– Ну послушай, Юханнес как-то целую зиму прожил в Бротене. Астрид была тогда совсем маленькой. Вот тогда-то он и внушил ей всякие странные мысли, которые потом и довели ее до сумасшествия.Йон облегченно перевел дух и от всего сердца согласился с Ингегердой, когда она сказала: "Мертвец – он и есть мертвец, и ты хорошо это и сам знаешь, Бруман".
В понедельник пришел полупьяный пастор и, пробыв ночь у постели Майи-Лизы, причастил ее. Она была абсолютно спокойна, даже, можно сказать, полна радостного ожидания. Напротив, Август словно оцепенел от ужаса и выглядел так, как будто его приговорили к вечному изгнанию в чужие страны.
Во вторник у Майи-Лизы появилась боль в груди, и ей стало трудно дышать. Ночь на среду вся семья без сна провела у ее постели. Все случилось как и предсказал Юханнес. Во сне она вдруг глубоко втянула в грудь воздух и перестала дышать.
Йона не было у смертного одра тещи, так как он оставался дома с детьми. Он только успел уложить их спать, когда раздался стук в дверь и в дом вошел Юханнес.
Йон сварил кофе, положил на стол хлеб. Но держался он неловко и не особенно скрывал, что визит этого гостя его не радует. Когда кофе был выпит, Бруман все же спросил:
– Твои пророчества о смерти всегда вот так сбываются?
– Я говорю это, только если люди хотят меня услышать, – ответил Юханнес и улыбнулся. – Август тоже недолго протянет, но ему нет нужды это знать.
Йон подумал о своей астме и вечной невыносимой усталости, но не осмелился спросить. Правда, ему и не пришлось ни о чем спрашивать.
– Ты, Бруман, проживешь еще долго, даже дольше, чем хочешь. И у этого есть своя особая причина. Можно я переночую наверху?От изумления Йон потерял дар речи и молча кивнул. Но, растапливая печь на чердаке и застилая постель гостю, он впервые за долгое время чувствовал себя счастливым.
Ханна была очень бледна, когда вернулась домой и принялась кормить оголодавшего младенца. Она уселась в уголок, приложила ребенка к груди и долго смотрела на Йона, а потом сказала, что Бог пожелал, чтобы она наконец научилась плакать. Она немного поспала, но потом, несмотря на бессонную ночь, поднялась и пошла доить корову. Вместе с ней, как будто ждал этого момента, пошел и Юханнес. Он похвалил корову и сказал, что Ханне не надо тревожиться за мужа:
– Он еще поживет добрую толику времени в двадцатом веке. Во всяком случае, в тысяча девятьсот десятом году он еще будет с нами.Облегчению Ханны не было границ. Сейчас шло лишь лето тысяча восемьсот девяносто четвертого года. До двадцатого века еще далеко. Но только после того, как Юханнес распрощался и ушел, Ханна принялась считать и с удивлением обнаружила, что Йону осталось жить всего шестнадцать лет. Но выходило, что Рагнару в то время будет двадцать шесть, Йону девятнадцать, а Эрику восемнадцать. На мельнице будут работать три здоровых сильных парня.
– Да и тебе повезло, бедняжка. Тебе будет шестнадцать, ты будешь почти взрослым, – довольно шептала она Августу, прижав его к груди.
– Вид у тебя просто счастливый, – заметил Йон, придя в дом к обеду, и Ханна кивнула, но не стала объяснять причину. В ушах ее до сих пор звучали прощальные слова Юханнеса: "Одно слово Бруману о нашем разговоре, и он, чего доброго, умрет из одного только духа противоречия".
Когда они вечером легли спать, Ханна, невзирая на усталость, никак не могла заснуть. То и дело она вспоминала мать, и воспоминания эти причиняли ей боль, вызывая мучительные мысли.
– Вид у тебя совсем измученный, – сказал ей Йон за завтраком.
– Меня изводят дурные мысли. – Ханна покраснела, но не смогла сдержаться. – Это было той зимой, когда я носила Рагнара. Мать заставила меня помогать резать скотину, она велела отмывать требуху от крови в ведре! Когда же в доме на холме умерла одна старуха, она – вы не поверите – велела мне пойти туда и обмыть тело. Она делала все это для того, чтобы мальчик в моем животе загнил и умер. – Ханна торжествующе улыбнулась и уставила палец в Рагнара, спавшего на сундуке. – Но он родился в срок и был здоровее и красивее всех ее собственных детей.
Йон в ответ смог лишь покачать головой. Но, уходя на работу, он остановился в дверях, обернулся и сказал:
– Из всего этого можно сделать один вывод: старые суеверия – страшная чепуха.
Во время уборки урожая Август Ольссон вдруг почувствовал боль в груди и прилег под дерево отдохнуть. Через несколько часов сыновья решили разбудить его и, подойдя, обнаружили, что он умер. Они молча стояли вокруг него. Его смерть не удивила и не испугала их. Старый Август просто не пережил смерти Майи-Лизы.
Завещания старик не оставил, поэтому усадьба досталась сыновьям. Роберт, отказавшийся от намерения уехать в Америку, и Рудольф, такой же трудолюбивый, как Ханна, обосновались в Люккане. Адольф еще на несколько лет остался работать на мельнице у Норвежских водопадов. Когда сыновья мельника повзрослели и начали работать сами, Адольф взял свою долю наследства деньгами и уехал в Америку.Ни один из братьев Ханны не женился.
На похороны отца приехала наконец Астрид с мужем и детьми. Йон часто внимательно поглядывал на свояченицу, которой очень шло фабричное цветастое платье. Она была красива, дружелюбна со всеми, охотно и много говорила, любила петь колыбельные песни детям и пела в церковном хоре.
Нравом и характером сестры были совершенно не похожи друг на друга. Конечно, между ними было некоторое сходство – в осанке, фигуре, в чертах лица.
Но в сравнении с красавицей Астрид Ханна выглядела по-крестьянски тяжеловесной. Если Астрид взбегала на холмы бегом, то Ханна поднималась по склону степенно и размеренно. На лице Астрид отражались все ее чувства, и выражение его менялось как апрельская погода. Лицо Ханны было больше похоже на застывшую маску. Астрид без умолку болтала и пела, Ханна молчала; смеясь, Астрид, не стесняясь, запрокидывала голову, Ханна же в лучшем случае могла несколько раз фыркнуть, но потом смущенно закрывала ладонью рот, стыдясь своего смеха. Йон очень нежно относился к жене, но все же раздражался и думал, что ей не мешало бы снять платок и показать людям свои красивые волосы, а заодно надеть что-нибудь другое вместо черной или коричневой домотканой одежды.
Астрид говорила это вслух:
– Ну почему ты одеваешься как старуха? Пойдем, примеришь мою зеленую юбку и цветастую блузку.
– Я никогда не осмелюсь это надеть, хоть дай мне десять крон в придачу, – хихикнув, ответила Ханна, и Астрид поняла, что сестра не притворяется, она и в самом деле никогда не осмелится это сделать.
Но в одном ошибиться было нельзя: сестры любили друг друга. Ханна не испытывала ни капли зависти или отчуждения, хотя могла иногда пройтись насчет высокомерия и тщеславия сестры. К этим словам Астрид относилась легко, но сестру любила нежно и сочувственно.
– Ты слишком зажата, – говорила Астрид.
– Такая уж я уродилась.
Этим такие разговоры всегда и ограничивались.
Йона сильно тянуло к свояченице, к ее легкому, светлому характеру, но он стеснялся этого чувства и никогда не давал ему воли. Однажды он, правда, сказал:
– Знаешь, ты не от мира сего.
Астрид рассмеялась, но Йон заметил, что Ханна сильно испугалась.
В разговор вмешался свояк, говоривший на сочном норвежском наречии.
– Мой женка ангел, – сказал он, – когда она не тролль. Так что, понимаешь, мне не так уж легко приходится.
Все рассмеялись, все, кроме Ханны, которая покраснела и закусила нижнюю губу. Она вспомнила безумную выходку Астрид, подумалось Йону.
За последние годы Йон Бруман сильно привязался к мужу Астрид, честному рыботорговцу, надежному норвежскому парню, великодушному и умному. Они стали друзьями, часто встречаясь на озере ранним утром. Именно здесь, на озере, сидя в лодке, Бруман узнал, что между Норвегией и Швецией назревает кризис, а может быть, и кое-что похуже.
Голос Арне Хенриксена загремел над озером с такой силой, что распугал всю рыбу.
– Настает конец шведскому владычеству! – кричал он. – Это уже носится в воздухе. Это уже можно пощупать. У нас есть и люди, и оружие.
Йон вспомнил свои поездки во Фредриксхалл, где бедные крестьяне из шведского Даля смиренно стояли в очереди на рынке, чтобы продать скот, сено и сливочное масло.
– Я говорю о господах в Стокгольме, – сказал Арне, – а не о вас.
– Но именно нас вы будете убивать, если придете к нам с оружием.
– Мы претерпели множество несправедливостей, и виноват в них ваш король, этот негодяй.
Йон Бруман несказанно удивился своим чувствам. Никогда прежде не думал, что он до мозга костей швед. В какой-то момент он испытал непреодолимое желание сбросить этого норвежского болтуна в воду. Но Арне не заметил его враждебности и пустился в длинные рассуждения о духе и букве Эйдсволльской конституции, которая давала невиданные в истории права простым людям. Потом Арне принялся говорить о консульском кризисе.
Бруман слышал разговоры обо всех этих предметах, но, как и большинство шведов, не придавал им – в отличие от норвежцев – никакого значения. Только теперь он узнал, что делала в стортинге партия "Венстре", желавшая иметь в Норвегии собственного министра иностранных дел. Узнал он и о том, что норвежцы уже давно пытаются избавиться от значка унии на государственных флагах, поднятых на мачтах норвежских кораблей, бороздящих международные воды.
Мельник внимательно слушал, стараясь правильно понять собеседника. Но Йон Бруман не на шутку испугался, услышав, что Стортинг на восемь миллионов риксдалеров закупает броненосцы и что новый министр обороны Норвегии, бывший подполковник Станг, развернул строительство укреплений по всей длине шведско-норвежской границы.
– Станг – чертовски храбрый парень, – сказал Хенриксен и поведал Бруману, как намеревается министр использовать новое немецкое оружие. – Укрепления во Фредрикстене оснащены пушками с очень большой дальностью стрельбы. – Хенриксен испытующе посмотрел на Брумана и сказал, заканчивая разговор: – Мы мало об этом говорим, но каждый честный норвежец знает: самое главное – оружие, все остальное потом…
Они продолжили этот разговор вечером, когда выпили за ужином. Хенриксен был необычным человеком. Трезвый он был говорливым и громогласным, но, выпив водки, становился деловым и спокойным.
– Ты и сам можешь понять, это полнейшее безумие, что у норвежских моряков, которые плавают по всему миру, нет соотечественников, способных о них позаботиться.
Это Бруман понимал.
– Стортинг решил учреждать наши собственные консульства в других странах, – продолжал Хенриксен. – Мы уже выделили на это большие деньги. Но король в Стокгольме, как всегда, упрямится.
Йон кивнул:
– Король Оскар – просто болван.Сестры, накрывавшие стол, слышали эти слова. Ханна побледнела так, словно была готова упасть в обморок. Астрид же просто рассмеялась.
Норвежские родственники изрядно обиделись, когда узнали, что Йон один раз в месяц бывает во Фредриксхалле. Почему он не показывается у них? Йон не знал, что ответить, и в конце концов сказал, что он пока смущается.
– Чепуха, – заявил Арне, а Астрид, как обычно, рассмеялась и сказала, что теперь все будет по-другому. В следующий раз Бруман будет ночевать у Хенриксенов, да и вообще станет приезжать к ним отдохнуть. Через несколько месяцев маленького Августа можно отлучать от груди, и тогда Йон будет брать с собой и Ханну.
– Я не могу приезжать из-за матери, – сказала Ханна и покраснела, вспомнив, что Майя-Лиза умерла. – Я хочу сказать, – поправилась она, – что для ребенка лучше, если его кормят грудью до двух лет.
Астрид впервые разозлилась:
– Тебе понадобилось десять лет, чтобы освободиться от матери и ее страшных суеверий. Наступил новый век, Ханна.
Ответ Ханны сильно удивил Йона:
– Я думала об этом, и все равно побаиваюсь. И почему все, во что верили старики, должно быть неправдой?– Это каждый решает для себя сам, – сказала Астрид, как будто это был самый простой в мире вопрос.
Сестры заговорили о родных местах. Астрид не нравились происшедшие перемены, люди из Касы уехали в Америку, в Боне остались одни старики, усадьба Клева заросла лесом, умерли Йонас, Клара и Ларс.
– Ведь они не были стариками!
– Нет, но и мама с папой тоже не были старыми.
– От чего они умерли, Ханна?
– Жизнь слишком сильно их утомила.
– Я думаю, что это следствие голодных лет.
Вспомнили они и своих соучеников: где Рагнар, где Виталия, Стен, Еран, Олена?
Это знала Ханна: в Норвегии, в Гётеборге, в Америке – кто где.
Ханна никогда не задумывалась об этом раньше, и только теперь поняла, как одиноко ей живется в долине. Только теперь она нашла подходящие слова.– Быстро же обезлюдела долина, – заметила Астрид.
Астрид была просто влюблена в Рагнара, темноглазого одиннадцатилетнего мальчишку с обворожительной улыбкой и легким характером.
– Прямо божье дитя, – умилялась Астрид. – Как же непостижима жизнь, Ханна.
– Он очень похож на своего отца, – сказала Ханна, спохватилась и добавила, что это касается его внешности. – Рагнар очень добрый и милый мальчик.
– Да, трудно его не баловать.
Ханна и сама это понимала, видя, что Йон Бруман относится к пасынку с большей нежностью, чем к своим собственным сыновьям.
Правда, Хенриксен говорил Йону, что ему следует остерегаться мальчишку.
– Ты его испортишь, а потом, когда станет взрослым, он будет вить из тебя веревки.
Йон согласно кивал – он и сам уже об этом думал.
Перед тем как норвежцы уехали домой, было решено, что во время своих посещений Фредриксхалла он будет останавливаться у них, а каждое лето станет брать с собой Ханну.
– Мы купим тебе новые красивые платья и пойдем к фотографу, – сказала на прощание Астрид, и Ханна поежилась от страха, но от взгляда Йона не укрылась и ее радость.Ранним утром, на восходе солнца, норвежская коляска со спящим ребенком и его родителями покатилась к границе. Ханна махала, стоя на крыльце дома, а Йон проводил гостей до ворот. Когда коляска исчезла за поворотом, он обернулся и некоторое время стоял, внимательно глядя на жену. В лучах низкого солнца ее фигура отбрасывала на землю длинную, темную и очень отчетливую тень.
Первая поездка Ханны в многолюдный город стала для нее большим событием. Ей понравилось все, что она увидела, – оживленные перекрестки и множество магазинов и лавок. Но больше всего поразило ее отношение иностранцев друг к другу.
– Ты только представь себе, – говорила она Йону, – ты только представь: идешь по дороге, заходишь в лавки, и нигде не надо ни с кем здороваться.
Ее сестре стоило неимоверных усилий загнать Ханну в магазин готового платья. Для Ханны это было настоящим мучением, она до смерти стеснялась, пот тек из подмышек, отчего Ханна смущалась еще больше.
– Мне так неудобно, – отчаянным шепотом говорила она Астрид. Но та не сдавалась, брала для примерки следующее платье и заставляла сестру смотреть на себя в зеркало. Но Ханны хватало лишь на несколько секунд, после чего она зажмуривала глаза и закрывала их ладонями.
Под конец усилия Астрид все же увенчались успехом, так как Ханна согласилась купить платье с воланами и зелеными цветочками на белом подоле. Правда, к фотографу она пошла в своем лучшем бордовом домашнем платье. В течение всего сеанса она сидела неподвижно и серьезно смотрела прямо в объектив.
Дома она повесила фотографию в застекленной рамке на стену и часто останавливалась перед ней, избегая встречаться взглядом со своим собственным портретом.
По дороге домой она сказала Бруману, что не могла себе раньше представить, насколько в Норвегии… спокойно. Она побыла там совсем недолго, но никогда не забудет, какие они счастливые, эти норвежцы.
Бруман охотно согласился с женой. Он часто уезжал из Вермлана еще в детстве, но в других местах не видел больших отличий от родной деревни, однако теперь ощутил разительное отличие. Норвегия источала живую энергию, в ней била ключом жизнеутверждающая сила, и он почувствовал это, как только они пересекли границу. Давно зная Хенриксена, Бруман теперь отчетливо понимал причину этой разницы. Норвежцев объединяют общий язык и великая мечта. Но ему не хотелось тревожить Ханну, и поэтому он не стал рассказывать ей о кризисе унии. Вместо этого они говорили об Астрид. Ханна считала, что в Астрид под одной личиной уживается великое множество разных людей.
– Да, у нее много разных платьев, – поддакнул Бруман, и Ханна рассердилась на него за непонятливость.
– Сестра разная не из-за платьев. Она делает с собой что хочет. Она может быть одновременно ангелом и чертом, матерью и маленькой девочкой, благородной дамой и веселой крестьянкой.Бруман задумался о том, что скрепляет все эти черты в одном человеке, и решил, что это какая-то таинственность, загадка, составляющая сердцевину существа Астрид.
Приехав домой, Ханна тотчас повесила на окна привезенные из Норвегии тяжелые хлопчатобумажные занавески. Маленькие оконца сразу стали выглядеть по-другому.
– Как красиво, как красиво! – восторгалась Ханна, не помня себя от радости.
Многие косо смотрели на занавески, считая, что это тщеславие и высокомерие – иметь такие модные шторы. Но Ханна стояла на своем и не рассталась с занавесками.Правда, она так и не отважилась надеть свое новое платье с зелеными цветочками.
У Ханны в доме не переводилось масло. Маслобойка никогда ее не подводила, ни один нищий, входивший в ее кухню, ни разу не посмотрел косо на маслобойку. Но однажды хромая жена кузнеца Малин сказала, что старики не зря говорят, будто у распутных девок всегда есть маслобойки, так как масло приносит им счастье.
Кровь бросилась Ханне в голову.– Вон отсюда, тварь колченогая! Не смей больше показываться на мельнице!
С тех пор прошло уже много лет. Но дружба между двумя домами на берегу Норвежских озер дала трещину навсегда. Бруман долго не знал, что стало тому причиной. Для него это было огорчительно вдвойне, так как кузнец нужен был ему не только как собутыльник по субботам, но и как помощник во многих делах, в которых Бруман просто-таки зависел от кузнеца. Раз в один-полтора месяца Бруману приходилось снимать и чистить жернова. Это была тяжелая работа, а для зачистки поверхностей ему нужен был хорошо заточенный инструмент.
Он частенько упрекал Ханну:
– С соседями надо дружить.
Но Ханна была непреклонна – хромая Малин никогда больше не переступит порог их дома.
– Спроси ее, спроси, – крикнула она однажды, – зачем мне маслобойка!
Бруман и правда пошел к соседке и задал этот вопрос, и Малин ответила, как говорила и Ханна, что изготовление масла позволяет ей содержать в чистоте как коровник, так и кухню.
Только вечером, вернувшись домой, Бруман узнал, что именно сказала Малин Ханне. Йон так рассердился, что тотчас побежал к соседям, ворвался к ним в дом и хорошенько отругал жену кузнеца. С тех пор мужчины по субботам пили водку в большой пещере на берегу Длинного озера.
Да и сама Ханна раскаялась, решив, что зашла слишком далеко. К тому же она не могла помешать своим сыновьям играть с детьми кузнеца, их ровесниками.
Десять лет назад она бы и глазом не моргнула, услышав, как кто-то обзывает ее распутной девкой, думала она. Но теперь, когда стала приличной женщиной, это сильно ее злило.