Убитый, оплеванный, одураченный, запутанный во лжи, я возвращался домой. Спускаясь по крутой дорожке в лощину, где стоял наш, ненавидимый мною, на всю теперь жизнь, дом. Напротив их дома. Это был тупик. Я был в тупике. Ее очаровательный рот, красиво вычерченные губы, белые зубы. Уста. Вся эта гадость влилась в нее.
Ей кончили в рот!
Губы в этот момент находились на члене. Горло касалось головки…
Хоровод мыслей опять закружился в моей голове. (Водка, сперма, никотин сигареты - в этом невиннейшем рту. За неделю до этого ничего, кроме… - не ощущавшей.)
Я начал бить дерево кулаками, пока не увидел на дереве кровь.
Я должен ее бросить, я должен ее бросить. Но как?
Я пошел на кухню и посмотрел на газ. Шелестящий свист раздался из конфорки. Свист с запахом.
Как же она может жить со всем этим. Ее это и не волнует, по-моему. Я вздрогнул.
Пришла наливная Люба и предложила налить мне обед.
Она заметила, что включен газ, и спокойно выключила его. (От обеда я отказался.)
Раздался телефонный звонок.
- Алик-хрусталик, ты что же мне не звонишь? Зазнался или новую девушку встретил?
- У меня случилось несчастье…
- Так почему же не придешь, с братом не поделишься, может, легче станет!
Он никогда всерьез не относился к моим неприятностям и не воспринимал их, меня, всерьез. Мой родной брат.
- Разве ты работаешь, Максим?
- Дежурю до двенадцати ночи во славу отечественной медицины и "Скорой помощи". Хочешь заехать?
- Когда в следующий раз?
- Послезавтра.
- Лучше тогда я и приеду.
- Как хочешь. Только не раскисай, жизнь не такая страшная штука, как тебе кажется.
Следствие страшней, подумал я.
- А где папа?
Папы дома не было, и он сказал, что перезвонит. Он был сыном от первого брака, мамы у нас были разные.
Сны странные снились в это время мне. Будто я на долгожданном суде, а Лите задают вопрос: как же пять человек поместились в одном такси - после ресторана? Она молчит. Кто же у кого ехал на коленях? Она не отвечает. Сколько бутылок водки было на столе? Она не отвечает. И вдруг смотрит на меня и говорит: я нечистая, я изнасилованная. Выскреби меня, Алеша, выскреби. Скребком! И вдруг рвет юбку, задирая ее на бедра, и раздвигает ноги…
Я дергаюсь - ее схватить - и просыпаюсь. Возбужденный и холодный пот испуга катится по спине. Как она могла такое сделать на людях? Я должен ее спросить. Ах да, ее же изнасиловали почти на людях… Потом вспоминаю, что это был сон - на суде.
Я иду в туалет и мочусь. Неужели какая-то дьявольская сила может возбуждать меня при мыслях о ней после всего происшедшего? У нее вылепленная фигура, тончайше натянутая кожа, талия, зовущая к… Но я же не животное. Я боюсь даже подумать о том, что у нее внизу…
А теперь - рот, к нему нельзя прикоснуться. Он осквернен, изгажен навсегда. В него влилась насильная сперма. В течение шести минут в нее влились две чужие спермы, искалечив, испохабив все навеки. А какие у нее губы… Хватит! Все!
Я засовываю голову под холодную струю. Потом забираюсь в ванну, отмыться от этой грязи. Но я не отмываюсь… Я буду в ней запачкан всегда.
Сегодня суббота. Папа с девушкой еще не появлялись, дверь в спальню плотно закрыта. Интересно, когда мама выйдет из больницы и соседи ей все расскажут, в деталях, я же окажусь во всем виноватым. Или он свалит все на меня: что это была моя девушка.
Любаша. (Как он любовно ее звал.) Молодая, ядреная ярославская баба. Вся спелая, налитая. Папа любил молодых, с крепкими телами. Атласных. Кровь со сгущенным молоком, как он говорил. А там тела хватило бы на троих. Тело-на-троих. Почему такая ассоциация? Как это пришло на ум? Я не хочу ни о чем думать.
Любаша. Шелковая. Выпуклая. Выступами. Интересно, что за все время я с ней двух слов не сказал. Смотрю только - с усмешкой. И кроме имени, не знаю ничего о ней.
Когда папа был деканом медицинского факультета, у него было пару романов со студентками. С мамой они давно не жили, ее это не волновало. Она, по-моему, брезговала физической близостью с мужчинами. Ходили про него и юных Клеопатр разные слухи. Но чтобы домой он приводил - это в первый раз. Домой он никогда никого не приводил.
Я выхожу из ванной с горящим от губки телом. Любаша уже у плиты в своем длинном китайском халате. Как призовой скакун гарцует на своих высоких "бабках", бедра расталкивают шелк изнутри. Вот-вот разорвут и вырвутся наружу. Бедрам тесно в китайском обтягивающем шелке. Им хочется свободы, воздуха, голости, оголения. Я останавливаюсь и безразлично смотрю на нее. Она обожала делать ему завтраки. А он жить не мог, если не выпивал два стакана чая с горячей закуской.
- Вам сегодня нужно в институт, Алеша?
Я киваю.
- Вы очень бледный, у вас воспаленные глаза.
Я молчу.
Она наливает только что заваренный чай, аромат которого разносится по кухне.
- Садитесь, пожалуйста.
Я сажусь, и она торжественно и аккуратно ставит чашку на стол.
- Я буду печь оладьи, съешьте хоть одну.
- Только чай, - повторяю я и выключаюсь, погружаясь в свои раздумья.
Я иду по Пироговке. Медленно, стараюсь как можно медленней, мне не хочется в институт. Я боюсь, что я ее изобью. Она опять солгала. И как, отпираясь, она говорила: ну, закурила, ну, выпила, ну, станцевала. Все это время зная, зная чтó скрывает.
Сегодня консультация по зачетам, которые надо сдавать в сессию, и я захожу в гулкий вестибюль. Мы в разных группах, и я знаю, что не увижу ее. Но после окончания она караулит меня на Плющихе.
- Ты хочешь шоколадку?
Я смотрю на нее страшными глазами. (Я смотрю на нее, как на ненормальную.)
Она опускает руку:
- Что случилось, Алешенька?
- А ты не знаешь?!
- Я ничего не сделала… больше.
- Ты ничего не знаешь?! - кричу я.
- Пойдем в парк, я тебя прошу…
Люди оборачиваются на нас. Она берет меня под локоть, я резко отдергиваю руку.
- Хорошо, - она глубоко вздыхает. - Но я ни в чем больше не виновата.
Мы переходим Плющиху и заходим в парк, который тянется вдоль Пироговской. Она садится на скамейку. Колени оголены и видны ее трусики. Меня почему-то это смущает.
- Сядь нормально!
Она садится на край скамейки, сжимая колени, и выпрямляется. Ее бедра, фронт бедер, должны чувствовать воздух, который входит, касаясь их. Платье на две сомкнутые ладони выше коленей. Ну и что в этом преступного?
Она неотрывно всматривается мне в глаза.
- Я истосковалась без тебя, Алеша.
Я гляжу на проходящую мимо пару: мужчину и женщину.
- Ты не хочешь меня видеть? - спрашивает она.
- Ты мне солгала. И продолжаешь лгать! Все это время.
- Родной мой, я все сказала.
Ее не по-девичьи цепкие пальцы хватают за мою кисть.
- Я не желаю тебя ни видеть, ни слышать. Ты вся - грязь, запачкана в грязи.
- Что тебе сказал следователь?
- Ты мне устраиваешь допрос?
- Он тебе, - она запнулась, - что-то рассказал?
- Перестань говорить дурацкими эвфимизмами. Говори правду: правду я тебя просил!
- Я скажу, я все скажу, милый!
- Значит, тебя насиловал только один… Один? - вскричал я.
- О господи. - Она обхватила ладонями виски. - Зачем он это сделал? Я хотела рассказать сама. Зачем…
- Так ты хотела скрыть?!
- Нет, нет, я боялась. Я не знала, как начать, я не хотела делать тебе совсем больно. Ты… ты…
- Оставь эту болтовню. Говори!
- Зачем ты хочешь это знать? Это такой ужас. Тебе будет больно.
- Говори мне правду, тварь, - вскричал я.
Она откинулась назад, как от пощечины. Я опять увидел ее трусики… Внутреннюю, с легким промежутком, часть бедер, кожу, обтягивающую эти стройные ноги. С обнаженными коленями.
- Алешенька, я все скажу. Сейчас… сейчас, я только соберусь… Ты так никогда не говорил.
Я смотрел на ее горло, тонкое, высокое, скульптурное, нежное, шею, восхищавшую меня. Я готов был вцепиться в это горло и душить его, душить, душить. Чтобы оно стало бездыханным в моих руках. Безжизненным. Чтобы это горло никогда не произнесло то, что собиралось произнести. Что уже шло по нему, касаясь неба ее рта. Наружу.
Она вздохнула.
- Когда Гадов закончил все, я была выключенная…
- Это кто?
- Который насиловал.
Насиловал ли?..
- Злонимский схватил меня за голову и сказал: пока не возьмешь в рот, не выйдешь отсюда. Я стала сильно плакать, просить его, чтобы…
- А он?..
- Он сказал, что не выпустит, если я не сделаю ему… минет. И стал расстегивать брюки. Я закричала, он схватил меня за горло, очень больно, я испугалась и взяла его член в рот.
Я пошатнулся. Она вскинула руки в мольбе:
- Алешенька… Я не помню ничего. Я была пьяная, помню ощущение гадости во рту и желание вырвать. Я помню… давилась все время. Я не знала и представления не имела, что это такое… Я не могла тебе это рассказать! Я знала, ты меня в жизни больше не поцелуешь. Твои губы…
- Забудь о моих губах! Речь идет о твоих губах! Которые через пять дней взяли в рот…
Я задохнулся.
- Ты же исчадие. Ты не девушка… Абсолютная грязь!
- Я люблю тебя.
Я схватил ее за руки и начал ломать кисти. Накрашенные глаза расширились от боли и удивления.
- Замолчи!
- Да, Алешенька, да… сделай мне больно, сломай мои руки. - Она упала на колени предо мной, прижавшись к моим ногам. - Я ненавижу свое тело. Это гадость…
Она обвилась вокруг меня и стала целовать бедра.
В парке было совсем пусто. Ткань брюк стала мокрой. Краска текла по щекам. Я желал ее. Я хотел ее. И ненавидел себя за это.
Ее истерика продолжалась в приглушенных тонах.
- Приведи себя в порядок!
Она вздрогнула.
- Сию минуту, Алешенька, сию минуту.
Она села на лавку и быстро раскрыла модную сумку, которую мы вместе купили у фарцовщиков.
Тогда она еще была невинна. Кусочком ватки она быстро вытирала глаза. Смотря в зеркальце.
- Не уходи. Я люблю тебя. Я вся изменюсь. Я стану правильной, чистой, хорошей, аккуратной…
Я не слушал ее болтовни, а только смотрел. Маленький платочек весь был в туши, слезы стояли в глазах. И падали на красивые щеки. Она пыталась что-то достать из косметички, но слезы продолжали течь по щекам.
- Успокойся.
- Хорошо, - она замерла и глубоко вздохнула. Достала тюбик "К. Диор" для ресниц и вынула изогнутую щеточку. Лита всегда красила ресницы, так как ее, натуральные, были короткие, с медным отливом. А ей шли длинные, агатовые или темно-синие. Уникально шли, невероятно, совершенно другие глаза становились, как черный дорогой жемчуг.
Я взял платок и стал разглядывать.
- Я постираю, как только вернусь, я знаю, как ты не любишь пятен и…
Она запнулась. Ее язык лизнул кончик ватки. Язык лизнул, подумал я и замер.
- Алешенька, я сейчас, я буду готова, прости, что заставляю тебя ждать.
Она уже успокоилась и быстрыми движениями приводила свое лицо в порядок. Проходивший мимо мужчина невольно повернулся.
- А можно я провожу тебя?… - Она уже закончила краситься.
Мы прошли Плющиху, перешли мост и вышли к Киевскому вокзалу. Сколько вокзалов в Москве?
- А можно я доеду с тобой до Мосфильма, а потом вернусь?
Я вздрогнул. Ее ничего не волновало, никакие символы…
- Ты свое уже отгуляла по Мосфильму. С лихвой, - тяжело глядя, сказал я.
Сразу подошли троллейбус и автобус, от вида которых мутило одинаково. Она умоляюще глядела на меня.
- Езжай домой, позвони, когда доедешь.
В ее глазах блеснула безумная радость.
- Надеюсь, в этот раз ты доберешься без приключений.
И я вошел в троллейбус, хотя хотел в автобус. Впрочем, тошнило от обоих… А, это уже говорил я.
Ночью я слышал возню в спальне, возгласы, пока не провалился в короткий, как кинжал, неровный сон. В воскресенье утром царила тишина. Надо было ехать покупать маме фрукты и овощи в больницу. Плюс папа заказал разные ингредиенты для сметанника, который собиралась сотворить его дама.
Через два часа я вернулся. И дама сказала, что звонила девушка с тихим голосом, которая назвалась Таней. (Это была Лита.) И папа брал трубку.
- А где папа?
- Его вызвали в больницу. Он сказал, чтобы я обязательно накормила вас завтраком.
И она повернулась налитым бедром. Я сел за стол и машинально взял сливу. Она высвободила ее из моей руки, помыла, положила на тарелку и поставила передо мной.
- Вы будете чай или кофе?
- Я не пью кофе.
- Я сделала сырники, можно вам положить? Со сметаной или без?
- Без. Спасибо.
- Вы похудели. Нельзя так переживать.
- Я не переживаю.
- Ну, расстраиваться.
- Отчего вы решили?
- Я наблюдательная, - сказала она, вспыхнув наливным румянцем.
Сколько она у нас живет? Бог знает. Лите я перезванивать не стал. Живет и живет.
Собрав все заказанное, я поехал с двумя большими сумками в больницу на Вернадского. Мама часто лежала в больницах. Ей там нравилось, так как в больницах она, видимо, отдыхала - от дома и от нас.
Мама в этот раз меня долго не удерживала, и на обратном пути я заехал к брату. Его мама была первой женой моего папы. Когда-то я придумал название: "Муж моей жены". Впрочем, к делу это никакого отношения не имеет.
Максим был красивым и стройным самцом, он любил эффектных женщин, и некоторые из них (те, что попроще) поддавались (сказать слово "ложились" - неудобно) под его чарующую манеру говорить. Они поддавались и сдавались. Потом, как правило, жалели - он был эгоистом. И любил на всем белом свете только одного человека - себя. Что, в общем, не порок. А в некоторых случаях и достоинство. Жизнью он был доволен, любил поесть, попить, закурить американскую сигарету, поспать, массаж очередной избранной и половой акт. Странно, но в русском языке нет ни одного глагола для этого действия. В таком колоссальном языке. Ебаться - это ругательство. О чем это говорит - о народе или о языке? Или об обоих вместе, так как они взаимосвязаны?
И единственная проблема в его жизни была - отсутствие денег. Он не имел их и не знал, как заработать. Работа врачом "Скорой помощи" - для получения прописки - его никак не устраивала. Он ненавидел ее. Его мечты были иные. Он мечтал жениться на девушке минимум как Брижжит Бардо, у которой папа был бы министром (с дачами, квартирами, и "ЗиЛами") и чтобы он послал его работать врачом во французское посольство в Париже. Для этой миссии он изучал на курсах французский язык и был готов к назначению. Вся загвоздка была в юной Брижжит Бардо. Где ее найти? Он искал, но пассивно. Заказывая другим эти поиски. А пока перебирал тех, что попадались под руку или ложились под ноги, начиная от бедер. Потому что фразеологизм "ложиться под ноги" имеет несколько иное значение. Не половое. На данном этапе его пассия была фарцовщица Анжела. Это отдельная новелла, но она не попадает в наше повествование.
С девушками у него бывали проблемы (и серьезные). Он пытался их дрессировать и воспитывать. Но не все девушки хотели дрессироваться или воспитываться. Индивидуум или особь вообще невозможно изменить после пяти лет от роду. И не надо пытаться, наживешь себе врага. Все в индивидууме уже оформлено, а главное - характер и менталитет. А как можно изменить характер?!
- Максим, здравствуй. - Я вошел в его кабинет с кушеткой для больных.
- Алешик-святошик, я рад тебя видеть.
Когда он был в хорошем настроении, он всегда меня так называл. Мы поцеловались в щеки. Знал ли, что целую щеку Каина.
- Как твои пациенты? - сказал я.
- Спроси что-нибудь полегче. Видеть их не могу, только что с вызова приехал. Как воскресенье, они, вместо того чтобы воскрешаться, трезвонят в "Скорую помощь". Косточку проглотила, "я не умру?" Да вы…шь ты ее с первого раза. Для этого я должен ехать на конец географии? Но я робко надеюсь, ты приехал не о больных говорить.
- Если я могу тебе помочь…
- Не можешь. Рассказывай, почему ты такой грустный?
И неожиданно я начинаю говорить. Все накопленное выходит, как гной из разорванной раны. Он слушает, не веря.
- Ты абсолютно уверен, что ее насиловали, когда за дверью сидели их собственные девки?
Я киваю.
- Девочка, с которой ты раз приходил, у нее была легкая простуда?
Я киваю.
- Как ее зовут, необычное имя?
- Лита.
- У нее тонкая талия и классная фигура?
У меня покатилась слеза. И с щеки упала на часы. Я отвернулся.
Он вознегодовал:
- Я бы им острый кинжал вонзил в анус по рукоятку. Чтобы никому уже не могли причинить боли своими короткими отростками.
- Это не все. Они ее заразили гонореей.
- Да что ты?! Где она лечится?
- В диспансере, на Красной Пресне.
- А у тебя все нормально?
- Я к ней не прикасался после этого. Хотя она просила - перебить. Ужас…
- Алешик, почему тебе это?
- Наверно, заслужил…
- Глупости не говори. Этих подонков можно найти, чтобы с ними разобраться?
- Они сидят - в предварительном заключении. Тот, кто насиловал, знал, что он заражен.
- Скотина! За это же срок дают.
- Надо еще доказать, что насиловали. А не сама согласилась.
- Как это, с двумя, первыми встречными - молодая девушка?
- Наша система правосудия.
- Их надо четвертовать, как скотов, вот это правосудие. А что следователь говорит, он их посадит?
- Что изнасилование без свидетелей, синяков, царапин, следов трудно доказать в суде.
- А если ей пригрозили, что покалечат и она боялась?
- Я не знаю. Я не судья.
- А если не докажут?
- Я их сам порублю, топором.
- И сядешь в тюрьму. Хороший выход, и папе будет приятно.
- Папа здесь ни при чем.
- Надо, чтобы это сделал другой. А у тебя было алиби.
Я вздрогнул: я был готов убить этих… чудовищ. Я никого в жизни никогда не хотел убить.
Я знал, что отомщу. Любой ценой, даже ценой своей странной жизни.
Мы попрощались, его "вызывали", он сказал, чтобы я звонил, и вышел на улицу.
С вершины проспекта Вернадского передо мной, внизу, лежала Москва: Лужники, река, мост, Садовое кольцо. Когда-то я мечтал ее покорить. Стать кем-то, теперь я не желал ничего, кроме мести, и лишь исчезнуть с лица земли, от стыда и позора.
Я был бессилен и беспомощен. Большому миру было наплевать на меня. Мой маленький мирок сузился в ад большого размера.
Я не мог так больше существовать. Надо было что-то делать. Я не мог находиться дома.
Иларион был музыкантом и играл в джаз-оркестре в разных ресторанах. Хотя встретил я его совершенно в другом месте, о которых не принято говорить, что вы там бывали. Мы помогли друг другу выбраться оттуда. Выкрутились и дружили уже два года, хотя виделись редко.