Элина не спеша поднимается с пола. Малыш лежит рядом на ковре, машет ручками, словно регулировщик на перекрестке. Волосы у Элины торчком - как в школе, когда она причесывалась "под панка". Секунду она косится на телефон, потом снимает трубку. Слабость такая, что пол под ногами будто качается. Элина опирается на подлокотник дивана, чтобы не упасть, и тут вспоминает, что совсем недавно точно так же снимала трубку, другой рукой держась за подлокотник, - кажется, говорила с мамой, а о чем, забыла. Может, опять мама звонит.
- Алло! - говорит Элина.
- Привет! - В трубке голос Теда. Слышен шум - возгласы, шаги, шорох, стук. Совсем не похоже на благоговейную тишину монтажной. Должно быть, он на съемках. - Как ты там? - пробивается сквозь шум его голос. - Все хорошо? Как дела?
Элина и не задумывалась, как у нее дела, все ли хорошо, но отвечает:
- Отлично.
- Чем занималась?
- Хм… - Элина оглядывает комнату: рядом корзина с мокрым бельем. - Стирала. С мамой говорила.
- Угу. А еще?
- Да ничего.
- А-а.
Наступает молчание. Рассказать Теду о провалах, о дырах во времени? С чего начать? С истории о пластинках? Или сказать: "Тед, у меня выпадают из памяти целые куски жизни, будто проваливаются в черную дыру. Я даже не помню, как родила".
- Я… э-э-э… - начинает она, но Тед не дослушивает.
- Поела?
Элина вспоминает. Поела? Кажется, да.
- Не помню.
- Не помнишь? - В голосе Теда слышится ужас.
Рядом что-то кричат про фургон с реквизитом. Элина приглаживает волосы, взгляд падает на желтую листовку возле телефона: "Жизнь после кровопотери". Элина подносит листовку к глазам, читает напечатанные слова.
- Элина? - Она вздрагивает, услышав голос Теда.
- Да. - Листовка выпадает из рук Элины, кружится в воздухе, залетает под стул. Потом достану, думает Элина.
- Тебе надо есть. Акушерка сказала. Ты поела? Вспомни, поела?
- Да, - отвечает Элина поспешно, с легким смешком. - Конечно. То есть… я не помню, что хотела поесть на завтрак.
Видно, совсем не этих слов ждал от нее Тед.
- На завтрак? - пугается он. - Эл, уже полчетвертого!
Элина искренне удивлена:
- Правда?
- Я тебя разбудил?
Элина снова обводит взглядом комнату, смотрит на ковер, на то место, где лежала, пока не позвонил Тед. На густом ворсе отпечатались контуры ее тела - точь-в-точь как на месте убийства.
- Кажется, да.
- Ты выпила обезболивающее?
- Хм… - Взгляд ее снова блуждает по комнате. Какого ответа ждет Тед? - Да.
- Мне пора. - Тед замолкает. - Я, пожалуй, пришлю к тебе маму.
- Нет, - поспешно возражает Элина, - все и так хорошо. Все хорошо, правда.
- Точно?
- Да.
- У тебя ведь есть ее телефон? На всякий случай. Я вернусь часов в шесть. Мы почти закончили. - В голосе Теда слышится тревога, мольба. - Приготовлю вкусный ужин. А пока поешь хоть чего-нибудь, ладно?
- Ладно.
- Обещаешь?
- Обещаю.
Элина сидит в кресле возле черного хода и опять смотрит в окно на свою студию, и вдруг в дверь звонят. Элина замирает, прижав ладонь к оконному стеклу, и ждет. Мать Теда? Все-таки вызвал? Не надо выходить из кухни, кто бы это ни был. Решат, что дома никого нет, и уйдут. Элина продолжает смотреть в окно. И вновь звонок, долгий, пронзительный. Ну и пусть. Опять звонок, еще настойчивей.
Притаившись у окна, Элина думает: а вдруг мать позвонит Теду и скажет, что ей не открыли? А Тед забеспокоится, сорвется с работы. Элина встает с кресла, не спеша, осторожно, цепляясь за стену, ковыляет в прихожую. Малыш в коляске, спит.
Когда Элина открывает дверь, гостья - не мать Теда, а незнакомая женщина с копной желтых волос, грузная, синие брюки в обтяжку вот-вот лопнут - не ждет приглашения. Не ждет даже, когда Элина заговорит, а проходит мимо нее, ругая дождь, топает по коридору, плюхается на Элинин диван и перебирает какие-то бумаги, папки, ручки.
Потрясенная Элина застывает перед ней на ковре. Хочется спросить: кто вы? Что вам нужно? Кто вас сюда прислал? - но вид папок и бумаг повергает ее в молчание. Она ждет, что будет дальше.
- Итак… - Гостья вздыхает, ерзает на диване. - Вы Натали.
Это не вопрос, и Элина задумывается: разве я Натали? Кажется, нет.
- Нет.
Гостья хмурится, скребет в затылке ручкой.
- Не Натали?
Элина решительно трясет головой.
Женщина листает бумаги и, искоса глядя на Элину, вздыхает: "А-а". Это вздох усталости, разочарования, и Элину тянет извиниться за то, что она не Натали. Хочется даже ответить: так и быть, согласна, Натали так Натали.
- Вы Элина. - Гостья снова вздыхает.
- Да.
- Ну и как мы себя чувствуем, Элина?
Странно, что по-английски к человеку можно обратиться во множественном числе, "мы". Она одна, одна. При чем тут "мы"?
- Хорошо, - отвечает Элина в надежде, что женщина уйдет.
Но у той наготове целый список вопросов. Она желает знать, что Элина ест и сколько раз в день. Выходит ли на улицу, высыпается ли, записалась ли в группу поддержки, а раз нет, собирается ли; принимает ли лекарства, есть ли у нее помощники.
- Помощники? - переспрашивает Элина.
Женщина косится на нее из-под соломенной челки. Оглядывает комнату, Элинину пижаму.
- Вы живете одна?
- Нет. Я живу с другом, но…
- Но что?
- Он на работе. Он не хотел… То есть собирался взять отпуск. Они снимают фильм, выбились из графика и… ну…
Гостья долго царапает в блокноте. Бесконечные бумаги и вопросы утомляют Элину. Скорей бы эта женщина ушла - и растянуться бы на ковре, подложить руку под щеку и уснуть.
- А как у вас заживает? - спрашивает гостья, уставившись в бумаги.
- Заживает?
- Шов.
- Какой шов?
Гостья вновь бросает на Элину строгий взгляд.
- От кесарева. - По лицу ее пробегает тень сомнения. - Вам ведь делали кесарево сечение?
- Сечение? - Элина вертит слово в голове. "Сечение" означает разрез. Операция. Она прижимает к животу руку, вспоминает жгучую, как факел, боль. - Сечение… - бормочет она.
Гостья вновь заглядывает в записи, перебирает страницы.
- Здесь написано… давайте посмотрим… затяжные роды, осложнения и - вот - экстренная операция, кровотечение.
Элина смотрит на женщину в упор. Схватить бы ее сумку да в окно! Элина представляет звон стекла, дождь прозрачных осколков, глухой стук от удара сумочки об асфальт.
Гостья смотрит на нее из-под насупленных бровей, рот приоткрыт.
- Я вас попрошу, - Элина старательно выговаривает каждое слово, - уйти. Пожалуйста. Я очень занята. У меня… у меня… дела. Вы ведь не обидитесь? Заходите как-нибудь в другой раз. - Она тщательно подбирает слова, чтобы не оскорбить гостью. Неизвестно, откуда эта женщина взялась, но это не повод для грубости. Элина провожает ее до дверей. - Большое спасибо, - говорит она, закрывая дверь. - До свидания.
* * *
Александра на весь день запирается в комнате, подставив под ручку двери стул, чтобы не открыли братишки-сестренки. Те переговариваются и стенают за дверью, но Александра не сдается. Она изучает карту Лондона. Достает из платяного шкафа чемодан, выбивает пыль из малиновой атласной подкладки, перебирает одежду на вешалках, раздумывая, что взять с собой в новую жизнь, а что оставить. Младшие, захваченные драмой, подсовывают под дверь записки, печенье, даже ленту для волос.
- Поезжай в университет и извинись, - шепчет в замочную скважину кто-то из них. - Может, тебя примут обратно.
- Не за что мне извиняться! - огрызается Александра. - Не за что!
- А ты все равно извинись, - советует благоразумное дитя. - Ну и пусть не за что.
Но Александра блуждает из угла в угол, грызет печенье, читает главу-другую из книги, зачесывает наверх волосы, снова распускает, собирает в пучок на затылке. Садится писать дневник - получается сумбур, сплошные помарки. Делает перед зеркалом стойку на руках.
В сумерках, когда семья садится ужинать, добровольная узница Александра высовывается из окна как можно дальше, но так, чтобы не выпасть, ложится животом на подоконник, руки-ноги в воздухе, и пытается удержать равновесие.
Едва ей удается найти точку опоры - почти, почти, ноги над полом, руки в стороны, парящий ангел, - снизу, с дороги, доносится тарахтение мотора. Александра поднимает голову, теряет равновесие, царапает живот о подоконник, ноги стукаются об пол. Она вглядывается в темноту.
Та к и есть! По дороге движется машина, светлая, с открытым верхом, летит со свистом, закладывая крутые виражи, звук мотора то громче, то глуше. Человек за рулем ссутулился, ветер ерошит его волосы, лица не разглядеть, но Александра уверена: это он. Поднявшись на цыпочки, она едва заметно машет рукой.
Слышен визг тормозов, машина круто разворачивается. Водитель - высокий, в светлом костюме, - не заглушая мотора, выпрыгивает из салона. В руке у него что-то белеет. Он чуть замешкался. Смотрит на дом? "Почему, - отчаянно ругает себя Александра, - я не включила свет?" Он увидел бы ее у окна, наверняка бы увидел. Она хочет подбежать к стене и зажечь лампу, но боится потерять его из виду.
Вот он спрятал в листву живой изгороди что-то белое. Да, спрятал. Еще миг - и он садится в машину и исчезает за поворотом.
Александра сбегает вниз по лестнице, проносится через кухню, где семья ужинает, и, сдернув с крючка фонарик, выскакивает во двор и бежит босиком по мокрой траве, мимо деревьев и кустов, темнеющих на фоне неба.
Надо спешить - если мать бросится за ней, все пропало. Впопыхах она едва не теряет из виду записку, но луч фонарика высвечивает ее среди листвы.
"Александра, - написано неровным почерком, - вот моя визитка. Разыщите меня, когда приедете в Лондон. Пообедаем вместе. Ваш Иннес Кент".
И занятный постскриптум: "Я тоже не любитель сокращать имена, но, должен сказать, имя Александра - не самое для Вас подходящее. Думаю, в Вашем имени должна быть изюминка. Мне Вы видитесь как Лекси. А на Ваш вкус?"
Она дважды перечитывает записку и трижды - постскриптум. Свернув ее, прячет в карман синего платья и садится в темноте на пень. Она Лекси. Она едет в Лондон. И будет обедать с мужчинами в галстуках цвета утиного яйца.
* * *
- Ты помнишь, - спрашивает Элина, а Тед не сводит глаз с экрана - от слов "ты помнишь" ему всегда становится не по себе, - ту гостиницу, где вместо душа был… - Элину одолевает зевота, сводит челюсти, на глазах слезы, - был… - голос у нее слабый, сонный, будто в любую минуту готовый прерваться, - шланг?
- Шланг? - изумляется Тед.
- Ага. А еще была… эта, как ее… - Элина, повалившись на Теда, опять зевает, поджимает ноги, будто ножки шезлонга. - Как это будет?
- Э-э… понятия не имею.
- Мыльница, - бубнит Элина с закрытыми глазами. - Из консервной банки.
Тед роется в памяти. Не было нигде шланга вместо душа. Он перебирает в уме все места, куда они ездили вдвоем. Рим? Или в Риме он был с Иветт? Рим: с Элиной или с Иветт? Или еще до Иветт, с той блондинкой, как ее там? Вспомнил, с Иветт - она еще закатила скандал из-за солнцезащитного крема на Кампо-де-Фьори. Хорошо, что он не сказал "Рим", вовремя остановился. Была еще гостиница в Норфолке, на маяке, где они жили с Элиной, но там был вроде бы нормальный душ.
- …А во дворе - коза, - бормочет Элина, - с детенышем - как по-вашему? - с козленком, белым-белым. Помнишь? Ты еще сказал, что кроме него мы там за все время не видели ничего чистого.
Да, теперь вспомнил. Картинка оживает перед глазами, точно вспыхнул экран компьютера. Крохотный тонконогий козленок, белоснежный, с ярко-розовыми, будто напомаженными, губами.
- В Индии?
- Угу. - Элина кивает: голова ее приподнимается и вновь опускается ему на колени.
- Керала. - Тед хлопает по подлокотнику, радуясь наплыву воспоминаний: Элина у дверей лавки, где торгуют пряностями; прогулка по эвкалиптовой роще; белоснежный козленок, которого они видели каждый день, его мать на привязи, ее дрожащее блеяние; как они ехали ночным поездом и как ему не давали уснуть топот в коридоре и вспышки голубого света. - Керала, - повторяет Тед, - да. Где-то же есть фотографии? Я ведь снимал. Принести?
Не услышав ответа, он смотрит на Элину. Она спит, головой на его коленях, подложив руку под щеку, губы приоткрыты. Теда берет досада: у него пробудили воспоминания об Индии, а высказаться не дали. Нечасто его хватает на такие разговоры, и вот, раз в кои-то веки, он готов, а Элина возьми да и усни. Хочется погромче сказать "Керала" или шевельнуться, чтобы она проснулась и выслушала его воспоминания об Индии, - но тут же становится стыдно. Не надо ее будить. Что за мысли лезут в голову, что он за эгоист?
Он осторожно кладет руку ей на бок, на зеленый шерстяной жакет. Тянется за одеялом, что всегда лежит на диване, и укрывает ее. Смотрит, как еле заметно бьется жилка у нее на шее, и представляет глубоко под кожей вену, как она расширяется и сокращается, гонит к сердцу горячую, густую кровь, растягивается каждые три четверти секунды.
Он разглядывает переплетение вен на ее запястье, тонкие лиловые жилки на веках, голубоватую тень на щеке, сеть сосудов на подъеме стопы. И впервые задается вопросом: кровь скольких людей понадобилась, чтобы вернуть ее к жизни, - одного или многих? И осталась ли она собой, если даже кровь, что бежит по ее телу, и та чужая? Где грань, за которой перестаешь быть собой?
Если бы он мог забыть случившееся, как забывает многое другое! Стереть из памяти, отгородиться, не видеть при каждом взгляде на Элину, как тонка ее кожа, как невыносимо хрупки вены, не представлять, как легко проколоть их иглой. Лучше бы ничего этого не было. Лучше бы она была снова беременной - сидела бы рядом, малыш внутри нее, оба в безопасности, и она цела и невредима, и нет разреза, сквозь который едва не утекла ее жизнь.
Тед, сглотнув, гонит прочь эту мысль. Откашливается, поводит плечами, разминая затекшую шею. Перед ним снова маячит унылое, однообразное море, опять тошнит, как от качки. Взяв пульт, Тед переключает каналы - раз, другой, третий, четвертый. Телеигра, реклама, женщина в саду, человек с пистолетом, лев среди высокой травы. Тед отбрасывает пульт.
Память у него всегда была плохая, хуже некуда. Целые куски жизни теряются в тошнотворной дымке. Тед уверен, почти уверен, что помнит себя только с девяти лет, с того дня, как сорвался с дерева в саду у друга и сломал руку. Он помнит, как отец друга отвел его в приемный покой, помнит странную прохладу гипса, как медсестра учила его слову "гипсофила" и как ему было стыдно, когда мать неслась по коридору, пальто нараспашку, с криком: "Где мой сын?" Все остальное - смутно-приятный фон, как помехи в радиоприемнике.
Мама - большая любительница воспоминаний. "Помнишь тот пляж, где ты катался на ослике? - спросит она. - Там был еще хромой пес. И ты уронил мороженое на землю. Помнишь, как ты плакал и не мог успокоиться? И как я повела тебя в магазин за новой порцией? Помнишь?" Тед кивает, но его впечатления - не более чем ряд картинок, вроде фотографий, которые так примелькались, что стали заменой воспоминаний. У матери целое собрание историй о нем, Тед знает их наизусть: как ему на голову свалилась со шкафа коробка из-под шляпы и так расцарапала нос, что матери было стыдно выходить с ним на люди; как он выиграл на ярмарке золотую рыбку, но уронил на автостоянке, и мать прижимала к себе его лицо, пока рыбка не перестала биться в пыли; как он спросил у лысого дядьки, где его волосы; как он пел песенку двоюродной сестре, когда та упала и оцарапала ногу. Эти истории пересказаны столько раз, что Тед знает их наизусть. Но все они будто не про него.