Агане нравилось всё: и не застеленный, как бы дышащий, земляной пол, и печь без колен, пылающая ярко, как костер, и бревенчатые стены, конопаченные мхом, и нары, будто лавки, кругом по всему дому, и хомут, висящий возле двери, и сложенная в углу сбруя. И копотная самодельная свеча: "жирник" - бычья гортань, залитая жиром, с фитильком из сухой скотской жилы. Ей даже казалось, что она здесь уже была, все это видела, и дрова подкладывала в печь, и накрывала на стол, желая угодить гостям.
Хозяйка опрометью выскочила, принесла с улицы, видимо, из юрты, что возле дома, здоровенного омуля. Поставила его на стол, как полено, и будто лучины, настрогала рыбьих полос - строганины. Посыпала ее крупной солью.
Крючочек-петелька осторожно, но решительно откусила кусочек передними зубами, мелко пожевала, как кролик:
- Как будто на огне приготовленная, а не сырая! - восхищённо оценила она, и уже смело положила в рот второй кусок.
- Мороз - огня! - радостно выпалила Балыгей.
На столе появились сушёные молочные пенки, с виду напоминающие пожухшие листики. Чай пили с молоком: чутельку булькнешь, - и чай пенится маслом! Аня тут же установила: северные коровы малоудойные, но молоко дают жирнее жирного. А уж какие сливки получаются! Хозяйка поставила на тарелочки белые шарики, особо поглядывая на Аню, заметно надеясь пронять её новым угощением. Это были замороженные взбитые сливки с ягодками брусники в середине. Тут уж обе гостьи выкатили глаза: вкуснее мороженного!
Пыхнуло клубами холодного воздуха от двери, и через порог один за другим перевалились дети. Встали. Вжались в косяк. Взгляды их стойко упали на сливочные шарики. У младшего, мальчишки лет пяти, глаза гноились в трахоме.
Дети смотрели, но к столу не подходили, вертели головами, отказываясь. Стало понятно: лакомства предназначалось только для гостей. Аганя вспомнила про хлеб и конфеты-подушечки, припасённые в Витиме.
У детей раскрылись рты, глазенки заблестели, тут уж удержаться они не могли. Как наворачивал мальчонка зачерствелый хлеб со слипшимися конфетами: набил полный рот, Балыгей на него заругалась, по рукам нашлепала. А старшая сестра старалась отщипывать понемножку, глядя на гостей во все глаза, будто те явились из сказки.
- А где хозяин? - вновь требовательно удивилась Аня. - Где ваши мужчины? Почему они допустили бандитов?
- Охота, тайга, соболь, - махнула женщина.
Аганя корила себя, что они спрятались и сидят, как сурки. Ничего не делают. Не пытаются что-то предпринять. Она думала: а как бы поступили молодогвардейцы, или Зоя Космодемьянская, окажись они в такой ситуации? Ведь там, в конторе, засели не фашисты, а всего-навсего какие-то ничтожные бандиты!
- Ой, беда, беда, Господи, - произнесла вдруг якутка с хорошим русским выговором, закачав головой. - Моя контор убирай, контор охраняй. Плохо охраняй!
- У вас есть ружье? - находила Аганя выход.
- Зачем тебе ружьё? - покосилась на нее Крючёчек-петелька. - Ты с ума-то не сходи. У нас в Черемховке шахтеры после зарплаты, бывает, так разгуляются - по улице не пройти. А наутро, смотришь, идут, согнутся, ниже травы, тише воды. И эти, бесенчики, или кто они там, проспятся, сами в милицию пойдут. Куда им здесь?
Балыгей успокаивающе затрясла перед собой руками в том духе, что у нее кое-что почище ружья имеется! Открыла окованный сундук, достала из-под лопоти припрятанную икону. И Агане опять показалось, что это уже было, кто-то доставал так икону. И она даже знала, что если в русских деревнях иные старухи во все годы могли держать иконы на виду, то якутские активисты в борьбе с религией были куда непримиримее!
Тётка поставила икону в правый угол, на пустую до того божницу. Девчонки переглянулись с улыбками, ну, дескать, и охрану бабка нашла. Но промолчали.
Жирник на столе копотно светил слабым колыхающимся пламенем. Потрескивали, убаюкивая, тлеющие поленья в камельке. Лица девушек набрякли, налились, словно ягоды спелостью. На бревенчатых, переложенных мхом стенах играли тени, забегая на потемнелую икону в углу. И хотя, конечно, это просто картина на доске, смотреть на неё было не по себе. Лик, казалось, пошатывался, то, отдаляясь, то, проступая из тьмы с колким взором. С далёкими огоньками в глазах. Как у Бобкова, невольно, стыдясь мыслей своих, сравнила Аганя.
…Разбудили их выстрелы: как щелчки кнутом - раз, два, три… Девчонки вылетели, прошмыгнули вдоль стены так, что бросившаяся лайка с взвизгом развернулась в воздухе на натянутой цепи.
- Э-э, выходи! - кричал милиционер, рубя слог на якутский лад. Он и его напарник прятались за домом напротив конторы.
Пахло порохом. Контора казалась безжизненной. Перед ней, на снегу, валялись скрюченные собачьи трупы: бандиты развлекались, стреляя по досаждавшим лайкам.
Люди горсткой стояли поодаль, наблюдали - ребятня и бывшие заключенные.
Бандиты не стреляли: то ли поняли, что начни они палить, статья иная? Да и мильтоны - якуты, а эти, бестии, промашки не дадут. То ли просто растратили патроны по собакам.
Рыжий, представлявшийся "начальником", потирал ладони и посмеивался: шибко ему было интересно, чем закончится вся эта катавасия?! Его приятель, Вася Коловертнов, чуть склонившись набок, тоже смотрел с любопытством, ждал развязки.
- А вы только с девушками смелые воевать?! - с вызовом бросила Крючочек-петелька.
- Я в мильтоны не нанимался, - скосил губы здоровяк.
- У нас, вишь, другая табельная орудия?! - выгнулся Маленький. - Кайло да совковая лопата!
Мужики вокруг захохотали, тоже все как-то выгибаясь.
- Э-э, - как бы даже полюбовно "экал", прежде чем сказать, второй милиционер-якут! - Стреляй буду!
Дверь конторы резко распахнулась, и на снег полетел карабин.
- Ну, на-я, па-ли-и, - разухабисто выскочил на порог чернявый парень, рванув одёжку: на груди его засинели профили Ленина и Сталина. - Пали в-вь вож-жьдей пролитарьята!
Портреты вождей, видно, возымели действие. Милиционеры растерялись, переглядывались. Тем более, что человек на крыльце был безоружным. Но и подойти к нему, лихому и дерзкому, когда в доме, невидимый, притаился еще один - тоже опасались.
- Да я вьвас этими рьрюками!.. - полосонул бандит пространство вокруг бритвенным взглядом.
Он был страшен и красив в этот момент: с крутыми кольцами чуба на лбу, с острыми, хищными чертами. Мужики, парни, дети, наблюдавшие издали, все чуть подались вперед, подтянулись. И Аганя верно уловила этот общий внутренний порыв: не хотелось, чтобы парня взяли. А как раз наоборот, хотелось, чтобы он ушёл.
В детстве, в её деревне, тоже часто объявлялись бывшие заключённые: одни на глаза не лезли, сами людей сторонились. Другие ходили дергано по улицам, занимая середину, также полосовали, кололи взглядами всех и вся, а то, для верности, поблескивали "перышками"- надо ж обязательно было прилюдно переложить финку из кармана в карман. Их боялись. Даже вот человек фронт прошел, смерть видел, и сам погибал не раз, а перед этими, фиксатыми, часто пасовал. Они горлом умели брать, ну, и сзади у них или за углом - "кодла" - дружки то бишь. Но её робкая, бессловесная в жизни мать к этому крученому народу умела найти подход. Замечется какой по улице с тесаком, мол, всех попишу, мама подойдет к нему, дескать, ножик-то мне отдай, а боровка скоро резать, ты и приходи, "споможешь". Глядишь, и отдал, да еще и разрыдался…
Аганю манило пойти, сказать бандитам какие-то веские слова, только они никак не находились, и ноги не шагали. Куражистые людишки в её деревне были из местных или пересыльных, хорошо знакомые, свойские. Конторы они не громили.
- Ну, давьв-яай, давьвяй сь-юда! - стал по шагу спускаться с крыльца чернявый. - Па-ра-сти-тутки лягавые!
- У-у-х! - пронеслось по толпе.
Из глубины улицы вихрем мчался конный. Пролетел опрометью, спрыгнул с коня, пустив его по ходу без привязи. И, сбросив ватник и шапку, пошел прямо на лихого человека, рвавшего на себе рубаху.
Они были похожи, бандит и удалец, на него идущий. Резкие, порывистые. Только один был размашист, показушничал, всем своим видом подтверждая, что на миру и смерть красна. А второй - предельно собран, нацелен, как охотничий нож.
Чернявый выхватил припасённый за дверью топор и оскалился в хохоте.
А прискакавший конник, не замедляя ходу, подобрал табурет, валявшийся у крыльца.
Они пошли кругом, примериваясь друг к другу. И оба, в раз, резко передернули плечами, метнув тело с ноги на ногу.
"Андрей!" - чуть не выкрикнула Аганя. Но успела подавить звук, зажать зубы, чтоб не отвлечь, не помешать.
Время остановилось. Мгновения тянулись, как при падении.
Бобков выжидал, медленно двигаясь с занесенным табуретом в руке.
Бандит тряс топором, желчно смеясь. Глянул в сторону милиционеров, понимая, что он на мушке. И тотчас последовала атака: Андрей выбил табуретом топор из его рук, и с левой - сшиб бандита кулаком с ног.
- Завалю! - выскочил из двери второй лихоимец и бросился с крыльца на Бобкова.
Аганя поняла, что бежит. Только ноги так вязко перебирают, словно на одном месте, и никак не сокращается расстояние до того места, где упал подмятый бандитом Андрей, пытаясь вывернуться из-под него, большетелого. А Чернявый, всё скалясь, подбирался ползком к топору. И милиционеры бежали, но тоже медленно, будто привязанные на резину. И сзади слышались дыхание и топот. Но и это, как в тесте, тянущееся, долгое.
Вдруг словно тень промелькнула. Аганя глянула - и ничего не увидела. Снова посмотрела вперед. Верзила - Вася Коловертнов - ветряной мельницей взмахнул руками, и Чернявый вместе с топором взметнулся и кувырком улетел аж на крыльцо, свесившись по ступенькам. Бобков сбросил с себя другого бандита, и на того насели милиционеры. Чернявый лежал веревкой, подоспевшие мужики приподняли его, разомкнули веки: зрачки у него дергались, как на ниточках.
Рыжий откуда-то из-за дома выскочил с поленом, грозно покружил с ним вокруг.
Теперь казалось, что случилось всё так быстро, в секунды. Бобков жёстко, по-мужски пожал Васе руку. Тот, видно, попросил закурить. Затянулись они вместе, постояли, как ни в чём ни бывало: будто на дню по три раза усмиряли бандитов.
Бобков был чуть выше плеча большому Васе: а вот ведь казался не меньше! Неловко как-то кивнули друг другу, и разошлись. Андрей Николаевич поймал коня, привязывал к серге - деревянной резной коновязи. Улыбался, любовно поглаживал коня по шее.
- А я к вам в лабораторию заходила: а вас нет… - насмелилась подойти Аганя.
- Отучилась уже?! - узнав её, обрадовался Бобков. - Приехала работать?
Лошадь мотнула головой, словно это она отучилась и приехала на работу. Бобков и Аганя рассмеялись.
- Вы теперь здесь будете? - понадеялась она.
- Я ненадолго, - Андрей Николаевич, как оправдывался. - Ждет лаборатория. Пурга вот задержала.
- Жалко, что вы нас учить не стали…
Он посмотрел на нее удивлённо и пристально.
- А мы, кажется, с тобой так и не познакомились? - протянул ей руку, как мужчине. - Бобков.
- Аганя.
- Огонёк! - просветлел Андрей всем лицом.
Как вспыхнуло у неё всё внутри - ясным огоньком и вспыхнуло!
- Хулиган! - закричал кто-то.
Только с одними покончили - другой! Во весь опор, дыша паром, летел запряжённый в сани конь. Опять хулиган!
Оказалось, так звали жеребца у самого главного здесь начальника - Хулиган.
Начальник подъехал, посмотрел. Бывшие заключённые, теперь вербованные, были в сборе. Они переминались, почесывали головы под шапками: иные участвовали в погромах, а иные выступали "сочувствующими".
- Воевать будем или работать?! - огласил начальник окрест зычным голосом.
- Рабо-отать..
Построил он их в три шеренги. И только Большой с Рыжим коротышкой остались стоять особёнкой.
- А вы что, другой дорогой?
- Находился я строем, начальник, - бросил как бы равнодушный ко всему Коловертнов. И неожиданно кротко и жалостно глянул на Аганю.
- Я тоже строем походил: в войну, четыре года, - завёл мировую начальник. - Строем - оно веселее. Когда ты вольнонаемный, конечно!
Он повернулся: борода, брови, после дороги куржаком покрыты - наледью такой узорчатой - сразу лица не разобрать. Девчонок увидел, смахнул маленько куржак ладошкой - и улыбка широкая и зубы крупные, как у его Хулигана, а глаза весёлые! Тот самый озороватый цыган, с баржи! Аганя даже чуть не кинулась к нему, но сообразила, что он-то её не знает, и помнить не может. К тому же это и есть главный начальник. Придержала порыв. Но радости-то не придержишь. Она несколько раз прихлопнула себя так, что подруга посмотрела на неё недоуменно.
Дальнейший путь лежал на Соколиную. Бобков оставался в Крестях ждать самолета. Аганя оглядывалась на него, и её прошибали слезы. Так светло было, радужно. Смотрела, и казалось, что они с ним чем-то очень похожи. Похожи, и всё тут…
Путь был недолог: километров шесть. Рабочие по дороге всё же выговорили начальнику: люди-то неспроста взбеленились - то с хлебом плохо, то обуться не во что, то инструмента нет - ну, как её, землю-то, без кайла?
Начальника звали Григорий Хаимович Бернштейн. Девчонок он принял радушно, как родных. Посмотрел с подозрительностью на Аганины боты, заулыбался шире прежнего, но ничего не сказал, видно, полагая, что жизнь сама переобует.
Выделил им отдельный домик: тогда они ещё не понимали, какой это был дар. Пусть и на время.
К дому подошли - мужики уже стояли гуртом. Началось:
- Эй, красивые, вы не меня ищите?
А дальше - наперебой:
- Вон та - моя!.. А эта моя!..
- Баста, мужики, - выскочил Рыжий. - Мы их с Васькой Коловертновым уже забили!
При имени Васи Коловертнова все примолкли. Тот высился каланчой и голоса не подавал.
- Что это за частнособственнические настроения?! - нашёлся смельчак. - Всё у нас колхозное, всё у нас мое! Верно, я говорю, девушки?
- Ждите, ночью придём, - гнул своё Рыжий.
В доме, куда их поселили, потолок был в пятнистых разводах: видно, брага у прежних жильцов забродила, выбила пробку из логушка - и всё веселье на потолке отпечаталось. Вот горя-то мужики хлебнули! Аня, а за ней и Аганя засучили рукава: до глубокой ночи драили потолок, мыли с голячком, до блеска некрашеный пол. У практичной Ани была припасена сушёная полынь:
- С полынью надо мыть, - учила Крючочек-петелька. - Да полынь по полу и под постели настелить, а то блохи заедят.
Задышалось легко. Однако засыпать было страшновато: всё мерещилось, что подкрадываются эти, из "бывших". Дверь была без запора. Так и лежали: чуть какой шорох - у них уже головы торчат из спальников, как антенны.
- Этот, здоровый, - предупреждала Аня. - Ты с ним - смотри! Он глаз на тебя положил.
- Что? - не сразу поняла Аганя.
- Здоровый, говорю, Вася этот, глазами-то тебя заел!
- А-а, - думала о своем Аганя. - А Рыжий - на тебя глаз положил.
- Добра-то!
- Тише…
Они умолкали, лежали притаённо, от пустого страха начинал давить хохот. Но и смеяться было страшно.
- А начальство ничего, - заключила Тоня. - Жить можно.
- Ученые люди… - улыбнулась во тьму Аганя.
Не торкнулись бывшие уголовники той ночью в их двери.
И не помнила Алмазная случая, чтоб за всю её таёжную жизнь кто-нибудь из "вольняшек" тронул кого-либо из девушек. Как, впрочем, почти не случалось у них стычек и с мужчинами-геологами. Последние имели над бывалым, битым жизнью работным людом какую-то необъяснимую силу, власть. Забуянил, побежал, замахиваясь кайлом кто-то из рабочих, недавний зэк, оказался рядом геолог, руководитель партии, экспедиции или отряда, дай-ка, мол, сюда инструмент-то, намашешься ещё, успеешь - покажется, ну, сейчас с размаху так и шибанёт его - нет, смотришь, сложил буян "орудию".
Можно посчитать, что бывшие заключённые просто привыкли подчиняться "начальнику". Но не было охраны, и долго это продлиться не могло бы. Можно скинуть на то, что прибыли сюда не те, кто и дальше хотел блатовать, а те, кто нацеливался на другую, рабочую жизнь. Но точнее всего: понимали.
Понимали, что впереди не светит им ничего хорошего без людей, которые, как стало принято говорить, смотрели за горизонт. Туда, где ждёт честным трудом заработанная жизнь, а главное - жизнь их будущих детей.
Между самими "образованными" столкновения случались. Одно из них повело своим кругом всю её, да и не только её жизнь. Но до этого надо было еще много отшагать по тайге.
Пылающий лом
- Ой-еой, - участливо качала головой Балыгей, провожая девушек в дальнейший путь. - Бурундук нора рано прятался, зима шибко мороз бывай.
Эка невидаль, мороз! Да разве в тайгу они шли - в грядущее!
Шурфы проходили "на прожёг". Выкладывали размеченные линии на земле штабелями дров - и жгли, прогревая до оттайки вечную мерзлоту.
Всеночно продольным заревом пылало кострище. Не стихал огонь в железной печи, согревая нутро палатки. Спали на нарах, устроенных вдоль стенок, как в якутской юрте. Девушки могли не вставать: мужчины повыносливее, такие, как сильный Вася или шустрый Рыжий, поднимались, подбрасывали в печь дрова.
В спальнике, под заячьим одеялом было тепло. Когда Аганя проснулась в палатке первый раз, то испугалась: показалось, что ресницы кто-то прикусил. Протерла глаза, стала поднимать голову, а она не отдирается - примерзла к подушке. Потихоньку отслоила волосы пучочками, скосила глаза на соседей - и в смех! У тех - куржак леденистый вместо лица! Кинулась умываться, а в ведре, которое с вечера оставляли с водой, чтоб было чем помыться, ледяная корка.
Иные трудно привыкали. Бывало, уезжали. Аганя такая уродилась, притерпелая ко всему: к весне, под первыми прогревающими солнечными лучами, босиком по снегу к костру выбегала, где горячий чай и каша. Но перед Аней она казалась себе неженкой: та обстирывала всех, обшивала, и клубок шерстяных ниток, проткнутый спицами, меняясь лишь в цвете, всегда лежал в изголовье ее по-армейски прибранной постели.
- На гора! - подавал снизу команду мерный голос.
Поскрипывал ворот колодца. Две воротовщицы - Аня с напарницей - налегали, крутили рукояти по обе стороны валика. Коллектор Аганя сортировала пробы, указывая данные на дощечках химическим карандашом.
- Земля ковыряй? - оторопело заглядывал в углубление шурфа старый эвенк Сахсылла.
Он был каюром, уже не первый год водил по тайге людей, копающих землю. Но удивление его не проходило.
По всему поверью его народа земля была священна, трогать ее запрещалась даже для того, чтоб посадить огород: нарушивший этот закон, обречен на погибель. В дальних местах охотник натыкался на дырявую обитель и прежде. Но вот пришлые люди, именем геологи, стали потрошить и его родные привилюйские земли - и ничего, духи на них не гневались! Только догадливый зверь скоро менял свои тропы, понуждая охотника заново приноравливаться.
- На гора, - доносилось вновь.