Может, ничего там у них, у Андрея и Елены, и не было такого, а лежали они рядом и говорили об алмазах, как часто во все ночи говорили о них. Но виделось иное, и так виделось, что и в самом деле было не разобрать, с той ли женщиной или с ней самой?!
Из забытья ее вызволил дальний треск: будто стадо лосей продиралось через чащобу. Жар сна переходил в жар яви. Слышалось нарастающее общее людское движение. Так что в следующее мгновение она сама была уже вне палатки. Горела тайга.
Самолет, как бы не кстати, закрутил винтами. Заезжий начальник что-то еще прокричал с подножки и помахал шляпой, будто желал счастливо сгореть тут всем огнем. Так, что Аганю охватило полное ощущение вновь наступившего, иного сна. Люди тоже помахали улетающему самолету, хотя было не до него: с топорами и лопатами спешили к пожарищу.
Огонь наступал, как земной оползень. Он шел неохватной стеной, ломил, пожирал деревья, гнал птицу и зверя, и неминуемо, казалось, должен был слизнуть все, сделанное человеком - таежные пристанища, немудреные фабрики, электростанции, все, что давалось годами труда. А самому человеку, если не зазевается, оставить одно спасение - реку, где вилюйские пороги также в одночасье могут поглотить отступающих в панике людей.
Загуляли топоры, перестуком опережая друг друга. Мужчины врубались в тайгу, а женщины расчищали просеку. Агане чудилось, что она на войне. На фронте, сражается с фашистами, вероломно вторгнувшимися на родную землю. В детстве она часто представляла себя на войне. Особенно, когда удавалось проникнуть в спалвконтору и тихо постоять, послушать репродуктор или разговоры взрослых. Как заходилось сердце, как рвалась оно туда, где "наши", где бьются они с вражескими полчищами, как хотелось умереть за победу - и чтоб горн протрубил над ее могилой!
Бобков и здесь был неистов в работе. Он тоже будто сражался с врагом, которого не довелось ему добить на войне. Топор в его руках играл, как у плотника. Лишь изредка - Аганя замечала это - он чуть склонялся, опираясь на дерево, придавливая зажатым в руке топорищем живот. Разыгралась язва.
- Тебе плохо? Отдохни, - пыталась остановить его Елена.
Но он лишь отмахивался:
- Наотдыхаемся - зима впереди!
Закусывал боль, как удила, зажимал ее между обострившимися желваками, и снова взмахивал топором. Когда просека просияла, мужчины стали пускать встречное пламя. Андрею было весело это делать. Он поджигал, и смотрел на посланный им огонь, как баловной мальчишка. Даже посмеивался и подпрыгивал.
Пламя выскальзывало из-под него и, разрастаясь, словно бы ширя свою огненную пасть, змеиными клубками катилось на пожарище. Огни пожирали друг друга, угасали, словно уходили в землю, испускали дух.
Так день напролет, до темени. Ночью под сомкнутыми веками текли красные медяки, полыхали разводы и окутывало жаркое, бесстыдное наваждение. Языки пламени превращались в мужчину, в него, заласкивали, обнимали, она переворачивалась на живот, сжималась, утыкалась в подушку, потому что не он же это был, а что-то странное, поддельное, лишающее рассудка. К утру ветерок раздувал утихнувшую гарь. И вновь люди боролись с пожарищем.
Вдруг свежо проложенная просека уперлась в полуразрушенный арангкас - домовину, по-русски. Только русские закапывали домовину - гроб, если по-городскому, в землю, а якуты, эвенки - оставляли над землей. А вот похож арангкас был как раз на домовину: домик, и домик, только на двух ногах. Избушка такая, на курьих ножках.
Стоять было некогда, огонь наступал, но мужчины опустили топоры.
- Смотри-ка, тут еще кости целы, - заглянул один внутрь домовины.
И сразу, несмотря на огненную жару, повеяло сырью и холодом.
- Раньше, старые люди говорят, совсем в давние времена, эвенки просто на ветках хоронили.
- Земля-то проморожена: так оно сподручнее.
- Теперь уж якуты давно в землю зарывают. Эвенки еще, бывает, по-старинке хоронят.
- Кончай ночевать! Руби дальше!
И это было верным, если практически смотреть. Огонь не ждал!
- Могила же! - не решался первый рабочий.
- Да они же и подожгли! - расторопный говорил, конечно, не о духах покойного, а о его соплеменниках, о местных, - нас выкуривают!
Андрей ему и отвечать не стал. Посмотрел внутрь гробницы - как-то оглушенно посмотрел. И повел просеку в обход. У Агани от сердца отлегло - так она забоялась, что снесут таежную домовину. О матери подумала.
Тоску по родному дому она знала через людей - до угольков в глазах иные тосковали! Сначала принимала это за слабость, или того хуже, за напускное - напустят на себя, и ходят, кручинятся. А потом стала завидовать им: у них, привязанных сердцем к родному, за спиной всегда как бы оставался догляд - как ты там, в ином краю? Что наработал? Родное - оно не отпускало, оно вновь и вновь словно приходило с проверкой. Но оно - и оставляло возможность вернуться. Вернуться, и начать заново.
К отчему дому Аганя прирасти не успела, а при словах "родной дом" виделись горы бревен на склоне берега. На бревнах - в детстве играли "в дом", перегораживая проемы между бревенчатыми насыпями, укладывая тряпичных кукол в кроватки из коры. На бревнах добывали лакомство: ковыряли ножичками серу из-под коры кедрачей. Усраивали "прятки" или "догонялки" с большим риском для жизни. Бревна часто сметали удерживающие стояки, раскатывались, валом, высоко припрыгивая, летели в воду и уплывали, без призора, вниз по течению, где сноровистые людишки вылавливали их бограми. Кто - на истопку, а кто - на строительство. Взрослые гнали ребятишек с бревен, но переселенская детвора вновь обустраивала здесь свои "дома", отвоевав это их законное место у деревенских. За лето сказочные стены детских поселений все уменьшались, словно чахли, пока на берегу не оставались только ошметки коры. К следующему сплаву бревенчатые горы вырастали больше прежних, и вновь в них зарождалась потаенная ребячья жизнь, и опять Аганин "дом", как бы убыстряя ход самого человеческого существования, уплывал по реке в веренице плотов, вязки для которых парила вместе с другими переселенными женщинами ее мать.
Аганя обретала дом здесь: в тайге, в палатках, в маршрутах. Среди таких же, как и она, людей - геологи искали редкие минералы, а они, эти люди - родной дом. А мать как жила "временной переселенкой", - будто сирота в чужих людях, - так и живет.
Дом для матери надумала купить Аганя. Деньги кое-какие на сберкнижке у Агани скопились. Облигаций была целая пачка: их, облигации, хочешь, не хочешь, выдавали в счет зарплаты. И характер, северный, с размахом, проявился вдруг: под железом, самый большой в деревне - дом!
Дух спасенной могилы правил душой Агани. Дух, знать, призвал на подмогу местных из животноводческого колхоза.
Колхозники пришли на помощь не без помощи Бернштейна: умел Григорий Хаимович поднимать людей. Тем более, что скоро он явился сам, провозгласив:
- Да здравствует дружба народов!
Четыре конских волоса бросал старик Сахсылла на первый язык пламени. И никто не улыбался, мысли такой усмешливой не могло возникнуть. А наоборот, с верой неожиданной смотрели, с надеждой на эти волоски, видимо, должные связать их с духом огня. И "накормленный" огонь, казалось, и вправду бежал резвее. Деда поманивало взять бубен и колотушку, он оглядывался и не то, чтобы боялся - эти, приезжие ворошители земли, строгостей не соблюдали, - но "темным" слыть перед ним тоже не хотелось. Он лишь смешно прихлопывал и притопывал, будто отгонял птицу. Выпущенный им огненный петух прирученно кидался, накрывал распахнутыми крылами пожарище, затихая.
- Встреча была жаркой! - умудрялся шутить Григорий Хаимович. И пожимал руки трудящимся: - С огоньком поработали, товарищи!
Шли в лагерь, разгоряченные, раскрасневшиеся, налитые пламенем, и перепачканные сажей. Старика геологи зазвали с собой.
- Зачем земля ковыряй? - вновь удивлялся эвенк.
Наблюдая за людьми, копающими землю, он все более задавался вопросом: для дела они делают это, или для забавы?
Андрей слушал эвенка во все уши - с оторопью какой-то слушал его.
- Мы землю ковыряем, как ты говоришь, - убеждал эвенка Бернштейн. - Но мы это делаем и для вас. Может быть, в первую очередь для вас! Проведем электричество, построим города! Вы будете жить в теплых больших домах! С ярким электрическим светом!
- Оленя где будет? - вытягивалось лицо старика.
- В принципе, как средство передвижения он тебе будет не нужен - на автомобиле будешь разъезжать! - Григорий Хаимович то и дело оглядывался на Елену Владимировну, хотя говорил с охотником: - На "Победе" - по асфальту! А как средство питания - это, пожалуйста. Промысловые, животноводческие хозяйства. Фермы, птицефабрики - подъехал на "Победе", купил курицу, уже ощипанную, готовую. Как в Москве!
Эвенк кивал, но в глазах его поселялся ужас.
- Ты охотник? - помог разговору Бобков. - Знаешь, что такое хорошее ружье.
Таежный человек обрадовано закивал.
- Если снова начнется война, нам будет нужно новое оружие. Чтобы защитить нас, наших детей. Мы здесь ищем то, без чего это оружие сделать невозможно. Что делать? Не трогать землю? Но тогда мы не сможем защититься от врага. Или "ковырять", но сделать это хорошее ружье?
Бернштейн укоризненно глянул на Бобкова: зачем же он про стратегическое сырье? Путь и не впрямую, но, по сути, так?!
- Война сын убил, - приостановился старик.
Сделал несколько шагов и рассудил не без хитрецы:
- Моя вера такой. Твоя другой. Моя ковыряй земля нельзя. Твоя надо.
Всем угодил ответом: люди рассмеялись. И Берштейн дал отмашку рукой, как бы прощая Андрею "рассекречивание".
- Ну, дед! - бодро шагал он впереди. - Смотришь, простой, думаешь… Ан нет, валенки-то, оказывается, мы!
И старый эвенк шел, будто катился, с улыбкой за ним. И светилась лунно Елена Владимировна. И задумчивый Бобков сиял в непроходящем изумлении. И она, Аганя, была с ними рядом. И так нравились ей их разговоры о том, о чем другие люди и речи не ведут.
- Живут рядом два народа, - удивлялась Елена Владимировна, - в одних природных условиях, с похожим бытом, внешностью. А мир для них - прямо противоположный! У якутов злые духи - под землей, в нижнем мире, как они говорят, а боги - на небесах. А у эвенков наоборот: боги в нижнем мире, а нечисть в верхнем.
- Побывайте на Крайнем севере в полярную ночь, - советовал Григорий Хаимович, - темнота, темнота, а уж когда огненная полоса по небу прочертит!.. Черт, конечно, или злой дух. Эвенки с севера - они тунгусы.
- А ведь если и к русским поверьям присмотреться, к Гоголю: баба Яга и черти тоже с небом дружат!
- Почему войны начинаются? - вдруг задавался вопросом Бобков. - Из-за богатства или из-за веры - тире, из-за убеждений?
- Из-за разных социальных условий, из-за разных социальных систем, - перечислял Григорий Хаимович.
- Из-за женщин! - шутила Елена.
И на этом, было, все сошлись. Но подал голос старик:
- За земля.
Сказал так, что почему-то, все приуныли. Как бы огорошенные маленько. Земли-то необжитой здесь много - и откуда же он взял, что из-за земли? Из-за земли, которую, по их поверью, и трогать нельзя?
Бернштей довольно посмеивался: он не зря, не без умысла пригласил старика. Бобков, да и Елена Владимировна были для него все-таки пришлыми, гостями. "Отпускниками". Может, поэтому он никак не мог поверить в теорию Бобкова - в само то обстоятельство, что временами наезжающий сюда человек мог знать и понимать что-то большее, чем он, чем другие, ставшие уже жизнью своей, местными. Так было и для Агани, если бы дело не касалось Бобкова. Было ревностное чувство: приедут на лето - и самые умные! Но в тоже время всем, кто работал постоянно, укоренился, хотелось быть и гостеприимными. И порадовать хотелось, и подивить. Поэтому начальник партии и хитрил глаз, предвкушая уготовленное диво. Особенно с жаркой хитрецой постреливал, когда смотрел на Елену.
- Интернационализм, - подводил черту в споре Григорий Хаимович, как руководитель партии, - вот великая сила! Великая идея, которая объединит мир и сделает невозможными любые войны!
- Я тоже так считал, - сомневался Бобков, - до войны. А как попал туда, где, казалось бы, стерты все различия, тем более, национальные. Одинаковая роба, еда, работа. И вот надо же - в первую очередь люди стали объединяться по национальному признаку. Татарин с татарином, армянин с армянином… Русские, правда, были в этом смысле исключением. Объединялись по образованию, по интересам. Были со всеми. Не знаю уж, хорошо это или плохо.
Все вместе весело смывали сажу на реке, играючи плескали в друг друга водой, как в день Ивана Купалы.
- Такое наполненное время для жизни, - удивлялась Елена Владимировна, - и такое пустое для дела.
- А разве это не дело? - переводил все в шутку Бобков. - Тушить пожары! Тайгу надо беречь, это наше будущее.
- Мы рубили лес. Мы копали рвы.
Вечерами к нам подходили львы…
Продекламировала шутливо Елена Владимировна.
- Чье это? - удивился Бобков. Он плохо отмылся, остались разводы на щеках.
- Николая Гумилева. - Елена Владимировна, качая головой, взялась оттирать концом полотенца лицо Андрея.
- Не знаю. Не слышал про такого.
- Он жил в начале столетия. - улыбалась она, - по поводу "беречь тайгу" я согласна. Но почему именно ты должен был проверять версию Оффмана? Григорий Хаимович, может быть, вы подскажете? Почему этим должен заниматься ученый, за плечами которого научное открытие?
- Снова да ладом, - отстранялся от полотенца в руках Елены Бобков.
- Все просто, - потрясал мокрыми руками Файнштен, - один ученый выдвигает версию, другой ее проверяет. Вы проверили - дали исчерпывающий ответ. Шлагбаум открыт - можно отправляться дальше.
- Но почему версию, предположение, - Елена Владимировна проговорила слово "предположение" по слогам, - проверяет ученый, предложивший конкретный, научно доказательный метод? Метод, в скорейшем практическом подтверждении которого нуждается вся геология, страна, наконец! Почему именно этот ученый должен заниматься чужими догадками? Это для меня остается загадкой.
- Женщины, оказывается, куда непримиримее, чем мужчины, - Бобков помогал Берштейну отбить атаку. - По крайней мере, некоторые из женщин.
- Для порядка, Елена Владимировна, для порядка, - с большой долей серьезности брал шутливый тон и Григорий Хаимович. - Это я Аганю нашу повторяю. Когда этот куратор уезжал, то есть улетал, кто-то удивился: зачем, мол, приезжал? А она, девочка эта, я услышал, ответила: "Для порядка". О-очень мудрый ответ: для строгости, значит. Кстати, куратор сильно обиделся, что у нас не нашлось для него коньяка, спиртягой, понимаете ли, угощали!
Андрей выхватил полотенце, поднял его, как транспарант, чтоб Елена не дотянулась:
- Все это елочки-метелочки! Скоро мы пойдем в свой маршрут.
- Сезон заканчивается.
- Сезон потерпит.
- Потребуется согласование.
- Главный геолог, он же руководитель проекта, не против.
- Ты взял Ярушева в соавторы?!
- Что значит, я взял? Это он меня взял в помощники и соратники.
- Тогда я просто отказываюсь что-либо понимать. Самым серьезным образом - не понимаю! Ведь на Ахтаранду тебя отправили не без его согласия?
- В принципе, это его решение.
- Тогда где логика? Руководитель проекта должен быть крайне заинтересован в скорейшем его исполнении. Ведь так? Но вместо этого Ярушев отправляет тебя сюда, то есть делает прямо противоположное. Нет, знаете ли, Григорий Хаимрович, тут даже ваша замечательная теория про порядок не выдерживает на прочность.
Бернштейн смолчал. Хотя мог бы и отказаться: это ведь действительно были Аганины слова, про порядок. Он потоптался в неловкости, направился к костру, где ждал старый эвенк. По уговору, он должен был сегодня камлать.
Помолчал и Андрей Николаевич. Круто переступил с ноги на ногу. Резко, как это с ним бывало, словно в полном безлюдье, шагнул в сторону, сел - бросил тело - на камень. Было заметно, как он опять претерпевает боль. Боль давно сушила лицо и глаза его. "Язви тя в душу", - вспомнила Аганя ругательство деревенских стариков. Вот оно, оказывается, как, когда язвит душу.
Елена Владимировна стояла, ждала. Не торопила. Полотенце опять было у нее в руках.
- Я не тщеславный, Лена, - коротко бросил Бобков. - Или наоборот: может быть, самый тщеславный. Но мое тщеславие не в должностях, не в званиях или степенях. Оно в том, что я - должен сделать, и должен сделать именно я! У меня был выбор. Я мог пойти по пути Кухаренко, который еще до войны указывал на возможную связь алмаза со спутниками. К слову, не видно, чтобы кто-то прислушивался и к нему. Сардатских вот, только пошла по этому пути.
- Они муж и жена.
- Ну, значит, толк будет. Я не искал в том же направлении потому, что это уже сказанное слово. Мне нужно было свое. Я это свое нашел. Но существует порядок. Верно тут было сказано: порядок! Он сложился. Так повелось: бери больше, кидай дальше. Единым фронтом, героическими массами! Так проще. Для тех, конечно, кто дает указание. Главное, чтоб строгость была! Хорошо это, про строгость-то, а?
Аганя даже в краску бросило: почему ее слова им так понравились? Что она такого умного сказала? Поманивало рассказать про Колю Давыдова, который со "спутниками" приставал к Бернштейну, да неудобно же!
- Со всеми вопросами, - провозгласил сверху начальник партии, - к товарищу шаману.
Про шаманов Аганя слышала много страшного. Как один шаман вызвал из леса трех медведей, на глазах у людей отделил им головы, так, что кровь брызнула на три метра, а потом снова приставил головы, прирастил, и ни кровиночки вокруг, и в лес их опять под удары бубна отправил. Мертвых плясать заставлял. Девчонки и мальчишки обычно собирались где-нибудь в темном месте, рассказывали друг другу всякие жуткие истории, хотя, конечно, каждый учился в школе, был пионером и знал, что все это обман зрения, гипноз или просто выдумки. Но цепенели, и дух перехватывало, девчонки даже вскрикивали - таинственности еще нагоняло то, что шаманы и прочие темные силы были под запретом, а ведь очень хотелось заглянуть туда, куда нельзя.
Шаман, конечно, был "невзаправдошный". Шаманы, по представлению Агани, должны жить одиноко, в горах, в тайге, как сказочные колдуны. А здесь обыкновенный колхозник просто наряжался шаманом. Даже участники художественной самодеятельности для представления в сельском клубе переодевались за шторой, а на сцену выходили уже дворянами или революционерами. Он это делал при людях - без всякой таинственности! Спокойно пояснял, что каждая металлическая висюлька на кафтане из коровьей кожи имеет свое предназначение, соответствие духу природы; бубен похож на яйцо, потому что с яйца начинается жизнь; а колотушка вырезана из лиственницы, надломанной громовой огненной стрелой - только из такого дерева и можно было сделать колотушку.
Удивительно, но когда позже Алмазная впервые увидела дирижера симфонического оркестра, то он напомнил ей шамана: с такой же длинной задней полой, как птичий хвост, было его одеяние, и палочкой он взмахивал, будто шаман колотушкой, то ли прислушиваясь к себе, то ли ко всему сущему вокруг.