Над этим посмеивались, и сам Андрюша подшучивал над собой, но карьер его, действительно, пугал. Завораживал, и всё как-то не до конца верилось в то, что видели глаза. Клювастые экскаваторы, зубастые, будто оскалившиеся, бульдозеры медленно, но верно выгрызали, словно громадные жуки-короеды каменистую землю, вкапывались глубже и глубже. Тяжёлые, придавленные каменным грузом машины также медленно, надсадно поднимались по дуге серпантина. Неужели всё это сделали и продолжали делать люди?! Такие маленькие во всём этом, невидненькие, как бы теряющиеся вовсе?!
- Ты ко мне? - выглянул из кабины, приостановив бульдозер, Ясное море.
- Да нет, я так, - Андрюша переступил с ноги на ногу и остался стоять на месте.
Бульдозер тронулся, развернулся, было, и вновь резко встал.
- Ну, ты чего?! - Ясное море спрыгнул с гусеницы, растопырил руки. На его широкой груди распахнуто выскочил полосатый уголок тельняшки.
- Ничего.
Ясное море оглянулся: ему показалось, что приятель смотрит куда-то за него. Но позади стоял бульдозер - чего на него смотреть-то?
- На технику, что ли, опять, хочешь? Садись, попробуй. Хотя я бы не советовал. Не машинный ты человек!
Лаборант стоял штырём. Мысленно он падал, проваливался в эту высверливающуюся его же душой воронку, проваливался в кимберлитовую бездну, напичканную алмазами: стыдоба брала - стыдобища!
- А ты знаешь, как в древней Индии добывали алмазы? - странно заулыбался он. - Алмазы были в пропасти, кишащей змеями. Спуститься туда люди не могли. И вот что они придумали. Они кидали куски мяса в пропасть, птицы хватали это мясо и приносили в гнезда, а люди потом выбирали алмазы из гнёзд.
- Сказка какая-то, - озадачился Ясное море.
- Почему же сказка? Всё на научной основе. Алмазы прилипают к жиру. А пропасть - это вымытая дождями кимберлитовая трубка.
- Мяса не напасёшься! - попытался пошутить бульдозерист. И снова оглянулся: ну, смотрел Андрюша куда-то назад, и всё.
Дружище засмеялся, засветился весь радостью - аж весь припрыгнул.
- Ты, однако, Райку-то сёдня уговорил? - понял дело Ясное море.
Он тоже обрадовался. Подошел, хлопнул приятеля по плечу. И тот его в ответ весело прихлопнул. Так они порадовались, похлопали друг дружку. Но надо было работать. И бульдозерист направился к машине, всё похохатывая.
А лаборант резко повернулся и зашагал, как солдатик, в свою сторону.
Сверху, с насыпи Андрюша бесстрашно глянул на большую яму, определяя теперь уже в воздухе то место, где он видел эвинкийскую княжну. А все же была она. Была она здесь! Хозяйка.
Ещё раз внимательно осмотрел стол, надеясь, что банка с крупными алмазами может вдруг - и появится! Пошарил взглядом под столом, по полу, по углам - нет ли дырки и не утащила ли драгоценности крыса? Глаза застилала какая-то тупиковая дума, понимание, что всё это напрасно, алмазы пропали - потому что они должны были пропасть. Что-то нечистое мерещилось в самом себе, требующее наказания. И он постоянно забывал о том, чем сейчас занят.
Негр-раб виделся ему: убегающий в страхе, прихрамывающий на ногу, в которой был упрятан алмаз. Так же люди теперь станут говорить про него, Андрюшу. Будут считать, что он украл. Об этом узнает мать, дядя Миша. Так расскажут Агане, когда та вернётся. Позор ляжет на него - куда больший, чем на того негра. Ведь негр был рабом и украл у хозяина, который грабил его же, негра, и всех других рабов. А он, Андрюша, получается, украл у своих - у своей семьи, у всего советского общества! И хотя он не крал, и не думал об этом, а так, на миг пожелал камешек для одного себя, для двоих, точнее, для себя и Агани - а камни возьми да исчезни! Но даже, если бы у него и вовсе не водилось потаенных мыслей, все равно вина неискупима. Ведь это он отвечал за сохранность, ему доверили под личную роспись пистолет!
Наган был на месте, в сейфе. Отливал чернотой металла. Документация по алмазам лежала рядом. А на верхней полке - обшитые меховые охотничьи рукавицы с полыми выемками для указательных пальцев. Сын племени охотников, Андрюша улыбнулся им, как старым верным друзьям: приближалась зима, и рукавицы просились в дело. Мысленно он перенёсся в заснеженную тайгу, втянул носом морозный воздух. Грудь его развернулась и к плечу словно прирос ружейный приклад.
Увиделась охота на медведя. Как она мудрёно обставлялась! Разведавший берлогу охотник, зазывая на помощь других, не говорил прямо, а как бы невзначай, о чем-то неважном, намеком давал понять, дескать, был у соседа, проведал его жильё. Люди собирались тем же днём, ночевали неподалеку от берлоги, наутро мастерили преграду из жердей, которую нужно было обязательно связывать только руками, ни в коем случае ни помогая зубами. Приближались к берлоге, зевая, делая вид, что всем хочется спать, а то в самом деле пристраивались ненадолго вздремнуть.
Всё виделось так, как он помнил. Только у перегороженной крестовиной из жердей берлоги оказались он и Аганя. Маленькие, в сросшемся сердцами алмазе. Они изображали сонливость, потягивались, и никак не могли решить, кому из них орудовать длиной жердью, накручивая на конец шерсть и, вытягивая, вызывая пробудившегося, цепляющегося зубами за жердь соседушку, а кому стрелять…
Андрюша взял наган. Подержал на весу. Пальцы удобно обнимали рукоять. А палец указательный так ловко ложился на курок. Андрюша переломил наган, крутанул барабан, заполненный желтоватыми пятачками патронов. Снова со щелчком поставил дуло на место. В этом тоже была своя красивая, будоражащая кровь музыка. Он вообще бы не расставался с пистолетом, если бы позволяла инструкция. Прищурив глаз, попробовал прицел. Положил пистолет во внутренний карман.
"Аганя", - выложил теперь он лишь одно слово из всех алмазов. Цветистый, вьющийся получился бисер! Подумал, и переложил на иной лад: "Огонёк".
Вышел со своей неразлучной подругой-гармошкой на крыльцо, запер за собой дверь, сел на ступеньку.
С неба звездочку достану
И на па-амять подарю…
Хозяйка в эвенкийском наряде промелькнула вдали, за деревьями. Посмотрела глазами Агани. Жгуче хотелось любить всех и быть всеми любимым.
"Это не мы тебя убили, а нужда наша, - говорили по обряду охотники рядом с поражённым на смерть "соседом". - Это вороны тебя едят, а не мы."
Он скинул лямку с правого плеча, рукоять нагана твёрдо упёрлась в оклад басов.
Сросток "двойник" в его голове сверкнул разорвавшейся кометой, счастливо высветив тьму. Ясно вспомнилось, как заскочил Ясное море и он, в этом внутреннем движении укрыть, притаить, понежить камень с сердечками, сунул баночку с алмазами в сейф за пухлые меховые рукавицы.
Промахиваться Андрюшу не учили, и подруга-гармонь на его коленях издала долгий прощальный звук.
Цветущая сирень
Весной Аганя посадила на могиле Андрюши сирень.
Привезла она её из Иркутска, самолётом. Люди с ней летели все новые, незнакомые. Сидели в два ряда друг напротив друга, посматривали, не понимая, зачем это на Север нужно тащиться с кустищем?! А молодые бородатые геологи видели повод поближе познакомиться, посмеивались, дескать, для вашего горняцкого дела прихватила бы лучше побольше тола с бикфордовым шнуром. Аганя опускала глаза под их игривыми взглядами и одергивала полы демисезонного пальто.
Со стороны, под пальто, было пока не заметно, но рука её хорошо чувствовала округлившийся тыковкой живот. На первых порах, когда вернулась с юга, она не раз хотела избавиться от беременности. Так и мать советовала: ну, что это такое?! Один ребёнок, и тот растёт не только без отца, а, считай, и без матери.
Лёнька звал бабушку мамой. Ей, Агане, тоже говорил "мама", но с большим сомнением, в задумчивости. Хорошо, однорукий сосед подсказал выход: бабушка осталась мамой, Аганя же стала - "мамочка".
Как учили добрые люди, Аганя поднимала, таскала тяжёлое, чтоб плод кровью вышел: сундук кованный двигала из угла в угол, шкаф двустворчатый от стенки к стенке переставляла, мешки грузила: но он Васин же, плод-то! Хоть бы чуть там засаднило, заныло внутри.
А как узнала об Андрюше, так и решила: ушёл человек - а она человека родит. Как бы даже для него, для Андрюши: там ему и легче будет, если она так думать станет.
Так и люди думать стали.
Поселковым нравилось, что она привезла сирень. Им очень хотелось, чтобы на вечной мерзлоте, рядом с кимберлитовой каменоломней, куст сирени прижился. Но верить не верили. Считали: если уж не росла она здесь, сирень, то и расти не будет.
Понимали Аганю по-своему: первенец у неё от утонувшего, второго ждёт от погибшего. Доля такая. Сердце - его и тянет. Корешок посадил - будто жизнь воскресил.
Сиреневый куст в начале лета взорвался ярким цветом, словно здесь, на могилке влюбленного песенника и тойуксута, воспряли и глянули бутонами глазков все ушедшие по алмазы души.
Катька родилась звонкой и беспокойной. Люди глядели на неё и качали умиленно головами: "Вся в отца." Скуластенькая, тёмненькая, с клюквенными бусинками в беличьих глазах!
Дети в посёлке всё настойчивее подавали голос. Младенцы рождались, никого не испрашивая, просились на свет, будто самоцветы, выносимые подземной, рвущейся на поверхность магмой. Пока далёкие власти судили да рядили, любовь решила, что городу быть!
Юные папы и мамы наспех облепляли карьер "засыпушками" - опалубку из жердей набивали опилками с колотым стеклом, чтоб стены не проедали мыши, также засыпали потолок, делали крышу под толью в один скат, вот тебе и теремок. Ставили более долговечные балки, а потом и добрые тёсовые дома. Строились миром, собираясь по выходным бригадой, сменой и роднёй.
Родственники съезжались ко всем и отовсюду. Иные переселялись чуть ли не целыми деревнями или хуторами.
Аганя тоже обрастала роднёй. Списалась с одними, рассказала про Андрюшу - прибыла троюродная сестра. Стала разыскивать родственников по отцу и… отыскался родной брат. Выяснилась, что сразу же, как отца увезли, он сбежал с этапа. Это был Крайний север, непроходимые места, лютый мороз. Его и посчитали погибшим. А он дошёл до жилых земель, укрылся в Киренске. Знать о себе не давал по понятным причинам - нет и нет. Женился там, завёл другую семью. Однако погибнуть ему всё же было суждено, но уже на войне, как герою. Брат приехал, устроился шофером на "БелаАз".
Люди не делились. Все были - как родня. И директор отдавал молодожёнам выстроенный для него дом, ибо отлаживающуюся на вековечный общинный лад новую жизнь вернее всего крепила совесть.
Запели медные трубы: посыпались медали, ордена, звёзды, которые даже назывались пугающе: высокие правительственные награды. И здесь одним из первых был партийный куратор, бывший Аганин сокурсник, которому повесили "Ленина" на грудь, и скоро забрали в Москву.
Награждённые первопроходцы, первооткрыватели, труженики, ученые продолжали жить со всеми единой жизнью: в порядке очереди получали такие же, как и других, квартиры в новых домах, "выдавали общий план". Только спрос с них был строже, и старались они больше, доказывая, что не зря носят звания героев. Ведь в герои тут годился почти любой! И с годами орденоносцев и лауреатов сделалось так много, что если каждому ставить памятник, то городок превратился бы сплошное монументальное изваяние. "Всем мядали, мне ня дали!" - шутила работящая Крючочек-петелька, укладывая в специальный альбом очередную почетную грамоту.
Редкий именной алмаз, новый высотный дом, жилой квартал - были общей победой!
Космическая орбита, по которой пролетели северные лайки Белка и Стрелка, словно накрутилась на тугой клубок их здешней жизни: люди радовались, как их личному - да разве может быть счастье личным? - общему достижению. Тем более, что это было так, космические спутники не взлетели бы без добытых ими алмазов, без того, что твердые сплавы можно обработать только этим "неодолимым" минералом!
Фотография на обложке столичного журнала двух младенцев в комбинезонах, идущих, как пингвинчики, по заиндевелой от мороза улице с расплывающимся светом машинных фар, - общей гордостью!
Полёт Гагарина - общим ликованием, бессонной счастливой ночью и сиянием просветленных глаз! Гагарин, казалось, был с ними, среди них!
Они летели сердцами вместе со спутниками Земли, пущенными с советских космодромов. Они сами были населением спутника, мчащегося вперед!
Корешки от разросшейся на могилке сирени переселялись к домам, на уличные аллеи, давали свои всходы, расцветали там, где не росла прежде сирень.
Светики
Алмазная стояла на краю рукодельного кратера, ухающего вниз, под ноги, так что казалось, будто ты уже не на земле.
Карьер, знала она, давно жил своей, отдельной от людей жизнью. То затягивался густым туманом, словно табачным дымом, то наоборот, обнажал каждую свою чёрточку, как бы пытался вывернуться наизнанку. А то, будто расковырянное врачом дупло гнилого зуба, отдавал смрадом. Учёные люди называли это инверсией: сменой воздушных пластов при перепаде давления. В жизни, видно, тоже происходила инверсия.
Миг вечности потребовался, чтобы гигантская птица сточила клювом алмазную гору до небес. Люди выбрали подземную алмазную гору меньше, чем за полвека. Карьер "затапливали" - называли так - "затопление". На самом деле наоборот, должны были залить дно бетоном, чтоб не поднимались воды, и продолжать добычу: распростираться под землёй щупальцами штольней. Алмазная такие уже видела: им, ветеранам, устраивали экскурсию на "Интер". Подземные хладные полутёмные лабиринты, череда горизонтов с влажными соляными и кимберлитовыми стенками так и остались в сознании растопыренными пальцами. Словно бы их свозили на луну. И не кончалось изумление: неужели это все сделали люди?! И не какие-то там, а те, которых знала, среди которых жила? Да и она сама, в конечном-то итоге? Алмазная так и не могла понять, чего от увиденного в ней больше: гордости или ужаса?
Она вглядывалась вглубь карьера, в самое горлышко этого каменного зева. Едва различимо на дне его разворачивался, будто игрушечный, жёлтенький экскаватор и к нему кузовом пятился такой же крохотный сорокотонный "БелАз".
В нем, на пассажирском сидении, был её внучек, Андрейка. Привезли его, и она решила: пусть посмотрит, побывает в карьере. Это, конечно, запрещено, но ей начальник не мог отказать. Да и водитель, Паша - Павел Петрович, старейшина, лет около сорока в карьере.
Машина содрогнулась, словно живая, под десятками тон камня, брошенного в кузов ковшом экскаватора. Андрейка, не по годам длиннотелый, втянул голову в плечи, журавлём изогнул шею. Старый водитель со смехом потрепал его по острой макушке, на которую, как парнишке, видать, показалось, могли обрушиться камни. Мальчишка посмотрел на потолок кабины, над которой нависал большущий железный козырек. Распрямился, и с покаянными смешками повернулся к шоферу.
- А на первых-то машинах козырьков не было, - улыбался Павел Петрович, - это после придумали. Но тоже, сначала только над кабиной, так камень то в прожектор угодит, то в зеркало. Теперь целая танцплощадка!
Андрейка слышал водителя, будто через стекло. Стал тереть уши ладонями.
- Заложило? - догадался Павел Петрович.
- У меня так в самолёте было: когда самолёт взлетал, - вспомнил парнишка.
- Чего ж ты хотел, мы на полкилометра в земле. Тот же самолёт, только наоборот.
Из-под козырька над кабиной не было видно края карьера, только часть отвесной стены, по которой хотелось взобраться.
- Ты пальцами нос зажми и дуй.
- А вы не глохнете, что ли? - удивился Андрейка: водитель улыбался, как ни в чём ни бывало.
- Я-то что? Привык.
Мальчик последовал совету, в ушах хрустнуло, и гуденье экскаватора стало оглушающим.
Под новыми грохотаниями каменной груды машина заметно оседала. Парень сгибал теперь уже плечи, будто принимал на себя часть груза. Шофер улыбался с пониманием: машинный человек.
Павел Петрович привычными неторопливыми размерянными движениями снял ручку тормоза, включил передачу.
Андрейка знал систему управления легковыми машинами: там рукояти передач высоко торчат между сидений. Поэтому его очень удивляло, что в "Белазе", с которого вниз смотреть - будто со второго этажа - скорости переключались маленьким рычажком, как у инвалидки! Только у инвалидки он на руле, а здесь на панели, словно рубильничек.
Придавленная тяжёлым грузом машина плавно тронулась, медленно стала выползать на дорогу, которая широким собачьим языком выпадала из стены на дно карьера.
На склоне из-под козырька машины стало видно шире. Снизу карьер походил на громадную опрокинутую ступенчатую ракету. Ступени образовывала дорога. Она крупной винтовой нарезью поднималась вверх, по округлой стене карьера. Называлась: серпантин.
По серпантину, словно божьи коровки, ползли машины. Небо стояло вровень с землёй, и за краями кимберлитовой трубки, казалось, не было и не могло быть ничего, кроме того же бестелесного неба.
Выплыла белая тучка и обернулась добродушным снеговиком, изумлённо посмотревшим в кимберлитовый колодец. Небо отодвинулось за снеговика-тучку, и вернулось на место: стало опять высоким.
И в поднебесье, на краю карьера, будто парила бабушка вместе со своими "светиками" - Андрюша их высматривал, высматривал, но так и не увидел.
"Светики" - птицы такие, похожие на ласточек, только больше, как чайки, и совсем прозрачные. Поэтому их и не видно. Они нарисованы у бабушки на картинке. Но на самом деле - это души тех, кто, как бабушка говорит, навеки ушёл по алмазы. А карьер - он и не карьер совсем, а большое гнездо. "Светики" могут подниматься высоко-высоко. Так, что над трубкой - над их гнездом - образовалась озоновая дыра.
Андрейка торопливо глянул на дедушку за рулём - не заметил ли тот его улёта.
Тот, как бы между прочим, управлял тяжёлой машиной, то и дело посматривая налево, где вдоль каменной стены висели железные сети. Камнеуловители. Сети не были закреплены снизу, чтобы обвалившийся камень не рвал их на лету, а путался, меняя траекторию движения.
Камни всё-таки часто, словно ночные зверьки, пробегали перед колесами машины. Андрейка сначала удивлялся, что шофер ездит по одной и той же дороге уже сорок лет! Теперь понял: дорога одна, но она всё время разная.
Встречный "Белаз" взял левее, завернул в карман на дороге и остановился. А дед наоборот, пошел ближе к обочине.
- А почему вот эти ступени на карьере называются горизонт? - спросил Андрей. - Горизонт - ведь это там, где небо сходится с землёй.
- А кто него знает? - подивился Павел Петрович: сколько ездит, а такого вопроса не возникало. - Горизонт, он и есть горизонт…
Андрейка, привстав, глянул вниз. И хотя под дорогой выступали решётки, - отпрянул от окна, как видно, сообразив, почему "горизонт".
Павел Петрович со стыдом стал ждать вопроса: почему расстояние между горизонтами называется бермой? Но мальчишка, весь, вытянувшись, глядя перед собой, сказал:
- А вы когда-нибудь находили алмаз?
- Как же я его тут найду? - опешил старик.
- Но хотя бы видели?!
- Может, и видел, кто его знает, - неуютно заёрзал водитель на месте. - Едешь, блеснёт вдруг, а что это? Алмаз, или так что?
- А вы бы остановились, посмотрели!
- Хе-хе, будешь тут останавливаться, так…