- О чем же? - Рузов посмотрел на него и сунул наконец сигарету в рот. - Не о рассказах. Ты, как я понимаю, уже не пишешь их, и глупо заставлять тебя - пиши, мол. В рассказах твоих явно видны способности… может быть, даже и большие, однако несовершенного там еще столько, что один бог рассудить мог бы, вышел бы из тебя писатель или нет. А журналист ты приличный. Что и говорить.
- Ну-ну. - Гольцев снова сел на диван и вытянул ноги. - Интересно.
- Понимаешь… - Рузов запнулся, отвел от Гольцева глаза и некоторое время стоял молча. Потом он поднял голову. - Понимаешь, что я почувствовал, прочтя твои рассказы… Вот я статью твою, ту, в "Комсомолке", похвалил. Много других твоих вещей читал. И вот прочитал я твои рассказы и вижу: а ведь ты, с того времени, когда рассказы писал, что-то очень существенное в себе, в самом себе, утратил. Холодным стал, что ли… Равнодушным? Не знаю. А только боли - понимаешь ты меня? - боли в писаниях твоих сейчас нет. А в рассказах - была. Такое ощущение, словно ты какую-то часть души от себя отсек. Отсек - и живешь без нее.
- Знаешь ли, Гена…
- Подожди! - не глядя на Гольцева, поднял руку, словно защищаясь, Рузов. - Подожди. Я ведь тебя не наставляю… Не досадить тебе хочу. Я потому - может, ты сам этого не замечаешь? Не чувствуешь? А ничего, Юра, страшнее нет.
- Э-эх! - Гольцев ударил себя по коленям и встал. - Что вы все сегодня? С цепи сорвались? Ахинею несешь! Душа, часть души… Уж коли говорить об этом, так я сегодня уже объяснял кое-кому: я не душу, а романтическую наивность потерял. Эдакую мечтательность юношескую, тревожность этакую… Того не понимал, того не знал, того не испытал… Понял, узнал, испытал. Стал реалистом. Чего же плохого в этом? Мир нужно видеть таким, какой он есть. Так и жить.
- М-мда… - Рузов поднял портфель. Ясные его светлые глаза были грустными. - Жалко… Слабый ты, видимо, человек, Юра.
- Какой есть. - Гольцев развел руками и убрал их за спину.
Рузов секунду стоял, потом повернулся и вышел из комнаты. Слышно было, как он прошел коридор, прихожую, открыл дверь и захлопнул ее за собой.
Гольцев посмотрел на часы. Было без семи минут шесть.
Он снял с телефона трубку и набрал номер парикмахерской, в которой работала Гора. Ему позвали ее, и голос ее, низкий, глухой, растягивая гласные, сказал:
- Да-а?..
Воскресенье
Гольцева разбудил телефон.
Он вскочил и, покачиваясь со сна, ничего не видя, дошлепал до телефона и нашарил трубку.
- Да! - сказал он.
Голос у него был сиплый, во рту першило.
- Юрушка? - сказал дребезжащий голос, и Гольцев узнал отца.
- Здравствуй, - сказал Гольцев, откашливаясь.
- Я тебя не разбудил, нет? Самому-то мне не спится, я уж не знаю, когда рано, когда поздно. Так не разбудил?
- Нет, отец, не разбудил.
- Хорошо тогда, - сказал отец. - А то мне самому-то… понимаешь… Ты где, сынок, пропадал? Вчера с вечеру звоню-звоню - все твой номер молчит. Ровно утоп.
Гольцев вспомнил - сам он вчера выключил телефон, когда все собрались, чтобы никто больше не звонил.
- Не было меня, отец. Только что из командировки. Едва вот вошел. Ключ еще в руках - ты звонишь.
- Это ниче. Это ниче, - засмеялся старик. - С ходу я тебя, значит, горяченького, так и в печь посажу. - Он захлебнулся воздухом и закашлялся. - Мать… пироги напекли… Приходи… Я ел - два попробовал. Вку-усные. Ешь да ешь, знай в сметану макай. Ей-богу, сынок, вкусные - пальчики оближешь.
Гольцев подтащил с кухни табурет и сел, привалившись к стене. Разговор обещал быть долгим.
Он представил себе, как отец выбегает из дому в одной безрукавой стеганой толстовке, семенит от подъезда до угла, заворачивает, оттягивает тугую дверь автомата и протискивается внутрь. Еще вчера они с матерью договорились испечь пирогов для Юрушки - стародавних, из детства, таких, какие он любил: с мелко нарезанным картофелем, с яйцом, с мясом и, конечно, с творогом; и вот сегодня с утра мать принялась возиться у плиты, и когда дело подошло к концу, старик выскочил на улицу и заспешил к автомату - вчера не застал, не дай бог, как не будет сегодня…
- Юрушка, - сказал отец. - Ты что молчишь? Ты слышишь? Я говорю, давай с корабля на бал - пироги горяченькие.
- Так я только с поезда, - сказал Гольцев. - Вот только вот, представляешь? Еще не разделся…
- Ну так что? - Отец там, в автоматной будке, бодрился и кричал веселым, молодецким голосом. - Что такого? Отдохнешь немного, руки в ноги - и пошел.
- Отец, я только что приехал - дел невпроворот.
- Ну-ну. Молчу. Молчу. - Отец и в самом деле замолчал, остались одни шумы - шорох, потрескивание, какое-то поскрипывание, будто кто тер друг о дружку металлические проволочки.
- Ты только не обижайся, отец.
Отец не ответил.
Гольцев услышал, как там, далеко, на другом конце города, забарабанили в окно, потом заскрипело - очевидно, открыли дверь, - и женский голос закричал невнятное что-то.
- Сейчас, сейчас, - сказал отец. - Одну минуточку, сейчас. Юрушка, требуют тут меня… Может, ты завтра или еще, как у тебя получится, забежишь?
- Да, - сказал Гольцев. - Да. Забегу.
Он повесил трубку. Было уже светло, часы на подоконнике показывали семь часов.
Гольцев вспомнил, что сейчас они зазвонят - Горе к восьми на работу, в воскресенье у нее пересменка. Он доплелся до окна и нажал кнопку будильника.
Дворник возила метлой по мокрому, в глазках луж после ночного дождя асфальту. Метла визжала, будто жестяная. Тень дома достигала противоположной стороны улицы, лежала на асфальте тротуара, и только верхушки деревьев желто светились.
Гольцев открыл форточку. Бабье лето кончилось. Было холодно и мозгло, сырой воздух горчил - начали преть на газонах палые листья.
Он вспомнил: ровно неделю назад так же вот он стоял и смотрел на улицу, и так же было тихо и спокойно, лишь профырчал автомобиль да прошло несколько домохозяек. Много чего было в этой неделе. В общем, как обычно - и много, и мало. Обычная получилась неделя, самая нормальная, такая же, как и предыдущая, и как следующая будет; разве что был тогда понедельник, и вышел он тяжелым. Зато сегодня - воскресенье, что хочешь делай, хочешь - спи, хочешь - в ванне сиди…
Только одно его что-то смущало. Ч т о - он не мог понять, но что-то смущало.
Пора было будить Гору.
Гольцев повернулся - и понял: соседский матрас - серая плотная холстина, набитая ватой, - лежал на полу, лишь на этот раз был застелен простыней. Гольцев и вскочил с матраса, когда зазвонил телефон, но вскочил, еще не стряхнув с себя окончательно сон, и не обратил внимания, не разобрал, что спал на матрасе.
Стол был придвинут к самому окну, смятый лист бумаги лежал на нем, среди вилок, тарелок и ложек, и рядом - авиаконверт, голубой, с полосчатой красно-синей каймой. Гольцев вспомнил, как стал вдруг кричать, куда дели Верино письмо, куда его спрятали, но никого уже не осталось - одна лишь Гора, - тогда он вышел в коридор, стал зачем-то надевать плащ - и в кармане зашелестело.
Он прочитал письмо тут же, в прихожей, открыл соседскую комнату и вытащил матрас…
Гольцев положил листок на подоконник, расправил его, подумал - и разорвал на две части, сложил их и снова разорвал, и так рвал, пока рвалось, потом выбросил в форточку. Белые клочья разлетелись, столб воздуха закружил и стал переворачивать их, и они медленно пошли к земле, словно огромные снежные хлопья.
Гольцев подошел к дивану, сел на него и потряс Гору за плечо.
Она открыла глаза, сонно сощурилась, закрыла их и снова открыла, зевнула и, вновь сощурившись, уже почти проснувшись, сказала, усмехаясь:
- Как спалось на матрасе?
- Ничего.
Гольцев наклонился над Горой и взял ее за плечо.
- Все, в последний раз. В последний раз это было. Больше - все.
Гора потянулась и села на диване.
- Собираться надо. Пропади она пропадом, эта парикмахерская…
И все тронулось, все сдвинулось с места - день был начат, неделя была начата, все начиналось заново…
1967-1968 гг.
ГАЗИФИКАЦИЯ
ПОДРУГИ
1
Слухи о том, что нынче будут проводить газ, возникли весной. Будто уже принято решение, отпущены деньги, - вот только кончится грязь.
Но грязь высохла, из земли, из почек полезла молодая зелень, заматерела, переходя в лето, и лето тоже минуло, отдарившись всеми своими плодами, которые могло и успело дать, а никто никакого газа проводить не думал, и толки о нем завяли.
И тут, когда снова все развезло, под ногами хлюпало и чавкало, деревья снова сделались голы и черны, лишь трава еще мертво зеленела, ожидая снега, чтобы сопреть под ним, по поселку в местах скопления народа - на дверях обоих продовольственных магазинов, на дверях поссовета, на электрическом столбе возле клуба и подле расписания движения поездов на станции - появились вырванные из тетради листки с объявлением, что в ближайшее воскресенье, в одиннадцать ноль-ноль, в клубе состоится организационное собрание членов-пайщиков газификационного кооператива "Синий огонек", прием заявлений от желающих - перед началом собрания.
Весть о собрании принесла Павле Поликарповне Фрося с Лесной, тридцать два, придя просить ее посмотреть заболевшего внучонка.
- Какой кооператив, Фрося? - строго спросила Алевтина Евграфьевна, будто это Фрося была ответственна за то, что в объявлении говорилось так, а не по-другому. - Что, лавочку какую-то частную устраивать будут? Газ - дело государственное.
- Да вот, что прочитала, то сказала, - виноватясь, ответила Фрося. - А слухи-то - будто за свои, вообще, деньги проводить будем, да.
- Странно что-то, - с этою же всё отчитывающей строгостью произнесла Алевтина Евграфьевна. - Газ - дело государственное, не может такого быть, чтобы частную лавочку из этого делать.
- Ну да ты что на нее, - укорачивая приятельницу, с улыбкой погладила Алевтину Евграфьевну по плечу Павла Поликарповна. - Что прочитала, то и сказала, что еще тебе. Узнаем в воскресенье. - И спросила Фросю: - А из амбулатории врач была?
- Была, - сказала Фрося. - Да только что она… наорала только, навыписывала - а и не глянула толком. Мы уж вам верим, Павла-ликарповна, - с льстиво-подкупающей улыбкой проговорила она. - Уж вы и нас, и детей наших… так мы уж вам верим. Она его и не послушала толком, а температура-то сорок, ну как воспаление легких…
- Приду, Фрося, - сказала Павла Поликарповна. - Ты беги, не жди, я пока соберусь… Я уж не та сейчас, не могу, как прежде. Потихоньку да полегоньку.
- Ну, придете, главное. Будем ждать, - обрадованно отозвалась Фрося, вышелестела с кухни к порогу, натянула на ноги оставленные там кирзачи и уже с грохотом притопнула ими. - А скоро, нет? - спросила она, открыв дверь в сени и грохотнув за порог.
- Да сейчас прямо, сейчас, - успокоила ее Павла Поликарповна. - Соберусь только.
- Ну, ага, - сказала Фрося, топчась за порогом в дверях. - Побегу, скажу своей…
Она была в черном обтершемся ватнике, черном глухом платке, и лицо тоже было какое-то черно-каленое, будто вороненая сталь, и выглядела она, наверное, не много моложе самой Павлы Поликарповны. А Павла Поликарповна помнила ее еще девочкой лет восьми с пневмонией, у всех у них были в семье слабые легкие, у дочери в детстве начался даже бронхоаденит, начальный туберкулез, не так просто боялась Фрося воспаления легких у внучонка.
- Не понимаю тебя, - сказала Алевтина Евграфьевна, когда Фрося ушла и Павла Поликарповна, хватаясь за углы, побрела в комнату одеваться к улице. - У тебя в магазин сползать сил нет, а тут ты пойдешь. Пусть несут, раз им нужно. Должны же понимать люди.
- Да ты что! Сорок температура. Я Фросю знаю, она не соврет. Полтора годика, как можно!
- А в семьдесят шесть можно? Ох, Павла! - Алевтина Евграфьевна встала с табуретки, на которой сидела, греясь у печки, и пошаркала в комнату следом. - Жизнь тебя не учит, любишь на загорбке таскать. Не в том умелость, чтобы навьючиться да волочь, а в том, чтобы других, кто волочь не хочет, помогать заставить. А так-то, если все сама да сама…
Они были подругами еще с мединститута в Петрограде, с самого двадцать второго, лишь поступили, но Павла Поликарповна как приехала сюда в двадцать седьмом, так и прожила здесь всю жизнь, а Алевтина Евграфьевна после института пошла по организационной части, в тридцатых годах служила даже в наркомате, и дружба, бывало, обрывалась на годы, но вновь каждый раз возникала после перерыва, и вот на старости лет пришлось даже снова, как в молодости, жить вместе.
- В магазин я схожу, - сказала Павла Поликарповна, переодеваясь за дверцей гардероба в выходные юбку с кофтой. В молодости, когда жили в общежитии целой кучей, раздевалась-одевалась - гляди на нее хоть все; теперь она стеснялась своего старого тела и, пусть Алевтина была ничуть не лучше ее, старалась, переодеваясь, сделать это так, чтобы остаться неувиденной. - Пойду обратно, там близко, и заверну.
- За мясом к заведующей обратись. Есть у них где-нибудь, лежит, припрятано. - Алевтина Евграфьевна грузно опустилась на диван и перевела дыхание. Она была толстая, большая, сырая, ноги у нее по-слоновьи отекли, и сама она никуда дальше калитки не ходила. - Я бы на твоем месте, между прочим, давно бы куда надо пожаловалась: пять сроков депутатом поссовета была, могут тебя мясом обеспечить?!
Павла Поликарповна не ответила ей. Они жили вместе третий год, и она с самого начала поняла, что Алевтине перечить не надо.
- Ты фонендоскоп не перекладывала куда? - спросила она. - На подоконнике у меня лежал.
Фонендоскоп отыскался на полочке под телевизором. Павла Поликарповна положила его в сумку, взяла кошелек с деньгами, взяла из угла за дверью батог, с которым ходила по улице пять уже лет, с тех пор как сломала ногу, и вышла в прихожую одеваться-обуваться в уличное.
Алевтина Евграфьевна поднялась с дивана и опять пошаркала вслед за ней.
- Мясо купишь - так на потом, а я сейчас просто щи сварю. Щи сварю да пшенку с маслом, а?
- Ты извини меня, что убегаю. Не могу не пойти, раз просят, сорок температура… - чувствуя себя виноватой, что она уходит, а Алевтина остается здесь готовить обед, сказала Павла Поликарповна.
- Беги, беги, чего, раз жизнь не учит, - сказала Алевтина Евграфьевна, останавливаясь в дверях и одышисто ходя грудью вверх-вниз.
На улице висела в воздухе морось, все вокруг - оставшаяся зеленеть трава, черные стволы деревьев, черная крыша сарая, черные стены бывшей баньки, черные комья земли в перекопанном соседском огороде - все мокро блестело, мозгло было и холодно, никуда не хотелось идти, но Павла Поликарповна заставила себя сойти с крыльца, вышла под морось, и как вышла, тут уж сразу стало легче. Самое трудное - выйти.
2
Собрание вел председатель поссовета. Он сказал, что, как уже все, наверно, знают, райсоветом принято постановление о дальнейшей газификации района и городскому газовому тресту предложено разработать перспективный план газификационных работ, трест план разработал, и по этому плану их поселок включен в число первых. Но, хоть он и включен в число, сам собой газ не придет, нужны на это дело деньги, а денег на это дело у поссовета нет, едва-едва выкраивают в год тыщу-другую, чтобы асфальтировать тротуары, и выход один: организовать газификационный кооператив.
Он еще не закончил своей речи, - из зала начали выкликать вопросы, а уж когда закончил, завалили ими, и, как всегда, гвалт поднялся - ничего не слышно, кричали, обвиняли председателя, что эти асфальты, которые он кладет, через три года разваливаются, ничего от них не остается, на кой они, такие асфальты, жили без них раньше и дальше можно, и председатель, побагровев, тоже кричал, отвечая, и тыкал с трибуны пальцем:
- Ты, ты, вот ты, Саватейкин! Лично видел, машину с гравием к себе на участок перехватил! Не перехватывали бы, ничего бы с ним не сделалось, лежал бы, как положили, а то на голой земле будет тебе он лежать?!
- А у самого-то ко двору - дорога прямо ведет, а?! - кричал Саватейкин. - На машине ездишь, горя не знаешь! Это у тебя откуда, а?!
- Приходи, документы покажу откуда! - с разящей властностью отмахивался от него председатель.
- Документы, а! Чтобы асфальт - частному лицу отпустили?!
- Я не частное, я при исполнении, и не забывайся, Саватейкин!
Павла Поликарповна помнила и председателя, и Саватейкина мальчишками, учились в одном классе; вскоре после войны она прирабатывала школьным врачом, председатель с Саватейкиным и тогда были врагами, потому и помнила их: то останавливала хлеставшую из носа кровь одному, то зашивала рассеченную губу другому…
Алевтина Евграфьевна ждала дома с жарко натопленной печью.
- Что, промерзла там у себя в клубе? - спросила она Павлу Поликарповну со своего любимого места на табуретке у печи. - Раздевайся давай, проходи, рассказывай.
Павла Поликарповна сняла пальто, справилась с сапогами, переобулась в тапочки, - ах, как хорошо, как славно было прийти с холоду в натопленный дом и разговаривать с живым человеком!..
Она пересказала Алевтине Евграфьевне все услышанное на собрании, позабавив ее по пути спором председателя с Саватейкиным, и Алевтина Евграфьевна спросила с недоверием:
- Как это так у поссовета денег нет? Решение принято, а денег нет?
Всю жизнь проработавши по организационной части, разучившись отличать бронхит от трахеита, разучившись пальпировать, так что не могла прощупать вылезшую из-под ребер на два пальца печень у малыша, Алевтина Евграфьевна представляла себе любое дело так, что если решение принято, то дело уже, в общем, и сделано, остается только самая малость - исполнить его.