* * *
Элина вздрагивает, просыпается. Почему так темно, отчего так бьется сердце? Кажется, она стоит спиной к стене, но стена почему-то мягкая. Ноги будто чужие. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Как она здесь очутилась, почему стоит впотьмах у стены и дремлет? В голове пусто - чистый лист. Элина поворачивает голову, и вдруг все смещается, начинает кружиться - вот окно, вот Тед, лежит рядом. Значит, она не стоит, а лежит. Лицом кверху, руки на груди - точь-в-точь каменное изваяние на могиле.
Рядом слышно чье-то дыхание. Что-то лязгнуло в водопроводной трубе - и снова тихо. Шорох над головой, будто ходит по крыше птица, царапает коготками кровлю.
Должно быть, это малыш ее разбудил - очнулся, заворочался в животе, задрыгал ручками-ножками. В последнее время он стал беспокойный.
Элина оборачивается, вглядывается в полумрак. Мебель будто темные фигуры по углам, из-за шторы струится мутно-рыжий свет уличных фонарей. Рядом Тед, свернулся калачиком под пуховым одеялом. На столике Теда - стопка книг, мерцает зеленым огоньком мобильник. На ее столике - что-то похожее на стопку огромных носовых платков.
Вдруг над ухом раздается звук - покряхтыванье, будто кто-то откашливается.
Элина хочет повернуться на другой бок, лицом к Теду, но жгучая боль пронзает живот, точно к коже прижали факел и она вот-вот лопнет. Элина хватает воздух, кладет на живот руку, чтобы ощутить под пальцами туго натянутую кожу, знакомую тяжесть ребенка - и успокоиться. Но ничего не чувствует. Руки хватают пустоту. Ни большого живота, ни ребенка. Элина стискивает живот - дряблый, будто сдувшийся воздушный шарик.
Она силится приподняться - снова жгучая боль - и, вскрикнув хрипло, не своим голосом, хватает Теда за плечо:
- Тед!
Тед кряхтит, зарывается лицом в подушку.
Элина расталкивает его:
- Тед! Тед, ребенка нет! Его нет!
Тед вскакивает и стоит посреди комнаты в одних трусах, волосы дыбом, лицо испуганное. И мгновенно поникает.
- Что ты выдумала? Вот же он.
- Где?
Тед показывает:
- Вот, взгляни.
Элина смотрит. И правда, что-то стоит на полу - в полутьме похожее на корзину для собаки, с ручками, - а внутри белеет какой-то сверток.
Элина со вздохом тянется к выключателю, и комната заливается желтым светом. Элина снова вздыхает, смотрит на свой сдутый живот, на ребенка и обращается к Теду, который плюхнулся на кровать и бормочет: "Ну ты меня и напугала…"
- Я родила?
Тед, который взбивал подушку, замирает. На лице - недоумение, испуг. Не пугайся, хочет сказать Элина, все хорошо. Но вместо этого повторяет: "Я родила?" У нее потребность спросить, высказаться, услышать ответ.
- Элина… ты шутишь. Или нет? - Тед смеется глухо, невесело. - Не надо, не смешно. Может, ты… Может, тебе что-то приснилось? Наверняка приснилось. Давай-ка…
Тед умолкает на полуслове, кладет руку на плечо Элины и растерянно молчит, смотрит на Элину, а та на него. Ей невольно думается: здесь, с нами в комнате, малыш. Хочется повернуться, еще раз посмотреть на него, но Тед сжимает ее плечо, откашливается.
- Ты родила, - говорит он с расстановкой. - Это было… в больнице. Помнишь?
- Когда? - спрашивает Элина. - Когда это было?
- Господи, Эл, ты… - Тед замолкает, проводит рукой по лицу и продолжает уже спокойнее: - Четыре дня назад. Ты три дня не могла разродиться и наконец… наконец родила. А вчера вечером вернулась, упросила отпустить домой.
Минутное молчание. Элина перебирает слова Теда, раскладывает по полочкам. Больница, ребенок, отпустили домой, три дня не могла разродиться. Три дня… Она вспоминает о боли в животе, но решает не заводить о ней разговор.
- Элина…
- Что?
Тед всматривается в ее лицо, откидывает ей волосы со лба, кладет руки на плечи.
- Ты, наверное… ты, должно быть, безумно устала… Ложись-ка спать.
Элина молча отстраняется от Теда, перекатывается на другой край кровати, держась за живот, закусив от боли губу. Кажется, если его не придерживать, он лопнет. Элина склоняется над малышом, разглядывает его. "Он", - сказал Тед. Мальчик. Он не спит, глаза широко раскрытые, внимательные. Устремил на нее из плетеной колыбельки любопытный, вопрошающий взгляд. Он завернут, словно подарок, в одеяло, на руках - белые рукавички. Элина протягивает руку и снимает их - такие крохотные, невесомые, словно облачка. Детские кулачки сжимаются и разжимаются, хватая воздух.
- Ах, - произносит он очень по-взрослому, твердо, взвешенно.
Элина трогает теплый, влажный лоб, чувствует, как вздымается и опускается крохотная цыплячья грудь, гладит пухлую щеку, завиток уха. Малыш смотрит на ее пальцы, моргает, открывает и закрывает рот, будто хочет что-то сказать и не находит слов.
Элина, запустив ладони под спинку малыша, берет его на руки. Как-никак она мать, ей можно. Она прижимает малыша головой к плечу, ножки упираются в ее локоть. Да, знакомая тяжесть, знакомая поза. Малыш крутит головкой, задерживает взгляд на бретельке ее сорочки.
- Ну как, вспомнила? - раздается с кровати голос Теда.
Элина растягивает губы в улыбку:
- Конечно.
Когда она возвращается в постель, много позже - она долго смотрела на малыша, на его волосики под чепчиком, заглядывала в глаза, синие-синие, словно морская вода, вкладывала палец в его ладошку, а малыш сжимал его в ответ, - Тед уже спит, подложив руку под голову. Наверняка ей уже не уснуть: разве уснешь, когда так зябко, да еще эта боль, и она вроде бы родила? Она придвигается к Теду, но так, чтобы не разбудить его; от него исходит тепло. Элина с головой укрывается пуховым одеялом, под ним темно и душно. Теперь уже не уснуть.
Нет, все-таки уснула. Когда она приходит в себя, - кажется, что прошло лишь несколько минут, - спальня залита слепящим светом, Тед уже одет и говорит, что уходит, и целует ее на прощанье.
- Ты куда? - спрашивает Элина, приподнявшись на локте.
Лицо Теда омрачается.
- На работу, - отвечает он. - Ничего не поделаешь, прости. Фильм… Сорвали сроки. После съемок возьму отпуск - если получится.
Следует короткий спор: Тед хочет позвонить своей матери, пусть приедет помочь; Элина слышит, как говорит "нет", чувствует, как качает головой. Тед возражает: нельзя ей быть одной, он позвонит ее подруге Сьюки, - но даже мысль о чужих в доме ей противна. О чем ей разговаривать с этими людьми, что им сказать?
- Нет, - повторяет она, нет и еще раз нет.
И похоже, берет в споре верх. Тед чешет в затылке, теребит сумку, целует Элину; звук его шагов на лестнице, хлопает входная дверь - и дом погружается в тишину.
Больше всего на свете хочется вновь провалиться в забытье, в сон, прижаться щекой к подушке, опустить веки, словно решетки крепостных ворот. Она почти засыпает, чувствует близость сна, его вкус. Но рядом кто-то возится, вздыхает, сопит, как зверек.
Элина заглядывает в кроватку - вот он, здесь. "Hei". Элина сама не ожидала, что заговорит по-фински.
Малыш не отвечает, сражается с чем-то невидимым: машет ручками, тихонько ворчит. И вдруг, будто нажали невидимую кнопку, издает вопль - громкий, протяжный, отчаянный.
Элина отшатывается, как от удара. Делать нечего, надо вставать. Надо его успокоить. Если не она, то кто же? Малыш, вздохнув поглубже, кричит с новой силой. Элина, морщась, наклоняется, берет его на руки, прижимает к себе напряженное от гнева тельце. Чем он недоволен? Элина пытается припомнить советы из книг по уходу за ребенком, но ничего не приходит в голову. Она шагает по комнате, от кровати до окна. "Ну-ну, - приговаривает она, - не плачь".
Но малыш визжит, изогнувшись дугой, весь пунцовый от гнева, рот на пол-лица.
- Не плачь, - повторяет Элина и вдруг видит: он тянет шейку, широко разевает рот, как пловец, набирающий воздуху. Да он голоден! Еще бы, конечно, проголодался. Как она сразу не сообразила?
Элина садится в кресло - как раз вовремя, в ногах странная дрожь - и задирает кофточку, неуверенно, пытаясь припомнить загадочные схемы грудного вскармливания: захват соска, поза при кормлении, основные трудности. Но зря она волновалась. Малыш четко знает, что делает. Он устремляется к груди, как щенок, которому кинули кость, и начинает сосать, сперва жадно, потом спокойнее, потом опять жадно. Элина смотрит на малыша, пораженная его деловитостью, уверенностью. Ей кажется, что проходит вечность. Нормально ли это - сидеть так полчаса, сорок пять минут, час с лишним? За окном в разгаре утро: прохожие спешат к Хэмпстед-Хит и в другую сторону, к автобусной остановке. Пятна света подбираются к ногам Элины, а малыш сосет и сосет.
Должно быть, она задремала в кресле. Когда она открывает глаза, все залито светом, а малыш лежит у нее на коленях, как котенок, и разглядывает часы у нее на руке.
Элина проверяет себя, обращается мыслями назад. Вспомнила? Вернулось к ней во сне прошлое? "Роды, роды, роды, - твердит она про себя, - надо вспомнить, вспоминай". Но увы. Она помнит, как была беременна. Видит ребенка у себя на коленях. Но как он сюда попал - загадка.
Элина подносит руки к лицу, разминает виски, чтобы привести себя в чувство. "Ну вот, - говорит она в тишине, и голос слегка дрожит. Почему дом затих, будто ждет ответа? - Вот мы и проснулись. - Она почему-то снова перешла на финский. - Что будем делать?" - обращается она к малышу, будто к гостю, с которым едва знакома.
Она поднимается, медленно-медленно, и, крепко прижав к себе ребенка, пробирается ощупью вниз по лестнице, не спуская глаз с его личика. Это ее сын. Она его родила. Она знает, потому что Тед сказал, а еще потому, что он чем-то напоминает ее отца - тот же лоб, тот же завиток надо лбом. Элина проходит мимо ванной. Дверь открыта, на полу пеленальный коврик в красную полоску - она помнит, точно помнит, как покупала его. Помнит, как раздражали ее рисунки на детских вещах - слащавые мишки, похожие на людей рыбы с хищными ухмылками, утки с длинными, будто накрашенными, ресницами. Вокруг коврика подгузники, салфетки, тряпочный осьминог, флакон детского масла. Кто все это разложил? Неужели она? И когда?
У подножия лестницы стоит коляска - Элина помнит и ее. Коляску им подарил Симми, прикатил ее однажды вечером. Еще тогда. Когда она была беременна. Хитроумное устройство с серебристыми колесами, темно-синим складным верхом и блестящим тормозом. Внутри постелены простыни и одеяльце. Элина замирает на миг над коляской, потом укладывает малыша - просто так, ради интереса. Он лежит невозмутимо, будто давно привык к коляске. Сучит ножками, смотрит на синий верх, на заклепки с боков. Потом закрывает глаза и засыпает. Постояв немного, Элина идет на кухню.
И почему-то оказывается у дверей, ведущих в сад. Тяжелые двустворчатые двери из армированного стекла. Для безопасности, объяснил Тед, когда Элина спросила, зачем такое толстое стекло. В руках у нее почему-то кружка и свернутая газета. Элина нагибается, чтобы положить их на пол, и вдруг в животе будто что-то обрывается, дыхание перехватывает от боли. Элина роняет газету и кружку, сама чуть не падает, хватается за дверь, упирается лбом в стекло, держится за живот, ругаясь на нескольких языках.
Когда она открывает глаза, вокруг все так же тихо. Позади - кухня. Впереди - сад. "Все проще простого, - уверяет она себя, - ты была беременна, потом родила". Но почему она не помнит, как рожала?
В глубине сада - домик. Это студия, ее построил для Элины Тед. Точнее, нанял двух поляков, а те построили. Из шлакоблоков, рубероида, стекловаты, нержавеющей стали - Элина спрашивала у строителей слова, те искали их в польско-английском словаре, а Элина мысленно переводила на финский. И все смеялись. Один спросил Элину, скучает ли она по Финляндии, она ответила: нет, - а потом поправилась: да, иногда. Но она давно уже там не живет. А вы скучаете по Польше? - спросила она. Оба молча кивнули. "Мы возвращаемся, - сказал один, - через два года".
Значит, они уже дома, в Польше. Элина смотрит сквозь ветки сада на студию, которую для нее построили: стены, облицованные шлакоблочными панелями, крытая рубероидом крыша. У нее в налоговых декларациях, в документах написано: художница. А что толку? Она не помнит, когда в последний раз заходила в студию, забыла, что значит быть художницей, чем занимается художник, как проводит время. Жизнь в маленькой студии, все часы, что провела она там, кажутся бесконечно далекими, как детский сад.
Можно заглянуть туда сегодня - почему бы и нет? Взять ключ, что висит рядом с холодильником, и пойти, ступая по мокрой траве, малыш в скрипучей коляске впереди, открыть дверь и зайти. Взглянуть на холсты, что висят на стенах или стоят на полу возле шкафов, ощутить хоть какую-то связь с прежней жизнью. Работать сегодня никто не заставляет. Можно просто посидеть в студии с книгой, посмотреть, как льется свет в окошко под самой крышей. Там, у окна, стоит кресло - Элина сама обила его зеленой шерстяной материей. Самое подходящее место, чтобы все вспомнить.
Элина раздумывает, кусая губы, и вдруг чувствует какой-то запах, - оказывается, он преследует ее все утро. Сладковатый, даже приторный. Будто пахнет ношеной одеждой. Или мокрой бумагой. Или молоком.
Элина оборачивается, принюхивается. Воздух лишь слегка отдает хозяйственным мылом. Она нюхает пижаму, волосы, запястье, сгиб локтя, ладонь.
Запах ее собственный. Элина поражена. Новый запах. От нее пахнет не так, как пахло всю жизнь. Это ее запах.
Тед рывком отодвигает кресло и плюхается в него, швырнув сумку на диван позади себя. Включает все экраны и, пока они, моргая, оживают, едет в кресле через всю монтажную, к лотку для входящих документов. Телефонные сообщения, пара писем, просьба дать рекомендацию, кое-как нацарапанная записка от продюсера о копии фильма, что недавно смонтировал Тед. Пододвинув кресло ближе к телефону, Тед хочет снять трубку, но вдруг замирает.
Он вертит в пальцах ручку, снимает колпачок, снова надевает. Кладет руки на вогнутый край стола. Смотрит на экраны перед собой; на одном - сообщение об ошибке: файл не найден. Тед переводит взгляд на свои ботинки - на одном вот-вот развяжется шнурок, - на мигающий красный огонек телефона, на немые черные динамики, на диван с горой подарков. Корзины с фруктами, букеты в целлофане, детское одеяльце, перевязанное лентой, исполинская атласная собака с тупой улыбкой на морде. На рабочем столе, прямо под рукой у Теда, золотистый картонный пакет. Жесткий - такие выдают только в самых дорогих магазинах; наверху синяя веревочка. Пакет вручила Теду администратор монтажной, как только он вошел в дверь. "Поздравляем! - сказала она. - Мальчик!" И обняла его, и Тед почувствовал затылком холод ее металлических браслетов, а молния на ее джинсах больно врезалась ему в ногу.
"Спасибо, - ответил Тед, взяв пакет, кивая всем, кто собрался вокруг - секретарше, девушке на побегушках, смутно знакомой актрисе, другим монтажерам. - Очень приятно. Очень…" И осекся - скажи он еще хоть слово, он бы заплакал. Он ни разу не плакал с тех пор, как стал взрослым, ни разу, даже когда попал в аварию - свалился с мопеда в Греции. А теперь слезы душили его, будто подымались волной из груди. Боже, с чего это вдруг?
Тед вновь тянется к телефону, но отдергивает руку, потирает лоб. Ему невольно думается: что ты здесь торчишь? С ума сошел? Ты должен быть дома, с Элиной, с малышом, а не впопыхах заканчивать надоевшую работу. Подумаешь, одним боевиком больше, одним меньше. Что ты здесь делаешь?
Странное дело, удивляется Тед, окидывая взглядом свой стол, вокруг все по-прежнему. Ряд дисков на полке, ручки на подставке, экраны компьютеров, мышь с проводом, армированная подставка для руки (безуспешная попытка справиться с хроническим растяжением связок), репродукция Элининой картины на стене.
Тед смотрит на картину, где красная линия пересекает синий треугольник, нависающий над черной фигурой в углу. Картина рождалась на его глазах. Он не должен был видеть - Элина никому не показывала неоконченных работ, - но он подглядывал в окно студии всякий раз, стоило ей отвернуться. Это был его способ заглянуть ей в душу. Он видел картину на стене галереи, видел, как зажегся рядом с ней красный огонек на закрытом вернисаже и как засветилось радостью лицо Элины. Теперь картина висит в доме музыкального продюсера, и Тед то и дело задумывается: любит ли тот картину, как она того заслуживает, часто ли смотрит на нее, удачно ли выбрал для нее место и освещение?
Четыре дня назад Элина чуть не умерла. От этой мысли ему делается дурно - кружится голова, к горлу подступает тошнота, как от качки или при взгляде вниз с высокого здания. Тед роняет голову на руки, делает вдох за вдохом и снова чувствует ком в горле.
Она чуть не умерла, прямо в палате, у всех на глазах. Тед чувствовал, что в палате витает смерть, висит темным облаком где-то под потолком, и было в ее присутствии что-то до странности знакомое, будто он этого ждал, знал с самого начала, чем все может кончиться. "Не смотрите, - велела ему медсестра, - не надо смотреть". И дернула его за рукав. Но как не смотреть? Как отвернуться, если рядом лежит Элина, и это он во всем виноват, он сделал ей ребенка, он шепнул ей тогда, в мадридском отеле: "Не волнуйся, все обойдется"? Сестра потянула его за руку. "Пойдемте, - сказала она твердо. - Вам нельзя смотреть".
Но как не смотреть? Он уцепился за металлический поручень каталки, оттолкнул сестру. Вокруг суетились, кричали, а посреди палаты лежала Элина, и ее верхняя половина выглядела такой безмятежной. Белое неподвижное лицо, глаза полузакрыты, руки на груди - средневековая святая с картины. А нижняя половина - никогда в жизни Тед не видел ничего подобного. И в этот миг будто все исчезло. Он больше ничего не видел вокруг. Лишь горизонт - как будто море, свинцовое море вздымается и опускается, бесконечное, однообразное. И от этой бесконечности, в которой отражалось хмурое небо, его затошнило. "Где она? - послышалось ему. - Где она?"
Тед отодвигает кресло от стола с такой силой, что оно ударяется спинкой о край кофейного столика. Он встает, шагает к двери, в которой проделано окошко, и обратно. Садится в кресло. Снова встает. Подходит к окну, со щелчком опускает штору. Водит мышкой. Снимает трубку, звонит в приемную и просит вызвать к себе режиссера боевика, как только тот появится.
У Элины то и дело случаются скачки во времени. Провалы, называет их она. Надо рассказать Теду. Будто скачет иголка на родительском проигрывателе. Элина с братом ставили старую пластинку "Битлз" и по очереди топали ногой. Игла перескакивала с песни на песню. И такая получалась веселая неразбериха! Слушаешь про Люси и небо в алмазах - и вот уже Джон распевает про шоу мистера Кайта, а потом про дождь.
Но, как видно, за порчу пластинок приходит расплата - теперь и жизнь Элины стала как испорченная пластинка. Может, "скачки во времени" - не совсем верно сказано. Скорее, черные дыры. Ведь только что было утро и она поняла, откуда новый запах, - и вдруг она лежит на полу в гостиной, а телефон звонит и звонит.