Дверь с двумя полумесяцами, не открывавшаяся два часа, наконец-то открылась, полицейские берут у женщин еду. Взяли и красные розы, которые принесла сестра Керима.
- Прошу вас не кричать.
- Почему это не кричать? Кто дал вам право часами держать нас здесь?
Кричит красивая молодая женщина. Отец у нее - депутат меджлиса. Муж - коммунист. Симпатичный смуглый парень. Два раза раскололся на побоях.
Сестра Керима сказала:
- Удивляет меня эта Неджля, умная, красивая, кровь с молоком. Как она смогла полюбить коммуниста и выйти за него замуж? Из-за него даже семью свою покинула. Отец от нее, правда, не отказался. Полицейские побаиваются ее из-за отца. Как говорят, любовь зла - полюбишь и козла! Почему она бросила богатый отцовский дом и вышла замуж за невзрачного парня? Если уж выходить за коммуниста, то только за такого, как мой Керим… - Она улыбнулась, блеснув ровными зубами. - Свой птенец и ворону кажется жар-птицей.
Женщины отдали передачи. Но не расходились. Ждали, когда им вернут пустые судки.
Дверь с двумя полумесяцами вновь открылась, вышли четверо арестантов с двумя полицейскими в штатском. В руках арестантов угольные корзины. Эти будут таскать уголь для печей политического отдела. Ни один из арестантов не был родственником стоявшим перед дверью женщинам. Но все равно они обрадовались и заулыбались. Неджля развернула газету, которую держала в руках, и сделала вид, что читает. Один из арестантов, знавший французский, прочитал заголовок в газете (оказалась "Юманите"): "В Турции коммунистов подвергают пыткам. Демократы всего мира…"
Больше он прочитать не успел, шедший сзади полицейский толкнул его в спину:
- Шагай!
Неджля закричала:
- Даже у нас на глазах пытаете…
Полицейский искоса взглянул на Неджлю, покачал головой. Арестанты ушли вниз.
Сестра Керима сказала Нериман:
- Керима, помоги ему Аллах, не пытают. Так умоляла их: покажите мне его хоть разок; не показывают.
- Я Измаила не видела с тех пор, как он попал сюда.
Керим был в "саркофаге". Три стены "саркофага" бетонные, пол тоже бетонный, дверь деревянная. Поместиться может только один человек. И то - только на ногах. Плечи и спина прижаты к стенам, колени упираются в дверь.
Керим уже двадцать дней в "саркофаге". В первую ночь после ареста его избили, затем бросили в камеру, потом - в "саркофаг". Прямо над головой горит безумно яркая электрическая лампа - один Аллах ведает, сколько в ней свечей. То загорится, то погаснет. То тьма кромешная - хоть глаз коли, то невыносимый свет.
Керим уже двадцать дней в "саркофаге" Пять дней его не кормили. А сейчас дают понемногу. По нужде только раз выводят. И еду дают только разик, а потом - опять на ногах, то свет, то тьма.
Керим уже двадцать дней в "саркофаге". Теперь его держат под руки, когда выводят в уборную.
Керим уже двадцать дней в "саркофаге". Больше он ни о чем не думает. Он утратил то, что называется способностью думать. Не чувствует он и усталости. Чувствует он нечто иное. То тьму, то свет. Поначалу он крепко зажмуривал глаза, чтобы спастись от этого - то света, то тьмы.
Вечером двадцать шестого дня Керима привели в кабинет начальника подразделения. Измаил тоже был там. На столе начальника стояли в стакане три почти увядшие красные розы.
- Ты его знаешь? - спросил начальник подразделения Измаила, указывая на Керима.
Измаил посмотрел на Керима, то открывавшего, то зажмуривавшего глаза. Казалось, то сжималось, то разжималось все его лицо. Измаил оторопел. Затем догадался: "саркофаг".
- Нет, не знаю.
- А он тебя знает.
- Ложь.
- Он тебе передал печатную машинку и вощеную бумагу? - спросил начальник подразделения у Керима.
Керим молчит. То открывает, то зажмуривает глаза. Керим не здесь, он в другом мире, в мире, который то накрывает кромешная тьма, то слепит безумный свет. Под руки его поддерживают двое полицейских.
Измаил знает, что Керим попал в "саркофаг" потому, что ничего не сказал на фалаке.
Начальник подразделения закричал на Керима:
- Ты, остолоп, отвечай давай! Получил ты от него, это мы знаем, а вот отдал кому?
Измаил смотрит Кериму в глаза. Страшная горечь охватила его. Сойдет с ума парень.
- Уложите этих негодяев!
Измаил опять попытался вырваться. Керим повалился на пол, когда его толкнули. Обоим привязали к ногам фалаки. Начали бить.
Обоих бросили в те же камеры. Через десять дней Керима увезли в сумасшедший дом.
ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ЧЕРТОЧКА В ИЗМИРЕ
Измаил чиркнул зажигалкой, чтобы раскурить сигарету. Сидевший напротив него Ахмед отпрянул, будто его укололи. Измаил тут же попытался отогнать мысль, мгновенно пришедшую ему на ум. Ахмед сказал:
- Я испугался, что ты подожжешь мне усы. - Он сразу понял нелепость этих слов. Замолчал.
Они легли спать. Ахмед дождался, пока Измаил захрапит. Встал. Нащупал зажигалку на столе. Подождал. Еще немного подождал. Зажег. Ему показалось, будто пламя обожгло ему глаза. Он зажмурился. Открыл глаза. Зажмурился снова. Открыл глаза. Он смотрит на пламя. Страшно ли мне? Мне не страшно, не страшно, не страшно. Он погасил зажигалку. Ну вот, боязнь пламени уже началась. Но воды я не боюсь. Какая боязнь начинается раньше? Надо найти книгу и почитать. Книга лежит на столе. Как я буду читать в темноте? Он открыл книгу. Нужные страницы теперь открываются сами. Чиркнул зажигалкой и, не глядя на пламя, стал переворачивать листы, всматриваясь в кое-как освещенные строчки. Не написано, какая боязнь начинается раньше, черт побери. Он положил книгу на место. Положил зажигалку. Лег. Пить снотворное еще не время. Я могу подождать еще два-три дня. А через два-три дня - жил да был товарищ Ахмед. От жалости, которую я чувствую к себе в последние дни, стоит ком в горле.
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА НА ДАЧЕ У АННУШКИ
Я черчу четырнадцатую черточку. Аннушка рядом со мной. Нам осталось здесь шесть дней. Потом - в Москву, потом - неделя, десять дней, - дай руку, Стамбул!
Я посмотрел на Аннушку:
- Дай руку, Аннушка.
Я взял ее белоснежную руку с полными пальцами. Разлука прилипла к нашим ладоням, но Аннушка об этом не знает.
- Ахмед, мы опоздаем. И на обратном пути зайдем к Пете, заболел мальчишка, что ли?
Петя уже два дня не приносит молоко.
- Давай.
На станции по высокой деревянной платформе разгуливают расфуфыренные нэпманы. Дачи Восточного университета тоже в нашем лесу. Группы китайских, японских, иранских студентов также курсируют туда-сюда. И поповская дочка там. У нее дружба с иранцем Хюсейн-заде. Гуляют бок о бок. Из наших турок никого нет. А еще здесь много крестьян с торбами и котомками. Несколько беспризорников.
С поезда сошли Маруся с Керимом. Мы обнялись. Маруся - крупная, красивая шатенка с карими глазами. На ней - довольно старая кожанка, а на голове - красная косынка.
Я сказал:
- И через тысячу лет комсомолка войдет в фильмы, в спектакли, в романы именно в такой одежде.
- Утром ведь было пасмурно, - ответила она. - Вот я и надела куртку.
- Вспотеешь, сними.
Она сняла свою кожанку и повесила ее на руку. Короткое набивное ситцевое платье плотно облегало ей грудь.
Керим сказал мне по-турецки:
- Слушай, олух, ты влюблен по уши в свою Анну, а на чужих женщин заглядываешься!
По дороге Маруся рассказала, что дела на заводе - а она работает на заводе - идут хорошо. Мы поговорили о беспризорниках, которых видели на станции, - своими грязными лицами и оборванной одеждой они напоминали мне наших деревенских ребятишек. Маруся пересказала речь Крупской, в которой та призывала помогать беспризорникам.
- Мы на заводе помогаем, - добавила она.
Наконец пришли в Петину деревню. Но где Петин дом, не знаем. Рядом с покосившимися избами, выстроившимися по обеим сторонам пыльной дороги, а также во дворах и огородах никого нет. Я осмотрелся. Возле единственной ладной избы с резными ставнями, недавно покрытой новой соломой, я увидел бородатого мужика в сапогах.
- Подождите, я пойду спрошу.
Я подошел к мужику.
- Здравствуйте, товарищ. Я бы хотел спросить, где находится дом Пети, сына Дарьи Михайловны. (Отец Пети погиб во время Гражданской войны, сражаясь в Красной Армии.) Петя приносит молоко, и вот…
Человек, не отвечая, смотрел какое-то время мне в лицо:
- Татарин, что ли?
- Я турок. Из Турции. Из Стамбула.
Человек почесал бороду. Взгляд его стал пристальным.
- Значит, турок. И что ты здесь делаешь?
- Учусь. В университете.
- Значит, как эти косоглазые китайцы с тех дач?
- Да.
- И ты тоже живешь вместе с ними на дачах?
- Нет. У знакомых.
В это время к нам подошла Маруся.
Мужик, все так же пристально глядя на меня, спросил:
- Так, значит, вам Петя каждое утро приносит молоко?
Разговор начал казаться мне странным.
- Да. Ну и что?
- Ну и что? Как это - ну и что? Мало того, что вы ели русский хлеб, пили русское молоко? Что вам тут нужно? Заладили, мол, мировая революция, а сами нам на хребет сели! Русским самим русского хлеба, русского молока не хватает.
Маруся вскинулась:
- Ах ты, свинья, кулак поганый!
Между Марусей и мужиком началась перепалка.
- Мы изведем таких, как вы, паразитов-кулаков под корень!
Мужик сыпет бранью. Маруся ему не уступает. Подошли Керим с Аннушкой. Как грибы из-под земли, вокруг нас откуда-то появились деревенские мужики, бабы и ребятишки. Кто-то за Марусю, кто-то за кулака. Одна женщина, приятная на вид женщина, оказалась Петиной матерью.
- Петя болен, - сказала она. И повернулась к мужику: - Как тебе не стыдно, Иван Петрович? Тебе завидно, что мы молоко продаем. У нас одна коровенка. А у тебя - три. И все тебе мало. - Повернувшись к нам, она добавила: - Петя болен, а я забегалась и молока вам не принесла.
Аннушка сказала:
- Мы начали беспокоиться за Петю. Пока мальчик не поправится, я сама буду приходить за молоком.
Петю мы так и не повидали - просто забыли из-за всего произошедшего. Дарья Михайловна вынесла нам молоко. Когда мы возвращались на дачу, Керим, выбрав момент, спросил по-турецки:
- Ты говорил своей, что мы скоро уезжаем?
- С какой стати! А ты своей?
- Нет.
Когда мы подходили к даче, я сказал:
- Аннушка, давай завтра утром отнесем Пете клубники.
- Давай.
Той ночью мы разожгли костер в лесу, на поляне. Такой красоты, когда в русском лесу зажигают костер и садятся вокруг него, рассеянно глядя на языки пламени, которые лижут сосновые дрова, не найти, думаю, больше ни в одной другой стране, ни в каком другом лесу. Слово "красота" здесь даже не очень подходит, лучше я употреблю очень нескладное слово, к тому же я произнесу его по-русски: "романтика". Так вот, такой романтики не найти, думаю, больше ни в одной стране. Аннушкина рука - в моей руке. Маруся положила голову Кериму на колени. На лицах у каждого из нас - красные отблески пламени. Вокруг - сосны и березы, сливающиеся с ночью.
Маруся спросила:
- Керимушка, хотя бы сегодня ночью… хотя бы сегодня ночью ты меня очень любишь?
Если Керим опять начнет умничать и скажет: "Нет, не очень", - я ему что-нибудь запущу в голову.
- Очень, - говорит Керим, - я тебя очень-очень люблю, Маруся.
Он наклонился и приподнял голову девушки, лежащую у него на коленях. Поцеловал ее в губы.
Ах ты черт побери, думаю я, глядя на Аннушку, самое позднее через двадцать дней я уеду и никогда не увижу этот лоб, эти волосы, эти губы, этот нос, эти глаза. Мы умрем друг для друга. Даже в постели мы не были так близки, как сегодня ночью. И вот эту близость, близость двоих людей, эту вселяющую доверие близость, от которой слезы наворачиваются на глаза, я больше никогда не испытаю. Я знаю: все эти мои мысли - романтика. И вся моя жизнь, уже много лет, - тоже романтика. И жизнь Керима, и жизни других, еще не знакомых мне людей, с которыми мы обязательно познакомимся, - тоже. Жизнь Субхи, и жизнь Петросяна, жизнь Маруси и Аннушки - романтика. Романтика временами мучительная и кровавая. Романтика Красного всадника, мчащегося в бой на коне. Куда мчится он? Чаще всего - на смерть. На смерть - чтобы жить. Жить еще красивее, еще справедливее, еще полнее, еще глубже.
Керим поет турецкие песни. Голос у него грустный:
Возьми кинжал, любимая, убей - и пусть умру я…
Когда он поет, у него меняется лицо, оно становится серьезным. Его желтые глаза, полные красных всполохов, сейчас как у молодого волка. В них чувствуется жажда большой и бескрайней жизни.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ЧЕРТОЧКА В ИЗМИРЕ
Шум водокачки - шух-шух да шух-шух. Шум водокачки - внутри хижины, в свете керосиновой лампы, в наших с Измаилом тенях на стене, на столе, в моих дрожащих руках. Я не могу смотреть на ярко-красный, на кроваво-красный, на ужасно красный фитиль лампы. Измаил давно заметил, что я не могу смотреть на огонь. Хотя он давно не верит моим ответам, он вновь задает один и тот же вопрос:
- Как ты себя чувствуешь?
Я не говорю "хорошо". Молчу.
- Голова сильно болит?
Не отвечаю.
- Глаза болят от света?
Он проговорился. Но как же он может так предательски спрашивать, так запросто спрашивать меня об этом?
Поворачиваю лицо к лампе, к фитилю. В глазах резь невыносимая. Я смотрю на фитиль. Боль жуткая. Я смотрю на фитиль, смотрю и внезапно слепну. Темнота. Я не должен показывать Измаилу свою слепоту. Если не сдержусь, то заору сейчас во все горло. Я встаю. Встаю, не держась за стол. Темнота, а глаза горят. Темнота, но в голове у меня полыхает пламя. Я делаю шаг. Шатаюсь. Измаил кричит:
- Садись!
Ахмед внезапно сдался и, нащупав скамью, сел.
- Открой глаза, братец мой.
Ахмед понял, что глаза у него зажмурены, что он зажмурил их, сам того не замечая. Открыл.
Лампа за спиной. Значит, Измаил ее переставил. Он стоит передо мной. Таким я его еще никогда не видел. Ему страшно, и он больше не скрывает свой страх.
Ахмеду хочется закричать: "Не бойся, Измаил!" - но он не кричит, не издает ни звука. Рука Измаила в кармане. Значит, переложил пистолет из брюк в карман пиджака. Чтобы можно было быстрее вытащить. Сегодня ночью наконец надо выпить все снотворное.
- Как ты себя чувствуешь?
- Очень хорошо, Измаил. Закружилась голова. Прошло. Все хорошо. Буду спать.
Он странно смотрит на меня. Я спрашиваю:
- А тебе не хочется спать?
- Нет.
_ Что ты будешь делать?
- Почитаю газеты.
Ахмед, стоя спиной к лампе, разделся. Лег в кровать. Закрыл глаза. Открыл. Измаил сидит за столом. Делает вид, что читает газеты, а на самом деле следит за мной. Я отвернулся к стене. Какое-то время лежал так, потом опять повернулся на правый бок. Измаил пересел на другое место за столом и смотрит на меня, не сводя глаз. Я тоже на него смотрю со своего места, и свет лампы больше не жжет мне глаза. Но я сейчас испытываю к Измаилу такую вражду, что не могу сказать ему об этом. Я часто моргаю. Трогаю под подушкой коробочку со снотворным. Он что, собирается так сидеть до утра? Я ведь не смогу проглотить пригоршню таблеток у него на глазах. Ах ты черт побери, сегодня ночью надо покончить с этим. Покончить… Я смотрю на лампу. Глаза не горят. Сегодня надо покончить с этим. Измаил сидит за столом, и я хочу, чтобы Измаил не вставал, хочу, чтобы он до утра не сводил с меня глаз.
ЧЕРТОЧКИ В СТАМБУЛЬСКОМ ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ
Из той камеры Измаила забрали. Теперь он лежит в коридоре возле уборных на складной кровати без одеяла и матраца. Сколько месяцев он уже в тюрьме? Он царапает черточки и здесь, в коридоре. Теперь на стульях уже никто не сидит. Кого-то отпустили, кого-то отправили вниз, в камеры предварительного заключения. Измаила, с тех пор как их с Керимом вместе избили на фалаке, больше на допрос не вызывали. Есть ли новые арестованные? Он не знает. Но со своей переносной кровати, на которой он вот уже три дня, он бы наверняка увидел, если были бы новые.
Дантиста Агопа тоже перевели в камеру предварительного заключения.
Вот уже два дня, как Измаил просит Нериман не приносить ему жидкой пищи. В камере рядом с его койкой кого-то - он не знает кого - пытают голодом. Измаил по ночам, стараясь не попасться полицейским, просовывает в щель под дверью пирожки, сыр, кусочки вареного мяса.
Прошла неделя после того, как его забрали из камеры.
Однажды ночью его грубо будят. Над ним начальник подразделения, очкастый комиссар и еще один в штатском.
- Пошли!
Они повернули налево из коридора. Очкастый комиссар открыл какую-то дверь. Измаил увидел Зию. В пустой камере, перед зарешеченным окном без стекла - на улице льет весенний дождь - стоит голый Зия. На нем только трусы. Руки за спиной в наручниках. Ноги тоже закованы. Под мышками у него пропущена веревка, а концы ее привязаны к самой верхней перекладине решетки расположенного очень высоко окна. Живот Зии вытянулся и провалился внутрь. Все его мышцы вытянулись, словно бы на них воздействует какая-то страшная сила. Зия стоит на кончиках пальцев босых ног. Стоит ему немного качнуться вниз, как веревка начинает резать под мышками. Поднятая вверх голова сжата задранными вверх плечами. Глаза широко раскрыты. Дождь плетью хлещет его по спине.
Начальник подразделения спросил Измаила:
- Знаешь его?
- Не знаю.
- Разве не он дал тебе пишущую машинку и вощеную бумагу?
- Мне никто ничего не давал.
Начальник подразделения подошел к Зие и указал на Измаила:
- Знаешь его?
- Я его не знаю.
Голос Зии - такой, как всегда, мягкий, низкий.
- Разве ты ему не давал вощеную…
Зия перебил начальника:
- Я ничего никому не давал.
Ругаться начальник подразделения не стал. Лишь покачал головой. Они вышли.