- Я знаю наизусть всего Шекспира, от корки до корки, - заявил он. - Сонеты тоже.
Сообщил, что его отец - посол в отставке.
- Театр Шекспира был больше нашего, но в чем-то похож на наш. Когда я выхожу на сцену этого балагана здесь, в Анкаре, я ощущаю себя в Лондоне эпохи Елизаветы. Давайте встретимся как-нибудь, Ахмед-бей. Я тоже остановился в "Таш-хане". Вы меня не замечали, но я-то давно вас заприметил. И в Стамбуле слышал ваше имя не раз.
Я удивился, что в Стамбуле ему доводилось слышать мое имя. Потом поразмыслил: может быть, он слышал обо мне как о карикатуристе?
- Если вы изволите немного подождать, Ахмед-бей, то в "Таш-хан" можем вернуться вместе.
- Нам надо заехать еще кое-куда, - вмешался эрзурумский поэт.
- Как вам угодно!
Рашид повернулся ко мне:
- Увидимся, Ахмед-бей
По дороге эрзурумец сказал:
- Ты с этим типом водиться не вздумай. Темная личность. В Анкаре вообще с теми, кого не знаешь давно и хорошо, не встречайся.
На улице стояла кромешная тьма. Нам повстречались патрули.
- Анкара - это Ноев ковчег, - вздохнул поэт, - Ноев ковчег, который плывет по волнам потопа погибшей Османской империи. Конечно, он доплывет до земли обетованной, все голуби, змеи, львы, тигры, волки и ягнята, которые живут в нем бок о бок, тоже доберутся до земли обетованной, и уж там-то змеи съедят голубей, волки - ягнят. А львы с тиграми передушат друг друга.
Кофейни давно закрылись. Мы подошли к Сенному базару.
- Здесь повесили того индийца, Мустафу Сагира, английского шпиона, - сказал поэт.
Когда мы прощались у входа в гостиницу "Таш-хан", он повторил:
- С Рашидом дружбу не води. Как бы чего не вышло. Понял?
- Понял.
Мустафа Кемаль-паша живет за городом. Окружен лазами-телохранителями.
Западный фронт и близко, и в то же время достаточно далеко. Говорили, что во время второй битвы при Инёню, которая продолжалась с 23 по 31 марта этого года, отголоски пушечных залпов были слышны в Анкаре. Не знаю, правда это или ложь, но, когда греческие войска начали наступление на Анкару, государственные учреждения и богачи на поездах, на тарантасах, на арбах покинули Анкару и перебрались в Анатолию. А после того, как греческие войска, "уступив нашему оружию поле боя", отступили, некоторые из уехавших вернулись, а другие добрались до Сиваса.
Самые плодородные земли в Анатолии, самые талантливые города в руках врага, пятнадцать вилайетов и уездов, девять больших городов, семь озер и одиннадцать рек, три моря и шесть железных дорог, и миллионы людей, наших людей, в руках врага.
Я встретился с двоюродным братом, сказал:
- Хочу на фронт.
- Нельзя, - сказал он.
Я начал настаивать.
- Я поговорю, - ответил он.
Когда спустя три дня мы встретились вновь, он с таким видом, будто сообщал мне радостную весть, сказал:
- Я поговорил. - С кем, он не сказал, но дал понять, что говорил с каким-то очень значимым, сидящим на самом верху человеком. - На фронт тебе ехать не разрешили. Но тебе найдут должность в Управлении по делам печати.
Я не попытался узнать, почему мне не разрешают ехать на фронт. Я, возможно, мог бы и поупрямиться, мол, непременно пойду на фронт, и, может быть, мне бы разрешили, но я не стал.
- Я не хочу работать в Управлении по делам печати. Найди мне место учителя в каком-нибудь городке.
Он посмотрел на меня так, как умные смотрят в лицо законченным дуракам, и неделю спустя я, вновь нагрузив чемодан на ишака, отправился пешком в Болу. Погонщик мой был хромой.
ПЯТНАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА
Ахмед вновь от корки до корки перечел сборник стихов, оставшийся после Зии. Кто знает, в который раз он его читал? Он вылил на земляной пол воды. Попытался лепить фигурки из глины. Сначала голову Аннушки. Не вышло. Потом - кошку. Тоже не вышло. Затем попытался написать стих. Только он не знал, о чем писать и как писать - тоже. Сколько себя помнил, никогда не мог освоить аруз. Да и разве пишут сейчас арузом? Он попытался написать что-то размером хедже, ритмом семь на семь. Тем размером, каким написано: "В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?" "Разлука - лишь ветка, роза моя; ты - самый горький плод". К слову "плод" можно подобрать кучу вариантов рифм. Но для написания второй строчки ни одна так и не подошла. "Если я стану поэтом, то любовных стихов писать не стану", - говорил я Аннушке. И откуда мне пришло в голову писать стихи? "В этом чертовом мире…" А почему это мир - чертов? Мир прекрасен. Что значит - мир прекрасен? Что прекрасного в мире? Для скольких процентов людей мир прекрасен? Людей - превеликое множество. Они даже не задаются вопросом: "Прекрасен ли мир?" - они живут среди несправедливости, голода, жестокости и смерти так, словно в мире нет несправедливости, нет голода, нет жестокости, нет смерти. Сколько процентов людей сражается с несправедливостью, жестокостью, смертью? Вот, мы сражаемся. Толпы людей, поднимающие революции на баррикадах, сражаются. А разве я не сражаюсь? Ожидая, когда проявится бешенство и я подохну от пули Измаила? Ах ты черт побери!
ШЕСТНАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА
В Болу сменился мутасаррыф. Преподаватели местного лицея, месяцами не получавшие жалованья, убеждаемые Ахмедом, решили идти к новому мутасаррыфу жаловаться, а если понадобится, то и бороться за свои права. Однажды в четверг, после полудня, выбранные представители, собравшись в кофейне "Айналы" - с большим зеркалом, - в гневе направились к правительственному особняку. Они прошли через рынок: преподаватель богословия родом из Румелии Шабан-эфенди и Ахмед - впереди, учителя математики, истории и литературы - позади. Шел дождь. Они следовали под зонтиками: один впереди, трое - позади. Ахмед был без зонта. Базарные торговцы и ремесленники с уважением и надеждой поприветствовали эту маленькую гневную процессию. Все до единого учителя, включая Ахмеда, имели на рынке долги. И весь рынок знал, зачем они идут к новому мутасаррыфу.
Они повернули за угол. Дождь усилился. Ахмед оглянулся. Позади из трех зонтиков осталось два.
- А где же наш литератор?
Историк ответил:
- Остался на рынке купить сигарет. Он нас догонит.
Учитель богословия Шабан-эфенди проворчал:
- Аллах Всемогущий, разве время сейчас покупать сигареты?
Они дошли до садов, один зонтик впереди, два сзади. Совершенно вымокшая женщина в черном чаршафе без вуали увидела приближавшихся - мужчин. Отвернувшись к садовому забору, они присела на корточки, пока они не прошли. Сады закончились, они вышли на грязный пустырь. Ахмед вновь оглянулся. Позади остался один зонтик.
- А где же историк?
Математик ответил:
- Сказал, что ему понадобилось кое-куда…
Преподаватель богословия Шабан-эфенди проворчал:
- Итиляфисты - все такие. В самый неподходящий момент им приспичивает. (Историк был бывший итиляфист.)
Дождь полил как из ведра. Ахмед втиснулся под край зонтика преподавателя богословия Шабан-эфенди. Когда они входили в резиденцию мутасаррыфа, Ахмед оглянулся. Сзади не осталось ни одного зонтика. А Шабан-эфенди, закрывая свой зонтик на лестнице, пробормотал:
- Ты во всем виноват, Ахмед-эфенди. Разве за такое важное дело принимаются с такими людьми?
Перед плотно занавешенной, как в мечети, дверью Ахмед обратился к сидящему дворецкому:
- Мы к мутасаррыф-бею. Скажи, что пришли учителя гимназии.
Дворецкий вошел и тут же вышел.
- Пожалуйте.
Ахмед, приподняв тяжелый занавес, вступил в комнату. Мутасаррыф сидел за столом. В черной папахе, черноглазый, крупного телосложения.
- Мы, - заговорил Ахмед, - я и учитель богословия Шабан-эфенди, пришли к вам…
Мутасаррыф жестом прервал Ахмеда:
- Вас-то я вижу, а вот где учитель богословия?
Ахмед оглянулся. Шабан-эфенди нет. Ахмед пришел в ярость:
- Шабан-эфенди здесь, остался за дверью. Прикажите, пусть он войдет.
- Он не захочет.
- Мы вышли впятером, только я…
- Вы-то мне и нужны, сядьте.
- Наше жалованье…
- Я распорядился. Получите за месяц.
- Хорошо, но мы ведь…
Мутасаррыф вновь, подняв руку, прервал Ахмеда. Нажал кнопку звонка. Велел вошедшему дворецкому принести чай и добавил:
- Передай ходже-эфенди, что за дверью, пусть не ждет.
Дворецкий вышел. Мутасаррыф поднялся из-за стола. Встал перед Ахмедом.
- Ахмед-бей, - сказал он, - мне известно, кто вы такой, каковы ваши убеждения, какую деятельность вы ведете в городе и окрестных селах. И ваши товарищи тоже мне известны. Бухгалтер Осман-бей и судья уголовного суда Юсуф-бей. Известны мне и ваши сторонники.
Он замолчал, затем, положив свою огромную руку. Ахмеду на колено, медленно продолжил:
- Греческие войска наступают на Анкару.
- Что вы говорите? Опять?
- Анкара может пасть…
- Анкара может пасть? И что же будет, если Анкара падет?
- Мы объявим здесь большевизм.
- Большевизм?!
- Меня вы объявите президентом. Да и, по правде говоря, русские помогут. Мы создадим армию, освободим Анкару. Готовьте наших сторонников. Однако сейчас им обо мне ничего не говорите.
Ахмед смотрел на мутасаррыфа, словно оглушенный палкой. Что-то он понимал, чего-то не понял. Мутасаррыф говорил дальше, продолжая держать руку у Ахмеда на колене:
- Осман-бею и Юсуф-бею расскажите о моем предложении. Вы возьмете на себя Министерство внутренних дел, Осман-бей - Министерство финансов, а Юсуф-бей станет премьером…
Внезапно растерянность Ахмеда прошла. Он совершенно спокойно слушал мутасаррыфа, все понимал. Дворецкий принес чай, вышел. Мутасаррыф, медленно размешивая сахар, заговорил о начальнике полиции и начальнике жандармерии. Сказал, что первого еще можно будет перетянуть к себе, а вот второму доверять никак нельзя.
Когда Ахмед вышел от мутасаррыфа, в голове у него было все достаточно ясно. Спускаясь по лестнице, он прикинул, на кого можно будет положиться из учителей, на кого - из молодежного кружка. Преподаватель турецкого начальных классов, преподаватель физкультуры, учителя физики и химии… В молодежном кружке: инженер муниципалитета и его друзья. В деревне? Он улыбнулся. В деревне одни бедняки. На рынке - котельщик Ферхад и его друзья.
Дождь перестал. Османа и Юсуфа я поискал, но на месте не нашел. Где они, черт побери? Я сходил в кофейню "Айналы" - с большим зеркалом, - учителя, избранные представители гимназии, встретили меня смущенно и взволнованно.
- Жалованье мы получим, - сказал я, - но пока только за месяц, - и, так и не спросив: "Что же вы меня бросили на полпути?" - выскочил на улицу.
* * *
Юсуф - член Уголовного суда города Болу. Остальные члены суда и прокурор весьма ленивы и к тому же весьма немолоды. Уголовный суд в руках у Юсуфа. Я - преподаватель рисования начальных классов гимназии Болу. Розовощекий Осман-бей - бухгалтер сельскохозяйственного банка. С 1915-го по 1919-й он находился в Германии. От него я впервые услышал имя Маркса, но не только имя, а еще и слова: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" А еще: "История есть борьба классов!" Но так как в школе нас учили, что история - это рассказ о королях и падишахах, то эти слова Маркса я понял как "История есть борьба между падишахами и королями" и считал, что это очень правильные слова. Неизвестно, какой падишах воюет с неизвестно каким королем, но страдает всегда народ. Но больше история такой не будет, мы уничтожим и королей с падишахами, и их борьбу…
В реальности членов Уголовного суда в Болу двое: Осман и Юсуф. А прокурор в действительности - это я. Дела рассматриваются в зале суда только для проформы. А настоящие приговоры выносятся по ночам в моей комнатке над конюшней постоялого двора "Погонщик". Мы просто выясняем, беден или богат обвиняемый. А еще - в отношении кого совершил преступление. Если обвиняемый беден и совершил преступление против богатея - оправдываем. А если обвиняемый - богач, он платит штраф, даже если не виновен. В своды законов, в протоколы допросов мы заглядываем, только если бедняк совершил преступление против бедняка либо богач - против богача. В окрестных деревнях, в городе среди бедняков Уголовный суд, вернее, Юсуф пользуется большой популярностью. А розовощекий Осман-бей тоже пускает в ход любые средства, чтобы списать перед банком долг деревенских бедняков, и либо стирает записи об этих долгах, либо пишет суммы меньше. Я же рассадил детишек бедняков в классе за передние парты и всем, без разбора, вне зависимости от того, умеют они рисовать или нет, раздаю отличные отметки. Есть еще в городе молодежный кружок, но и его мы прибрали к рукам.
Я рассказал о беседе с мутасаррыфом Юсуфу и Осману у себя в комнатке над конюшней постоялого двора "Погонщик", в которой все пропахло навозом, под доносившееся снизу ржание мулов и звон цепей, при свете керосиновой лампы. Мы единогласно решили объявить в Болу большевизм, как только Анкара падет. С мутасаррыфом мы разговаривали еще два раза. Разработали план. Но Анкара не пала. Он вновь вызвал нас и сказал: "Вам здесь делать больше нечего, еще на мою голову бед навлечете, уезжайте". В это время Юсуф получил телеграмму. Не знаю от кого. Нам он сказал: "Меня по одному делу вызывают в Трабзон. Хорошая возможность, вы тоже приезжайте. Оттуда мы все вместе переберемся в Россию и там хорошенько изучим большевизм, в самом подходящем для этого месте".
Мы приняли предложение Юсуфа. Он уехал, но Осман вернулся в Стамбул. А я направился в Трабзон.
В Трабзоне, по указанному Юсуфом адресу, его я не нашел. Хозяева дома посоветовали мне сходить в одну кофейню: "Иногда он ходил туда играть в нарды. Есть такой знаменитый мастер по нардам Хафиз, он тоже бывает там". Я отправился туда. "Юсуф-эфенди уже давненько не заходил", - сказал хозяин. Я вернулся в гостиницу. Уснуть не смог. Спустился вниз, чтобы выйти на улицу. Встретил хозяина гостиницы.
- Куда ты, бей-эфенди?
- Мне не спится…
- Поздно уже, все кофейни закрыты.
- Я в кофейню и не собирался. Поброжу немного, подышу воздухом.
- Твое дело, конечно, но время теперь позднее.
Я удивился.
- А что, грабят?
- Нет… Но…
- Что - но?
- Ты же только сегодня приехал в Трабзон, ты ж не здешний…
- Ну и что?
- Ничего, но после того случая все приезжие под присмотром.
- После какого случая?
Хозяин гостиницы не ответил. Было видно, что он уже пожалел о своих словах.
- Какого случая?
- Если уж тебе так хочется погулять, иди гуляй, бей-эфенди. Ты мне сразу понравился. Так что - твое дело…
Я вернулся в номер. Подняв батистовую занавеску, посмотрел на улицу. Послезакатная тьма анатолийских городов…
Наутро я спозаранку выскочил из гостиницы и пришел во вчерашнюю кофейню. Мальчишка, помощник хозяина, поливал водой мостовую у входа. Внутри - один-два посетителя. Хозяин узнал меня:
- Вчера, после того как ты ушел, приходил Юсуф-эфенди. Я ему сказал про тебя. "Один парень, - сказал я ему, - один парень в эдакой островерхой папахе спрашивал про тебя" Ты ж мне свое имя не назвал. "Похож на стамбульца. Такие вот виски заросшие у него" - так я ему сказал.
- И что ответил Юсуф?
- Сначала он не понял, о ком я. Потом сказал: "А, знаю".
- И что?
- Больше ничего не сказал.
- Как это - ничего не сказал? Не сказал: пусть подождет, если придет завтра?
- Не сказал. Но если хочешь, подожди. Сегодня придет шах нардистов мастер Хафиз, ну и Юсуф-эфенди, думаю, зайдет.
Ничего не понимаю. Но что делать, остается только ждать.
- Отсюда ходят пароходы в Батум?
Хозяин кофейни как-то странно посмотрел на меня.
- Ходят иногда.
- Наверное, и катера всякие, и баркасы бывают?
- Как не бывать!
Хозяин ушел, вернулся с чаем, бубликом, брынзой.
- В Батум путь держишь?
- В Карс, через Батум и Тифлис.
План у нас был таков: в те времена из Трабзона в Карс можно было добраться двумя путями. Первый - по суше. Второй - по морю до Батума, оттуда в Тифлис, а оттуда в Карс. Мы решили выбрать второй путь, чтобы остановиться в Батуме.
- У тебя есть бумаги, чтобы ехать через Батум?
- Есть.
Бумаги я сделал в Болу, у мутасаррыфа: "По служебным делам следует в Карс. По дороге Батум-Тифлис".
- Если так, хорошо; сухопутным путем и долго, и тяжело. Бумаги тебе здесь выдали?
- Нет.
- В Анкаре?
- В Болу.
- Бумаги из Болу здесь не пройдут. Тебе понадобится брать разрешение и здесь.
- А что, не дадут?
- Ну, то одному Аллаху ведомо.
Хозяин кофейни ушел. Я заметил, что остальные посетители прислушивались к нашему разговору, а затем принялись перешептываться.
Я заказал еще чаю. Чай снова принес сам хозяин, а не мальчишка-помощник.
- Послушай, а говорят, тут на днях какой-то случай произошел, - вновь завел я разговор.
- Что за случай?
- Не знаю… Услышал мельком от хозяина гостиницы.
- А ты где остановился?
Какой-то странный внутренний голос внушил мне на всякий случай не говорить, где я остановился. Я назвал другую гостиницу, мимо которой проходил по пути в кофейню.
- Значит, ты не знаешь, что здесь произошло?
- Не знаю.
Ясно, что уж он-то что-то знает.
В тот день я прождал Юсуфа до заката. Он не пришел.
На следующее утро я вновь появился в кофейне:
- Приходил он?
- Приходил, когда уж ставни закрывали.
- И что?
- Сказал, пусть утром меня ждет.
Через некоторое время Юсуф вошел в кофейню. Мы обнялись, точнее сказать, это я его обнял.
- Пойдем-ка выйдем, - сказал он мне.
Мы вышли.
- Послушай, Юсуф, ты ведешь себя, будто…
- Замолчи. Я тебе все расскажу.
- Что происходит?