейка. - Баб!
Она вытянула его молча, махнула виновато парню рукой - душевный парень-то, заботливый. И машина у него хорошая. Богатая. А покоя в душе нет.
Андрейка нехотя вышел за бабушкой, но, скоро, из её руки в его, видно, перелилось радостное чувство.
Звезды сверху смотрели. Мир вновь делался удивительным и привольным.
Алмазная могла видеть себя и внука, бредущих по земле, оттуда, из-под небес. Или даже из-за небес. С планет Урана или Нептуна, у которых, как пишут, может, и вся поверхность состоит из алмазов, потому они так и блестят.
Оттуда, с Нептуна и Урана, где они примостились с Андрейкой, хорошо виделась вся Земля. В её Северном полушарии зияла небольшая лунка, выкопанная сорванными с отчих мест, жаждавшими обрести свое, прирасти к родному, людьми. Их души и нашли себе место в ней, как птенцы в гнезде. И те, кто упокоился недалече, и те, кого схоронили в иных землях.
Выше всех, в высь почти необозримую возносился Андрей, прежде других и ушедший. И Елена, какой и была в жизни, величественно устремлялась за ним.
Она ушла совсем недавно. Приезжала - успела напоследок. Постояли рядом. Сделались они теперь похожими. Не было у ни у той, ни у другой повода головы клонить, а внутри маету держать - был.
- Винишь себя до сих пор? - спросила Алмазная.
- Виню, - ответила Великая Алмазница.
- Вини. Я себя во всё время виню.
- Ты-то в чём могла быть повинна?
И Алмазная услышала ту давнюю, давно уже отслоившуюся и отлетевшую в гарь снисходительность, которую знала прежде.
- Я-то и повинна, - тоже снисходительно усмехнулась и она.
Великая уехала, и очень скоро вернулась уже невидимой.
Словно бы напевая, высоко витал образом птицы и сменщик Андрюша. Прозрачные сросшиеся сердечки бились в его груди.
И Бернштейн озоровал, выделывал кружевные петли, как голубь: хоть он и не цыган был, а всё одно - цыган.
Души всех, коснувшихся неодолимого камня, поднимались в полёте, став прозрачными острокрылыми птицами. Уносились в сияющем кружении высоко-высоко, за Уран и Нептун, в бесконечность. Их было много, этих прекрасных птиц, видимо-невидимо, и всем здесь хватало места, и не могли они наиграться, наплаваться в воздушном в танце: в нескончаемом танце единения душ.
Алмазной виделась и старая глубокая лунка с обратной стороны Земли, с противоположной. Над ней тоже кружили дивные птицы. Только их было мало. Очень мало. Они кружили - величественные и навсегда одинокие.
Светящиеся лучи восходили из Северного и Южного полушарий, и Земля казалась тугим клубком шерстяных ниток, нанизанным на вязальные спицы.