Рузов спал. Когда Гольцев вошел в комнату, он пошевелился и повернулся на другой бок, лицом к стене. Гольцев вышел на кухню, сварил кофе, нашел в столе рузовский хлеб, с хлебом лежал, завернутый в бумагу, сыр, и он сделал себе несколько бутербродов.
Позавтракав, Гольцев принял душ, переоделся, допил оставшийся кофе - Рузов все еще спал - и поехал в редакцию. Была одна из тех редких суббот, которые выпадали рабочими.
Савенков уже сидел за своим столом и, прижав локтем листы бумаги, писал.
- А, душа моя! - сказал он, отрываясь от листов и бросая ручку на стол. - Приехал!.. А чего же ты пришел сегодня? Мог бы и не приходить. День приезда, так сказать, - законный день. Я бы уж простил.
- Диспут у меня. - Гольцев пожал протянутую Савенковым руку. - Помнишь ту статью мою? "О дорогах, которые перед нами"… - Он потянулся, снял плащ и бросил его на свой стул. - Вот и придут сейчас десятиклассники. Говорить будем. О дорогах, которые мы выбираем. Зачем мы их выбираем…
Еще месяц назад, в самом начале учебного года, после публикации статьи, Гольцев разослал приглашения всем старшеклассникам, которые написали ему письма, - предлагал собраться, поговорить… И вот сейчас они явятся. О чем же пойдет разговор? Что он сам-то будет говорить? Нужно вспомнить статью и перечитать письма…
- Ну, а как съездил? - спросил Савенков.
- Нормально.
- Разобрался, что там у этого инвалида произошло?
- А и разбираться, Саш, нечего было. Не инвалид он.
- Не инвалид? Вот те на! - Савенков вскочил. - Врал, значит?
- Кто его знает… - Гольцев пожал плечами и подошел к окну. - На фронте он был - это правда, и радикулит, вполне возможно, тоже на нем получил. Дело не в этом. С ним там вполне по закону обошлись, а вот он - пьяница. Всю войну прошел - медали, орден, а в канаве валяться - обычное дело.
- Погоди, ничего не пойму. - Савенков тоже подошел к окну и встал рядом. - При чем здесь - пьяница? Путевка ему эта нужна?
- Нужна, Саша, нужна, и он поставлен на очередь. Но он ее хочет прямо сейчас, сей момент, понимаешь? Потому и письмо написал. А без очереди тем дают, кому врач на справке помечает "срочно". Ему не пометил. Правда, с врачом я не встретился…
- Не встретился? Да ты что!
- Что - что? Ну, Саша! - Гольцев помотал головой и отвернулся к окну. По плотине, над черной доской пруда, взбрызгивая искрами, полз красно-облупленный трамвай, на крыше у него стояли желтые щиты - реклама цирка Кио. - Ты, Саша, прежде чем обвинять, поинтересовался бы - почему? Да потому, что встретиться с ним только сегодня можно было. А у меня диспут. Переносить нельзя - в другой раз ребята не придут, постесняются, ты ведь знаешь. Что же до инвалида этого - он теперь знает что делать. Положено ему без очереди - получит.
Гольцев замолчал, и Савенков некоторое время тоже стоял молча, ничего не говорил, потом положил Гольцеву руку на плечо.
- Извини… Занесло меня. Что ты, действительно, сам не знаешь, как поступать? Извини… Ну, а писать-то что же, не о чем, выходит?
- Как не о чем? - Гольцев повернулся к Савенкову. - Тут, Саш, очень большая и важная проблема: ответственность фронтовика. Ведь они гордость наша. А тут - ни одного слова доброго!
- Ага, ага… - сказал Савенков. - А Королева видел?
- Ну конечно.
- Как он там?
- Как? - Гольцев сунул руки в карманы и качнулся на носках. - Как… Знаешь, Саш, это не передашь словами, это увидеть надо. Съезди! Он вот просил меня зайти перед отъездом, хотел я - и не смог. Заставить себя не смог.
- Вот даже как! - Савенков удивленно покачал головой. - Надо же…
Гольцев прошел к своему столу, взял со стула плащ и повесил на вешалку.
- Саша! Посидишь у меня на диспуте - в президиуме?
- Как в президиуме?
- Ну, рядом со мной, для солидности.
- А-а! "В президиуме"… - Савенков хохотнул. - Ладно, конечно. Кликнешь меня, если не вернусь, - я у редактора.
Хлопнула дверь за ним.
Гольцев сел за стол, открыл ящик и вынул папку с надписью "Дороги, которые перед нами"…
И вот они сидели перед ним - восемь человек, восемь из одиннадцати, которым он разослал приглашения: дымился кофе в кастрюльке, пряный его горячий запах плыл по комнате, шуршали, перематывая пленку, магнитофонные кассеты, и они сидели перед ним - неловко пристроившиеся на краешках жестких фанерных стульев, молча оглядывающие комнату отдела, восемь десятиклассников, восемь растерянных душ - или, наоборот, все определивших для себя? - пять мальчишек и три девчонки, фамилий и имен которых он еще не знал, точнее - не запомнил, когда они входили и назывались. Впрочем, нет, вот того, в больших, в настоящей роговой оправе очках на тугом вислом носу - Леша, Леша Зеленич; черные жесткие волосы с металлическим отливом, один-единственный, кто решился сесть в кресло - развалился в нем и забросил ногу на ногу. А вот эта девочка, что примостилась на стуле у окна, - Таня Водовозова; большие глаза, тяжелые и медлительные, и коса, переброшенная через плечо, - которую из сверстниц ее никто уже не носит…
Интересно, если бы ему в их возрасте прислали такое приглашение, он бы пришел? Да, наверное бы, пришел… Семнадцать лет. Линолеум тогда на полу был как глянцевый…
И вдруг он вспомнил себя второкурсником: закопченную, с обваливающейся штукатуркой по одной стене общежитскую свою комнату на четверых, кровать с продавленной сеткой, заменявшую ему и стул, и стол, и на которой он, подложив под тетрадь уведенную у коменданта общежития фанеру, писал свои рассказы… - как давно это было, с ума сойти!
Пленка смоталась, кассета зажужжала и захлопала концом пленки о пульт. Гольцев снял ее и поставил новую.
- Ну что, - сказал он, улыбаясь и оглядывая ребят. - Соорудим "круглый стол"?
Он специально до их прихода ничего не подготавливал; и варил кофе, и искал по редакции магнитофон - все вместе с ними, все на их глазах, чтобы они хотя бы немного освоились, обвыклись; и сейчас, предлагая соорудить "круглый стол", он знал, что совместная работа, пусть самая пустячная, разогреет и сблизит их и заставит себя почувствовать в редакции по-свойски.
- Хватай тот стол, от окна, - приказал он Зеленичу, подмигивая ему. - Придвигай к моему. Таня, подержи пока кофе.
Заскрипели стулья, зашаркали ноги; Зеленич и еще двое парней, оба с длинными битловскими гривами, подняли стол Савенкова и подтащили его к гольцевскому.
- Пододвигайте стулья, рассаживайтесь. - Гольцев улыбался им, и они улыбались ему, и это значило, что от неловкости не осталось и следа и все пойдет так, как надо: будут говорить сами, разогревать их будет не нужно.
Скрипнула дверь, вошел Савенков. На каждом пальце у него висело по чашке.
- Разгрузите, - сказал Гольцев. - Ну, давайте разгрузите. Неудобно человеку.
Савенкова освободили от чашек, он сел рядом с Гольцевым, покрутил головой, потирая лысину, и посмотрел на него:
- Молчать?
- Да, я сам все. - Гольцев махнул рукой, подмигнул Савенкову и достал с подоконника кастрюльку с кофе. Он отыскал глазами девочек и сунул кастрюльку той, которая была острижена под мальчишку, угрюма и неуклюжа, и с той поры, как зашла и поздоровалась, не произнесла ни слова - протопала, раскачиваясь, к столу и прилипла к нему. - Шеф-поваром будешь, - сказал он. - Плитка в углу, воду брать - по коридору последняя дверь направо. Разливай.
Стриженная под мальчишку девочка пошла вокруг стола, разливая кофе, его тугой, тяжелый аромат стал нестерпим. Гольцев сделал глоток и отставил чашку.
- Я вас вот зачем пригласил… Это вечный вопрос - выбор дороги. Он существовал тысячу лет назад и тысячу лет спустя останется. Дорог много, а жизнь у нас одна. Заблудишься - не выберешься. Не по той пойдешь - пути назад не будет. И тут, очевидно, есть какие-то общие принципы: как поступить, как не ошибиться. Только их не продиктуешь, они должны быть выстраданы. Выстраданы, выношены. Каждым для себя. Вот почему я вас и пригласил. - Он остановился, обвел взглядом ребят, они сидели серьезные и сосредоточенные.
Эх, как тогда, десять лет назад, блестели головки мебельных гвоздей на обитой кожей двери редакции - они казались серебряными; как твердо и крепко был натянут линолеум на полу… И на потной ладони отпечаталось название рассказа. И думалось: вот оно, вот оно, его главное, если не это, то что же?..
- Я зачитаю выдержки из ваших писем, - сказал Гольцев. - Можно было бы сделать подборку из писем. Но это были бы отдельные мнения. Не спор. А нужен спор. Нужна истина. Истина рождается в споре.
Савенков молча сидел рядом. Время от времени он брал чашку и отхлебывал из нее. Кофе был горячий, и Савенков вытягивал губы трубочкой.
Гольцев начал читать. Но скоро он заметил, что ребята слушают плохо, и оборвал фразу на полуслове.
- Зеленич, - сказал он. - Говорить хочешь? Давай.
Зеленич снял очки, облизал губы и снова толкнул очки на нос.
- Я не по письму, я вообще… Что я думаю. Как я думаю.
Гольцев нащупал на пульте магнитофона клавишу записи и надавил ее.
- Давай-давай.
- Я считаю, - сказал Зеленич, - нужно искать. Пока не найдешь себя. Пока не обретешь то главное, что составит смысл и цель. Что-то высшее…
Угрюмая девочка поднялась и пошла к выходу. Пустая кастрюлька покачивалась у нее на пальцах. У двери она остановилась.
- Человек рожден для счастья, - сказала она.
И хлопнула дверью.
- Как птица для полета, - закончил один из тех длинноволосых парней, что помогали Зеленичу переносить стол.
Никто не засмеялся.
- А если каждый так начнет искать? - Глаза у Водовозовой были такие тяжелые, такие медлительные и тяжелые, что Гольцеву показалось, когда она посмотрела на него, - они его придавят. - Я иногда думаю: если я себя не найду, если я не пойму - зачем я, жить не стоит. Нельзя принять, никак нельзя принять: будто мы для того только и рождаемся, чтобы днем работать где-нибудь на заводе, после работы бегать по магазинам, вечером смотреть телевизор… Прожить так пятьдесят - семьдесят лет, вырастить детей и умереть, а дети повторят нас. Ведь это бессмысленно. Не может быть… должно существовать что-то высшее, прав Зеленич! Но если каждый будет так искать…
Заскрипела дверь - пришла девочка, стриженная под мальчишку. В руках она держала кастрюльку с водой.
- А если у меня нет никаких способностей? - крикнул длинноволосый и толкнул от себя чашку с кофе. Кофе выплеснулся через край и коричневой лужицей обтек чашку.
- Не отсутствие природных способностей, а наличие природной лени - вот как это называется, - сказал Зеленич.
- Каков, а! - на ухо сказал Савенков, обдавая Гольцева горячим кофейным дыханием.
- В каждом человеке от рождения заложено призвание, - сказала Водовозова.
Зеленич двинул по столу стул, отодвигаясь, и забросил ногу на ногу.
- Я хочу быть актером, - сказал он. - И микробиологом - тоже. И авиаконструктором. Я не могу быть практически и тем, и другим, и третьим. Я выберу одно. Но вот выясняется - конструктора из меня не выйдет. Хорошего конструктора. Не выйдет - и точка. Так что же я, должен примириться с этим? Тянуть лямку и забыть, что из меня может выйти актер? А может быть, именно актер?
- Дело, наверное, не в том, чтобы пробовать, все время пробовать. Дело в том, чтобы вовремя определить? - сказала Водовозова.
- Что определять, как определять? Нет у меня способностей! - крикнул длинноволосый.
- Способности есть у всех.
- А если у кого способности к воровской деятельности?
- Человек рожден для счастья, - сказала угрюмая девочка.
Она сидела на корточках перед плиткой и помешивала ложкой закипавший кофе.
…Пленка кончилась, кассета бешено закрутилась, захлестала концом пленки о пульт. Гольцев наклонился к магнитофону и стал менять дорожки. Пленка не входила в прорезь лентопротяжки, он встал со стула, присел на корточки.
Когда он наконец включил магнитофон и разогнулся, разговор уже шел о каких-то геологах, которые могли повернуть обратно, но не повернули, и вот так вот, ценой собственной жизни, дали жизнь новому месторождению… Говорили уже устало и вяло. Гольцев взглянул на часы - прошло больше часа с тех пор, как скомандовал Зеленичу сдвигать столы.
- Вообще, вы знаете, это сложный вопрос, - сказал он. - Честно говоря, так вот - раз-два - его не решишь. Ни до чего не договоришься. Не выведешь закона. Его нет. Есть какие-то общие закономерности… Некоторые мы сейчас и выявили.
- Подождите, Юрий Николаевич… - Таня смотрела на него удивленно и как-то осторожно, словно боясь расплескать в себе что-то. - Подождите, но ведь мы же ничего не выявили…
- Выявили, Таня. - Гольцев улыбнулся. - Выявили. Конечной истины тут нет, понимаешь? Обмен мнениями - самое большое, к сожалению, что мы можем сделать. Если вы заставили друг друга задуматься - это уже хорошо. Понимаешь?
- Нет, не понимаю, - деревянным голосом сказала Водовозова.
- Вот выйдет газета с дискуссией, ты увидишь то, о чем мы говорили, напечатанным, и поймешь, что кое-что выявили.
Гольцев взял свою чашку и допил кофе. Кофе был холодный и невкусный.
- На таком вопросительном знаке надо нам, пожалуй, и закончить, а? - сказал он.
Ребята загремели стульями. Гольцев тоже встал и вместе с ними вышел в коридор. Он проводил их до дверей и вернулся в отдел.
Савенков стоял у окна и курил. И по тому, как он стоял, облокотившись о подоконник, поглаживая косо освещенную солнцем лысину, и мелко потряхивал ногой в широкой штанине, Гольцев понял: пока его не было в комнате, с Савенковым что-то произошло.
- Ты что это, Саш? - спросил он.
- Что? - неестественно равнодушно переспросил Савенков. - Ничего… - Но тут же выпрямился, раздавил окурок в пепельнице и шагнул к Гольцеву.
- Какую ты, однако, комедию устроил! А! Хо-рош… Черт меня разбей, не понял я, что ты делаешь, не мог поверить: неужели все? - не вмешался… Жалко, ох, жалко! Ведь мы же оскорбили ребят. Они, может, ждали этого дня черт-те как - в редакцию все же идут, не куда-нибудь! - а ты их поднял, как морковку за хвостики, - и в окно. Хо-рош!.. Ведь ты им даже высказаться не дал как следует.
Гольцев сел в кресло, забросил ногу на ногу. Свет белыми бликами лежал на носках туфель.
- Ты сам видел - разговор зашел в тупик.
- Надо было направить его.
- Куда?
- В нужное русло.
- В нужное русло? - Гольцев хмыкнул. - Интересно! А где оно, нужное? А? Что девочка говорила, ты слышал. Ну, а что я говорил? Истины конечной тут нет, вот ведь какое дело. Нельзя ее, невозможно ухватить за хвост - вот она! Я тебе, Саша, одно скажу: все нужно видеть в истинном свете. А не самообольщаться. Истина - в обмене мнениями. И моя задача как журналиста - дать возможность обменяться мнениями не восьми, а сотням ребят. Тем, которые будут читать отчет о диспуте. Прочтут - и задумаются. В этом и цель. Что же до этих восьми… Они уже все сказали, что могли, зачем же их было мучить?
- Мучить? - Савенков сунул руки в карманы, вынул, сцепил их за спиной и тут же разомкнул. - Та-ак… Тебе не кажется, что слишком много за несколько дней примеров твоей работы без самообольщения? А? Мне начинает казаться, в командировке ты вел себя так же. Лишь бы тему взять. А может, надо было с врачом-то встретиться все-таки?
- Ну вот что, Саша! - Гольцев встал. - Плюешь на нашу старую дружбу - бог с тобой. Но шуметь - кого другого выбери, ясно? Нам с тобой немного осталось вместе работать - разойдемся по-хорошему. Тебе - свое, мне - свое. Хотя дело мы одно делаем. Методы разве что разные…
- Методы?
- Эх, Саша! - Гольцев прошел к магнитофону, снял кассету с лентой и сунул к себе в стол. - Я тебе только что сказал и готов повторить: надо видеть вещи в истинном свете. А не обманываться их блеском. Понял бы ты это.
Он снял плащ с вешалки и, не прощаясь, вышел в коридор.
Ему было жалко, что так все вышло с Савенковым. В сущности, Савенков неплохой мужик, но ему, наверное, до сих пор кажется, что линолеум на полу коридора не вспучен и шляпки гвоздей в двери по-прежнему блестят, будто серебряные…
* * *
Рузов лежал на диване. Руки у него были заброшены за голову, он курил, не беря сигареты изо рта, и бороду ему обсыпало пеплом.
- Лентяйничаешь? - Гольцев подошел к дивану и посмотрел на Рузова сверху вниз. - Шедевры надо создавать.
Рузов вытащил руки из-под головы и вынул изо рта сигарету.
- А ну как я уже создал?, - засмеялся он. Спустил ноги на пол, встал и прошаркал к столу, на котором одиноко и пустынно лежала одна-единственная, аккуратная, ровная стопка записанных листов. Взял ее, взвесил на руке и, подняв с пола портфель, сбросил в него.
- А это даже хорошо оказалось, - сказал он, оборачиваясь к Гольцеву, - что у тебя такая короткая командировка была. Подхлестнуло.
Гольцев сел на диван и перебросил спинку, чтобы можно было откинуться на нее.
- Ну вот, и скажи мне спасибо. Не я бы - век бы еще не сделал. А то бы и вообще пропало для потомства.
- Ну что же… - Рузов пыхнул загасшей было сигаретой, она зашаяла и вспыхнула красным угольком. - Так оно, наверное, и есть.
В комнате было прибрано, подметено и вымыто - пол сиял тусклым масляным блеском.
- Посуду на кухне тоже помыл? - спросил Гольцев.
- И в буфет составил, - сказал Рузов. - Доволен?
- В домохозяйки пойдешь ко мне?
Рузов закрыл портфель и опустил его на пол.
- Веру уж проси.
Гольцев вспомнил, что с утра в кармане плаща лежит у него так еще и не прочитанное письмо от Веры.
- Не будь свахой. - Он поморщился. - Я тебя, конечно, понимаю - ты брат…
- Да я же… - Но Рузов не договорил, быстро взглянул на Гольцева и отвел глаза. Тогда, на аэродроме, когда они уже проводили Веру, укрываясь за Гольцевым от ветра, чтобы прикурить, он спросил: "Что у вас с Верой?" - "Ничего", - сказал Гольцев. "Кажется мне, последнее время у вас…" - "Нет, - сказал Гольцев. - Все нормально". И точно так же Рузов быстро взглянул на него и отвел глаза.
- Что-то ты, Юра, не в духе нынче, - миролюбиво сказал он. - А я поговорить тут с тобой хотел…
- Со мной?
- Ну да.
- О чем?
- О тебе.
Гольцев помолчал, потом усмехнулся:
- С чего это?
- Рассказы твои прочитал. Старые…
- Где ты их взял, рассказы?
- В папке твоей. Папку ты на столе оставил.
- А-а, вон что… - Гольцев встал, взял со стола папку - видно, он ее забыл убрать, когда во вторник, перед отъездом, искал блокнот. - Ну что ж, давай поговорим. Раз уж ты прочел. Не следовало бы. Но уж раз прочел…
Рузов достал из пачки новую сигарету и прикурил ее от старой.
- Любопытные, Юра, у тебя были рассказы… - задумчиво произнес он. - Очень даже любопытные…
- И что же из этого?
- Любопытные… - повторил Рузов. Он не курил, крепко сжал губы и смотрел куда-то вбок, мимо Гольцева. - Но я не об этом.
- А о чем же? - Гольцев усмехнулся.