- Я сказал, замолчи.
Мы быстро шагаем прочь. Юсуф то и дело пытается незаметно оглядываться. Мы шагаем быстро, очень быстро. Пришли в квартал с узенькими улочками, которые то тянулись вверх, то уходили вниз, - как я потом узнал, этот квартал назывался в честь местной обители - текке. Юсуф замедлил шаги.
- Ну, теперь рассказывай, Юсуф-эфенди.
- Мне надо было съехать с той квартиры.
- Ладно, а почему же ты не сказал хозяевам, где мне тебя искать?
- Так надо было.
- Что значит "так надо было"? Как я должен был искать тебя в огромном Трабзоне?
- Но ты же нашел… Ты что-нибудь говорил хозяину кофейни?
- Что именно?
- Не знаю, что-нибудь лишнее. От тебя только и жди какого-нибудь безрассудства.
- Я спросил, часто ли ходят отсюда пароходы в Батум.
- Ляпнул, что нужно!
- А что такого?
- С бумагами, которые ты получил в Болу, отсюда ты до Батума не доберешься. Что ты еще ему наболтал?
- Больше ничего.
- В Айн-Пе тебя вызывали?
- Нет… Ладно, а как же мы в Батум-то поедем? - Внезапно меня осенило: - Послушай, а ведь здешний губернатор - один из воспитанников моего деда. Пойду-ка я к нему, попрошу у него нам бумаги.
Юсуф задумался:
- Мысль неплохая.
Мне до сих пор не приходит в голову спросить Юсуфа, чем он занимается в Трабзоне.
- Ты делай бумаги для себя, Ахмед. Делать пропуск нам обоим будет подозрительно. А я придумаю что-нибудь и через три-четыре месяца приеду. И давай больше здесь не встречаться.
- А в чем дело?
- Ты здесь кому-нибудь рассказывал о суде Болу, о мутасаррыфе?
- Кому же мне было рассказывать?
- Не знаю, от тебя всего можно ждать.
- Почему от меня можно всего ждать? Ты чего-то боишься, Юсуф. Ты в чем-то замешан? Кстати, послушай, здесь ведь что-то произошло.
- Кто тебе сказал?
- Хозяин гостиницы… Да и хозяина кофейни я спрашивал.
- Болтаешь то, что не надо!
Он оглянулся.
- Чего ты постоянно оглядываешься?
- Смотрю, не следит ли кто за нами.
- Почему за нами должны следить?
- Ты что, думаешь, в Айн-Пе не знают, что мы затеяли в Болу? Послушай меня, Ахмед, - он понизил голос, - Мустафу Субхи убили, и его товарищей.
- А кто это такой - Мустафа Субхи?
- Турецкий большевик.
- Где, как их убили? За что убили?
- За то, что они большевики.
Мы вышли на холм, поросший соснами. Юсуф сказал:
- Мустафа Кемаль вызвал их из России. Субхи был в России военнопленным, а потом примкнул к большевикам. Среди них были и такие, кто приехал из Стамбула. В Баку собирался какой-то конгресс, что ли, вот они туда и ездили.
- И что потом?
- Получив приглашение от Мустафы Кемаля, они приехали на границу. Их встретил Казым Карабекир-паша.
Мы сели под сосной. Погода стояла чудесная. С Черного моря веет легкий ветерок.
В Эрзуруме из хаджей, улемов и прочего собачьего сброда создали общество, кажется, "Защиты священных реликвий". Еще на въезде в город освистали, камнями закидали тарантасы, на которых ехал Субхи со своими товарищами. "Они хотят сделать наши мечети стойлами для ишаков!", "Они хотят сорвать с наших жен чаршафы!", "Они хотят, чтобы мы надели шляпы!" - кричала толпа. Ну а Карабекир отнял у них оружие и отправил их в Трабзон.
Черное море простирается во все стороны, без конца и без края. Ни пароходного дыма, ни паруса.
- Здесь они ночью усадили всех на катер в Дейирмен-дере. Все это двадцать восьмого января было. Есть здесь один такой Яхья, староста лодочников, собака из собак. Прихвостень Хромого Османа. Вскоре после того, как катер с Субхи и его людьми вышел в море, Яхья сажает своих людей на другой. И они берут первый катер на абордаж неподалеку от Сюрмене. Говорят, вместе с Субхи было пятнадцать человек. Субхи и жену свою привез. Жена - русская. Говорят, схватка длилась около двух часов. В какой-то момент в руки Субхи попадает винтовка. Только он собирается выстрелить, как один из трабзонских псов стреляет в Субхи сзади, попадает в затылок. Других тоже перебили, кого зарезали, кого придушили, привязали к ногам камни, железо, побросали в море. Русскую увезли в Трабзон. Говорят, красивая женщина. Сидит взаперти дома у Яхьи. В Анкаре до сих пор боятся, что после такого здесь что-то случится.
- В Трабзоне есть кто-то из наших?
- Не знаю. Айн-Пе начеку.
А Черное море все такое же пустое и светлое, без конца и без края.
* * *
Ахмед ждал Юсуфа в Батуме не три месяца, а целых шесть. Юсуф не приехал. Он вернулся в 1924 году в Стамбул, занялся торговлей. Разбогател. Обанкротился. Начал промышлять контрабандой. В 1934-м погиб средь бела дня в Стамбуле, на Юксек-калдырым, от пули полицейского.
* * *
Портрет Мустафы Субхи я впервые увидел в Батуме. В Москве два или три раза перерисовывал его, чуть увеличив. В пенсне, с густыми черными усами. Один из самых уважаемых и, что самое важное, самых любимых мной людей на земле.
Я в Батуме, гуляю по парку. Я голоден. В кармане - пара миллионов рублей. На прошлой неделе я продал свой чемодан. Думал, он кожаный, оказалось - из клеенки. Рядом с кинотеатром - чайная, выпить бы в ней чаю, да не с сахарином, а с сахаром, вприкуску. Слушаю ропот моря. Нет никакого желания идти смотреть на развалившихся на пляже голых женщин.
А вчера вечером я был на пляже. Небо пасмурное. В теплой тьме тихое море отливает таинственным блеском. В голове у меня только убийство Субхи. Когда пароход, привезший меня в Батум, проплывал мимо Сюрмене, я взглянул на берег.
Зеленые холмы, песчаный берег, белеющие домики. Обычный берег нашего Черного моря. Только вот именно к этому берегу подплыл ночью катер с Субхи и его товарищами, и они видели лишь мерцающие на берегу огоньки. А может, и не видели. Может быть, хлопьями сыпал снег. Каким было море - спокойным или штормило? Команда катера знала, что всех пассажиров убьют. Неужели, зная это, матросы разговаривали с ними как ни в чем не бывало? Может быть, они угостили их табаком, может быть, прикуривали от их сигарет? А о чем говорил Субхи со своими товарищами? Неужели они не догадывались, что их убьют? Или что-то почувствовали? Когда? Еще в Эрзуруме, когда в правительственном особняке у них отобрали оружие? Может, они заподозрили что-то, когда на подъезде к Эрзуруму их тарантасы забросали камнями? Смеялся ли про себя Казым Карабекир-паша, когда разговаривал с людьми, план убийства которых он готовил словно военную операцию? Теперь я знаю: паша одержал победу над армянскими дашнаками с помощью турецкой роты Красной Армии, созданной Субхи в России из турецких военнопленных. Этой победой, которой он будет хвалиться до конца своих дней, он был обязан Субхи и его товарищам, людям, которых он отправил в Трабзон на смерть. Бросили ли Субхи с товарищами в тюрьму, когда они приехали в Трабзон? Если бросили, то они, конечно, что-то заподозрили. А если не бросили? О чем они подумали, когда на водных просторах перед Сюрмене они увидели, что их быстро догоняет какой-то катер? Что тот идет в Батум за боеприпасами? Или же этот катер внезапно вынырнул из снежной тьмы перед их бортом? Но шум его они наверняка слышали. А может, и не слышали из-за шума волн и собственного мотора. Но если слышали, неужели подумали: "Это едут сообщить о приказе из Анкары, нас помиловали и зовут обратно"? Или же поняли, что к ним приближается их смерть? Они были самыми умными людьми из когда-либо взращенных моим народом. И не только самыми умными, но и самыми мужественными, самыми истинными турками. Кто другой так сильно, как они, любил нашу землю и живущий на этой земле мой народ, полуголодный, измученный малярией, ослепший от трахомы, одетый в лохмотья, пашущий свои поля из камней на заморышах волах, который, во вшах четыре года проливая кровь на четырех фронтах одновременно, теперь сражается на новых фронтах? Кто среди нас так сильно, как они, поверил в человеческую красоту, добро, надежду? Я вижу лицо Субхи, только его лицо, лица остальных скрыты дымкой. Я вижу шеи, спины, грудь тех, кому предстоит быть убитыми, но лица их - в тумане. Я вижу руки, винтовки, пистолеты, ножи, веревки, даже искривленные под усами их рты. Перед глазами у меня - пистолет трабзонской собаки Фаика. Я вижу и его лицо. Утиный нос, смуглая кожа - я вижу его руку. Он приставляет пистолет к затылку Субхи. Я вижу, как Субхи роняет винтовку. Субхи падает за борт в море. Хотя, может быть, за борт он не упал, а упал на палубу, и теперь к его ногам привязывают железо. А затем бросают в море. Раньше остальных. Остальные. Мне известно имя одного из них: Неджат. Он стамбулец. Учитель. Заглох ли двигатель в моторном отделении катера или продолжает работать? Невозможно представить двухчасовую схватку на катере человека, который не умеет убивать и безоружен, с людьми, которые вооружены ножами, винтовками, пистолетами и умеют убивать. Я вижу не лицо стамбульца Неджата, а его шею. К его шее веревкой привязан камень. В море бросили Неджата. Может быть, он был еще жив, лишь тяжело ранен. Я вижу мерцающие на берегу огоньки. Я слышу рокот темных волн, расступившихся и вновь сомкнувшихся. Волны расступились и вновь сомкнулись пятнадцать раз.
* * *
Я в Батуме, в парке. Озеро в парке сверкает на солнце. Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся посмотреть: Рашид. Я опешил. Он бросился мне на шею. Рашид, который в Анкаре, в театре Отелло-Кямиля играл Яго.
- Что ты делаешь в Батуме? - спросил я.
- Приехал к большевикам, - сказал он. - Мир будет принадлежать им.
Он не спросил, что я здесь делаю, и не удивился, что меня встретил. Дал адрес своей гостиницы. Я не сказал, что остановился в гостинице "Франция", но спустя неделю он пришел в наш номер. Работаю в газете, сообщил он. Я познакомил его с членами зарубежного бюро турецкой компартии. Он ушел. Вернулся через месяц. Сообщил: стал главным редактором в газете. Батум - столица Аджарской советской республики. Большинство аджарцев - мусульмане. Говорят по-турецки. На турецком выходит и газета. Вот в этой газете Рашид и стал главным редактором. А мы выпускаем журнал "Профсоюз" и засылаем его в Анатолию и Стамбул на лазских баркасах.
В тот вечер, когда Рашид пришел в зарубежное бюро в последний раз, пропала печать. Печать была в ящике стола. Ящик был закрыт на ключ. Замок был взломан. Я выходил с Рашидом и лишь через три-четыре часа вернулся. Окно с балконом было вскрыто снаружи. Мы сообщили в ЧК, и на следующее утро меня туда позвали. За деревянным столом сидит человек с черными усами, в пенсне. Говорит по-турецки с азербайджанским акцентом.
- Печать вы не крали, - сказал он. - Зачем ее красть? Она у вас и так под руками. Кого вы подозреваете?
- Никого не подозреваю.
- Ваш дед был пашой, а отец - крупный чиновник. Энгельс был фабрикантом. У Мустафы Субхи отец - тоже паша.
- А вы похожи на товарища Мустафу Субхи.
- Оказывается, я похож на хорошего человека, - улыбнулся он.
Если бы он сказал: "Оказывается, я похож на великого революционера, товарища, погибшего как герой", - я бы понял, но когда он просто сказал: "Оказывается, я похож на хорошего человека" - он так и сказал по-азербайджански, - я удивился.
* * *
На Москву льют весенние дожди. То ли в десятый, то ли в семнадцатый раз я рисую кота. Си-я-у сказал: "Сегодня вечером придет Аннушка, на чай". Я спросил его: "У тебя есть деньги купить что-то к столу?" Оказалось, его мелочи не хватит даже на пару пирожных. У меня тоже нет ни гроша. Попросил в долг у вахтерши. Си-я-у ушел за покупками.
Наша с Аннушкой любовь не нанесла ни малейшего вреда ее странным отношениям с Си-я-у. Будь я на месте Си-я-у, я бы постарался никогда больше не видеть эту девушку.
В комнату вошел Рашид. В руках у него довольно большой, битком набитый портфель. На голове - кепка, как носят русские рабочие. Под пиджаком - узкий кавказский ремень с серебряными подвесками. "Я приехал на съезд, - сообщил он. - На съезд работников просвещения". Он стал народным комиссаром просвещения в Аджарии.
Вошла Аннушка. Я познакомил ее с Рашидом. Рисунок кота ей понравился.
- Но теперь хватит, ты же знаешь, что у меня в комнате от этих котов не повернуться.
Мы заварили чай. Вскоре после ухода Рашида мы с Аннушкой вышли погулять. Дождь перестал. Аннушка взяла меня под руку. "Можно сегодня ночью остаться у тебя?" - попытался упросить ее я. Она не разрешила.
- Почему? Вчера ночью ты разрешила, а сегодня почему нет?
- Не знаю, просто так…
В подворотне ее двора мы поцеловались, и на прощание она сказала:
- Не понравился мне аджарский народный комиссар просвещения.
- Почему?
- Не знаю, просто не понравился. Кошкам некоторые люди нравятся с первого взгляда, а другие…
- Ты же не кошка. У человека есть разум, сознание, а уж особенно у коммуниста… Будь я поэтом, я бы не употреблял слово "сердце".
- Ты любишь меня умом?
- Будь я поэтом, я бы не писал стихи о любви.
Возвращаясь домой, Ахмед поймал себя на том, что повторял старинный бейт: "Слушай тот ней, как он поет - о скорби разлуки речь он ведет".
Два месяца спустя Рашида арестовали как английского шпиона. Его задержали у дверей турецкого посольства, где он надеялся укрыться. Ахмеду вспомнилась батумская история с печатью. Он не стал рассказывать Аннушке, что Рашида арестовали. Рашида сослали в Сибирь. Он сбежал, в 1929 году вернулся в Стамбул и в одной газете опубликовал несколько статей на тему: "Как я стал большевистским комиссаром народного образования". Работал в госбезопасности.
ДВАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА
Ахмед проснулся от головной боли. Измаил, уходя, вновь не закрыл за собой дверь. Каждый раз Ахмед немедленно вскакивал с кровати и бросался ее закрывать, зажигал лампу, а сегодня он не шевельнулся. В приоткрытую дверь виднеется рассвет. Насос все гудит и гудит, гудит и гудит, прямо у меня в голове. Началось? Эта головная боль - та самая? Двадцатый день. Протянув руку, он взял с табуретки книгу. В который день начинаются головные боли, не написано. Он зажег спичку, поднес к глазам, так близко - вот-вот ресницы загорятся. На огонь он смотреть может. Но еще рано, на двадцатый день боязнь огня появиться не должна. Он заглянул в книгу. Там не написано, в какой день это начинается. Встал, принял аспирин. Есть не хочется. Потеря аппетита. Заварил чай. Чай выпил с удовольствием. Обрадовался, но голова просто раскалывается. Еще аспирину. Закрыл дверь. Зажег лампу и поднес к носу. Все нормально. Застелил постель. Посмотрел на черточки на двери. Все примерно одинаковой длины, одинаковой толщины. Ему захотелось начертить двадцатую черточку, но он передумал. Начерчу вечером… куда мне спешить? На обрывке газеты он рисует кота. Порвал, выбросил. Повторял: "В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?"
Давай начнем нашу игру, хотя ведь мы больше не собирались играть? Сегодня - в последний раз. Он сел на табуретку, словно "Мыслитель" Родена, только что не голый. Он пытается поймать хоть одну из роящихся мыслей. Мысли в голове у человека роятся одна на другой, одна в другой, одна над другой, тонкие и грубые, длинные и короткие, иногда одни порождают других, иногда же в их толпу вторгается нечто, совершенно далекое, никак с ними не связанное, врывается, вторгается и затем, пустив корни, разрастается вширь. Стоит человеку поддаться этой игре, путь к безумию открыт. Одно из правил этой игры - произносить громко вслух те мысли, которые удалось поймать, удалось ухватить. Но ты можешь поймать далеко не все. Наши сны, которые, казалось, мы видим часами, в реальности длятся мгновение. Я где-то читал об этом или выдумал сам? Головная боль слабеет. Выть, как собака. Верно, человек теряет рассудок. Да вряд ли это дерьмо случится. Надо думать о чем-то другом. Думаю по порядку. О чем это я думаю? О том, что думаю по порядку. Думаю о том, что думаю. Думаю о мыслях, которые проносятся у меня в голове. И в голове не проносится ничего иного, кроме как мыслей о том, что проносится. Бумага в дверных щелях. Пистолет, куда Измаил кладет пистолет? Мустафу Субхи ведь в затылок из пистолета… Голова больше не болит. У Аннушки над левой грудью есть родинка. Фитиль лампы. Почему я не стал искать Юсуфа в Стамбуле? Нашел бы - так и что ж с того? С розовощеким Осман-беем мы столкнулись нос к носу на Бейоглу, он отвернулся и прошел мимо. Голова перестала болеть или еще болит? Рашид, наверное, умер в Сибири.
Ахмед встал, принялся читать роман, который вчера принес Измаил. Посмотрел на часы. До обеда еще десять минут. Обедает он ровно в четверть первого, минута в минуту.
ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЧЕРТОЧКА
- Моя мать приехала, Ахмед…
- Когда?
- В обеденный перерыв смотрю - она ждет у входа. Устроил ее в гостинице. Пришел сказать тебе, чтобы ты не волновался. Вернусь через два-три часа. Сказал ей, живу в общежитии. Ах, милая моя матушка, как бы я хотел вас познакомить. Это, конечно, невозможно, но если бы ты мог ее видеть!.. Моя матушка - как раз такая, какие бывают в романах, в чудесных историях… Ладно, потом еще расскажу. После работы я зашел к ней в гостиницу. Сказал: "Скоро приду".
- Ну, тогда не заставляй бедную женщину ждать.
- Я тебе ни разу не рассказывал о своей матери. Вообще-то я никогда никому не рассказываю о матери. И если в какую-нибудь бабу втрескаюсь, тоже никому не рассказываю.
- В мой огород камешек?
- Да нет, братец мой, у каждого свои недостатки.
- Ну все, кончай трепаться да ступай.
- Матушка у меня такая, какие бывают только в книжках. Никогда не считалась с собой, работала прачкой, штопала солдатам белье, лишь бы я закончил ремесленное училище.
Ахмед не стал спрашивать: "А кем был твой отец? Почему тебя растила только мать? Что случилось с отцом?"
- Не заставляй ее ждать…
- Ухожу, ухожу. Ты бы только видел ее: крохотная, щупленькая…
Ахмед не стал спрашивать: "Откуда она приехала? Чем она сейчас занимается, с кем живет?"
- Она пробудет здесь три-четыре дня. Ты не жди меня, ложись.
- Топай давай!
Измаил сделал то, чего никогда не делал. Он бросился Ахмеду на шею. Они обнялись. Измаил ушел. Ахмед погасил лампу и приоткрыл дверь. Он видит звезды.
Ахмед только сейчас заметил, что он вот уже несколько месяцев ни разу не вспоминал мать. Ему стало грустно. Мать моя прачкой ради меня не стала, не изматывала себя. Но разве я люблю свою мать так, как Измаил? А мать ведь у меня красивая.
- Аннушка, все женщины со стороны моей матери - одна красивее другой.
- Ты, видно, пошел в отца.
- Верно… Сейчас, дай-ка посчитать, матери должно быть около сорока.
Мы греемся на солнце на скамейке у памятника Пушкину на Страстной площади. Воскресный день.
- Как зовут твою маму?
- Гюзиде.
- Гьюзиде?
- Не Гьюзиде, а Гюзиде. У вас всех это "ю" никак не получается.
- А ты "ц" не можешь выговорить!
- Моя мать пишет стихи по-французски.
- Любовные стихи?
- С какой стати?.. Она же замужем. Взрослая женщина.
- Ну и что?
- Как это - ну и что? Кому она должна писать любовные стихи - отцу?
- Почему это отцу?