Город был тих, знойно-сонен, над пустынными асфальтированными улицами центра дрожало прозрачное душное марево перегретого воздуха. Только возле кинотеатра, бело-желтого небольшого здания с фальшивыми, наведенными краской колоннами по фасаду, рассеивалась, вытекая из распахнутых дверей зала, небольшая толпа немногочисленных дневных зрителей.
Мария оказалась дома. И как только я увидел ее, я понял, что не хотел этого, я шел к ней и надеялся, сам того не сознавая, что не застану ее. И застал.
- При-ехал, Ви-то-ша, - с ласковой растерянностью протянула она, растворяя дверь в дом на мои шаги в сенях и останавливаясь на пороге. - А я не ждала еще.
Она была в своем нарядном голубом платье с короткими рукавами фонариком и нешироким, из этой же материи пояском, изящно обозначавшим ее плотную, но вполне для тридцатилетней женщины неплохую фигурку, - это платье она надевала в первые свидания со мной.
- Как же не ждала, - произнося каждое слово врастяжку, сказал я. - Платье вон голубое надела… Ждала, выходит. Привет.
- Привет. Ага, привет, - с неловкостью в голосе хохотнула Мария.
Все ее скуластое, с чистой розовой кожей лицо дышало смущеньем и ложью.
Я подошел к ней, приобнял за талию, намереваясь поцеловать, и она подставила мне, опять так же хохотнув, щеку.
- Ну уж ты сказал тоже про платье, будто так просто я его и надеть не могу, - передернула она плечами, улыбаясь укоряюще и все так же растерянно-возбужденно. - Я сейчас идти собиралась, как раз дверь открыла… как раз идти надела. - Она захлопнула за собой дверь и, обходя меня, двинулась к выходу из сеней. - Мне вот сейчас, ну вот совсем, Витоша, некогда… я убегаю… Я во вторую смену, и мне обернуться нужно…
Я пошел за ней.
- Давай провожу.
- Ага, ага. Проводи. Ага.
Дом ее, ветшающий, но крепкий еще пятистенок, стоял на склоне горы недалеко от плотины электростанции, в верхнем, самом близком к центру ряду домов, мы быстро пошли по вихляющейся тропинке наверх и минуты через две поднялась на асфальтовую дорогу.
Я молчал, молчала и она, и, когда мы миновали поворот, пройдя по дороге в сторону центра метров двести, она внезапно остановилась.
- Ой, слушай, нет! - задыхающимся голосом сказала она. - Забыла совсем. Тебя увидела - и забыла… Мне к Надьке же надо. Мы же с ней. Вот приехал ты - все прямо из головы вылетело… Давай тогда прощаемся, я к ней побегу. А то обидится, знаешь ведь Надьку. Давай на следующей неделе встретимся, я следующую неделю в первую, прямо в понедельник, давай? Я тезку твоего в садик с утра как раз отведу - и свободна. Ага? - Она взяла меня одной рукой за локоть, другой дотянулась до плеча и, прижимаясь животом к моему бедру, заглянула в глаза. - Ага?
- Давай. Ага, - сказал я.
- Ну пока тогда. Я побежала, - довольным голосом торопливо сказала она, чмокнула меня в щеку, и каблучки ее босоножек защелкали по асфальту обратно за поворот.
Я подождал некоторое время и пошел за ней следом. Когда я вывернул из-за поворота, платье ее мелькало уже по склону между плетнями огородов. Она оглянулась на ходу наверх, на дорогу, и я присел на корточки, чтобы так, на бегу, она не могла бы меня разглядеть.
Ни к какой она, конечно же, бежала не к подруге. Она поднялась на крыльцо своего дома, повозилась там возле двери, открывая замок, дверь распахнулась, и она исчезла за ней. Можно сейчас спуститься следом, снова, как десять минут назад, взойти на крыльцо…
Но я не сделал этого.
Я сошел с дороги на обочину, на серую, с металлическим тяжелым отливом траву и сел на нее. Дом Марии был мне почти не виден, но крыльцо ее половины просматривалось отсюда прекрасно. Крыльцо ее матери было мне совершенно ни к чему. Как оно никогда не было мне нужно - они с Марией жили полностью раздельно, и перегородка внутри между двумя половинами была абсолютно глухой. Ее не было, этой перегородки, когда Мария девочкой бегала в школу, таскала в дневнике жирных "гусей" и квелые "тройки", но беспечально переползала из класса в класс, когда два ее младших брата-близнеца, доверчиво ступая по ее стопам, ползли тем же образом к вершинам знаний средней общеобразовательной школы. Перегородка эта появилась не так уж давно, года три, четыре назад, когда мой тезка, законнорожденный, но, как и сама Мария, довольно скоро оставшийся без отца, был определен на круглонедельное пребывание в дошкольном учреждении и мать Марии, сама же по дурости загубившая на детей свою молодость, решила загубить и дочерину. Вымахавшие в здоровенных, налитых воловьей силой парней братовья отбухали срочную и остались служить завскладами в звании прапорщиков, - ничто не мешало Марии устроить свой быт таким образом, чтобы молодость осталась потом в воспоминаниях яркой и содержательной.
Ну что ж… Даже если она и пыталась порой всучить мне в качестве своего портрета некий ангелоподобный лик, то ведь это делалось не из корысти какой-либо, а из обыкновенного человеческого желания казаться лучше, чем ты есть. И так же, как я ей, она ведь не клялась мне в любви, не в вечной даже, а вообще - не обманывала ни себя, ни меня. Да чего, собственно, должно ждать от женщины, которая приводит тебя в свою постель в день же знакомства? "А кем ты работаешь?" - "А кем надо?" - спрашивает с хохотком ладненькая, крепенькая, с чистым розовым лицом женщина в не новом сером ватнике и неизменных теперь по всей стране джинсах, заправленных в аккуратненькие резиновые красные сапожки. "Ну, если уж по существу, то все равно", - тоже посмеиваясь, говорю я. "Монтажницей. Устроит?" - протяжно отвечает она, отдувая прядь светлых волос с лица, и в голосе ее - обещание податливости. Это прошлый год, осень, картофельное поле пригородного совхоза, и мы с ней работаем на стыке участков, отведенных под задание моему ремонтно-механическому цеху и ее заводу…
Я не заметил, откуда вдруг возникла в зелени огорода, прилегающего к торцу ее дома, белая, с голубыми полосками на вороте и рукавах тенниска. Видимо, он уже неплохо знал дорогу и поднялся снизу, от пруда, по петляющей между домами и огородами тропинке.
Я вскочил на ноги и, сам того не заметив, до боли стиснул зубы.
Белая тенниска взбежала на крыльцо и толкнула дверь в сенцы уверенной нетерпеливой рукой. Мне показалось, я даже услышал шорканье его обуви по доскам и сухой всхлоп закрывшейся за ним двери.
Ноги мои сделали несколько шагов по дороге - к тропинке, сбежать вниз, но я заставил себя остановиться. И потом стоял и стоял, глядя вниз, на голубевшее новой крышей крыльцо - сам делал нынешней весной, вкапывал столбы, крыл железом, - на весь ее темный, начавший ветшать, но издали вполне крепкий дом, на весь поселок индивидуальной застройки, лепившийся по склону до самого пруда… наконец повернулся и потащил себя по дороге обратно к центру - неизвестно куда.
Всегда у меня, сколько помню, были женщины, как это мягко говорится, легкого поведения. Потаскухи. Всегда. Как я понимаю теперь, я просто обходил всяких иных. Словно их не было, иных, словно я был по отношению к ним прокаженным, и одно лишь мое прикосновение к ним заразило бы их. Я привязывался ко всем этим своим потаскухам, я, как послушная, хорошо выдрессированная собака, таскал за ними повсюду в зубах сумочки и все прочее, что мне давали, чинил им унитазы, утеплял двери квартир, ремонтировал электропатроны и так далее и так далее… но я всегда знал при этом, что не могу привязаться надолго, что это на месяц, на два, на полгода… а там будто что-то подгнивало в этой моей привязанности, будто перетиралось что-то и рвалось - все рушилось, все разваливалось, и мне ничего не было жаль.
И сейчас, я знал, во мне говорило лишь чувство оскорбленного самца, звериный инстинкт мщения за потерю. Но со мной уже бывало такое, и я уже научился преодолевать себя.
"Тем более что… Тем более что…" - бормотал я себе под нос, сам в общем-то не понимая вполне отчетливо, что значат эти слова.
У кинотеатра опять была небольшая толпа. Кончился сеанс во втором его зале.
Я вошел в кассы и, не узнавая названия фильма, купил билет на ближайший сеанс. В зале было пусто, прохладно, я сел на последний ряд, вытянул ноги под переднее сиденье и, откинув голову на стену, закрыл глаза. Я проспал, изредка просыпаясь, весь сеанс, и меня разбудила контролерша, после окончания его обходившая зал.
- Искусство они любят… - бормотала контролерша, неотступно следуя за мной к выходу шагах в трех позади.
Я ей не ответил.
Листая недавно у Макара Петровича какую-то совершенно специальную книгу по детской психологии, я прочитал, что детская психика устроена абсолютно по-другому, чем взрослая, в ней словно бы срезаны пики определенных эмоций, чувств, чувствований, все словно бы притушено, приглушено, и даже смерть самых близких не воспринимается как нечто ужасное, трагическое, непоправимое, а лишь как выпадение определенного звена жизни, меняющее ее уклад, образ, ритм… И потому ребенок легко обвыкается в новых обстоятельствах, вживается в них, как если бы они были свойственны для его жизни с самого рождения, и какие бы они ни были, как бы разительно ни отличались одно от другого, все для него будет естественно и единственно возможно, все он примет и со всем сольется.
Наверное, тогда, в лето перед моим пятым классом, когда я, независимо ни от чьих желаний, должен был остаться в Москве, потому что школа при представительстве была лишь начальная, мать думала, как это будет тяжело для меня, как это будет непереносимо для моей одиннадцатилетней души остаться одному - без родительской теплоты, родительской заботы, родительской направляющей руки - в холодной казарменной толчее интерната, и оттого после отцовского отпуска не уехала с ним, а осталась в Москве вместе со мной. Через полгода, правда, после зимних каникул, я все же оказался в этом присмотренном ими заранее загородном интернате, где у меня в первый же день увели из тумбочки все деньги "на сладкое", доверчиво помещенные мной в верхнем выдвижном ящике рядом с зубной щеткой и мыльницей, - и ничего, через неделю уже был в друзьях, как в репьях, влит в это новое свое жизнеположение, будто так и было всегда, но даже если бы мать и была знакома с теорией, объясняющей свойства детской психики, - сейчас, с высоты своих нынешних, далеко уже не детских лет я прекрасно понимаю это, - могла бы она разве вот так сразу оторваться от своего ребенка, легко и просто преодолеть в себе материнское?..
И помню, весь отпуск перед этим моим пятым классом они вели с отцом один и тот же нескончаемый, лишь прерываемый разговор, сначала втайне от меня, потом чем дальше, тем больше не жалея моих ушей, и мне было страшно окунаться в их взрослый, непонятный, таинственный мир и любопытно, и я не порывался их остановить - в конце концов всегда они останавливались сами, - я слушал.
- Переведешься в Москву, - говорила мать.
- Заладила сорока Якова, - не глядя на нее и щуря глаза, что было у него свидетельством гнева, отвечал отец.
- Заладила, потому что это единственный выход.
- Да кто меня переведет, кто! - кричал отец, и на шее у него темно и тяжело вздувались жилы. - Все там у меня, у меня в руках - понимаешь, нет?! В моих руках - ни у кого другого! Все контакты, все дела! Да меня никто слушать не будет!
- Ну так надо было еще тогда, раньше еще отказаться, раньше еще надо было позаботиться! - тоже кричала мать, и глаза у нее вспухали слезами, она плакала, трясла головой, прикладывала к глазам платок и, видно совсем уже не в силах сдерживаться, выкрикивала между всхлипами: - И я тебе говорила… да, я тебе еще тогда говорила… а ты мне что?.. Ведь я тебе говорила!..
- Ладно, все, прекратили, - взглядывая на меня яростным, невидящим взглядом и тут же отводя глаза, произносил отец.
- Да, конечно, прекратили, - судорожно переводя дыхание, отвернувшись от нас обоих, говорила мать. - И вопрос на этом исчерпан, все решено, и, конечно, так, как ты хочешь.
- Да-а!.. Та-ак!.. - забыв о своем намерении прекратить, орал отец. - А отказался бы я тогда от этого места?! А?! Если б?! Жди потом, когда другой раз такой ранг предложат. Что, любят, да, когда отказываются? Не знаешь, да? И рост только там, там, знаешь же! Только там зарекомендовать себя можно!..
- Ну и наплевать бы на эту карьеру, - уже успокаиваясь и сморкаясь в платок, но все так же пока не глядя ни на кого, отвечала мать.
- Конечно… - сардонически усмехался отец. - Пусть вверх другие идут, а мы безропотно, хоть и достойны, внизу просидим.
- Не надо тебе, пожалуй, нынче было ехать с нами, - улыбаясь вспухшими красными глазами, взглядывала на меня мать. - Лучше бы в пионерлагерь, да?
И эта ее беспомощная грустная улыбка словно бы взламывала во мне жгуче-каменное онемение, я бросался к ней, схватывал ее руку и зажимал в своих детских еще, слабых руках.
- Нет, мам, нет, - бормотал я, протягивал руку к отцу, чтобы он подошел, брал его руку, складывал материну и его вместе и снова зажимал их своими руками. - Нет, я с вами…
Не знаю, не проверишь теперь, насколько я искренен был в этих словах, не в чувстве, а именно в словах - этих, произносимых. Наверное, я вовсе даже не против был бы провести месяцок без них в лагере, просто я знал, не разумом, нет, - нутром, что именно этими словами могу соединить их…
Помню еще один отцовский довод, то и дело вновь и вновь возникавший во всех этих разговорах, произносимый обычно спокойно-рассудительным тоном, и в памяти при этом - то стол пансионатской столовой со свисающими фалдами белоснежной скатерти, то раскаленная, обжигающая тело галька пляжа.
- А что, посмотри вон в Америке, - говорил отец, кивая головой, так, будто достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть силуэты какого-нибудь Манхаттана. - Есть возможность - в частный пансион, девять, десять лет - и все, сам по себе ребенок, живет себе при этом пансионе, на каникулы только и приезжает к родителям. И это, заметь, в обычных условиях, при самых экстраординарных обстоятельствах…
Мать что-то отвечала, вроде бы даже что-то соглашающееся, уступающее…
И все-таки она не уехала с ним. И целых полгода мы жили с нею вдвоем. И были трезвонящие телефонные звонки международных вызовов, и мать сделалась со мной раздражительной и вспыльчиво-ласковой - все вместе, и вдруг прилетел отец, пробыл дома два дня, и через полторы недели улетела следом за ним она, устроив меня в тот самый интернат.
Что за встреча была у нас спустя несколько месяцев, когда мать, прямо в день прилета, уже совсем под вечер, приехала забирать меня! Я тогда как раз читал "Анну Каренину", и потом у меня долго было ощущение, будто я буквально физически пережил то знаменитое свидание Анны Карениной с сыном…
Но с той поры я вырывался из интерната только уже на недолгие дни отцовского отпуска. Случалось, что отпуск у него не приходился на лето, и тогда, уезжая в крымские и кавказские здравницы, они уже не брали меня. Потом мать стала задерживаться в Москве после его отъезда на месяц, на два, а то и на три, но я по-прежнему оставался в интернате, потому что, забери она меня на эти месяцы, возникли бы всякие сложности со школой, что отразилось бы на моей учебе, и я лишь приезжал домой на конец субботы и воскресенье. И, приезжая, я обнаруживал, как она делается все холоднее ко мне и равнодушней - будто отодвигает меня от себя все дальше и дальше, у нее была какая-то другая, отличная от прежней, когда даже на пору отдыха они не расставались со мной, жизнь, и в этой жизни не было места мне, или же если и было, то где-то на краю ее, в самом ее углу, в самом темном углу, самом дальнем. И чем взрослее я становился, тем яснее чувствовал это: я приезжал - она сидела перед трюмо в комнате, легкими касаниями пальцев массировала лицо, в нарядном платье, с нарядной прической, пахнущая духами. "В театр, - отвечала она на мой вопрос, улыбаясь нежно и отстранение - Ты ложись, не жди меня. Ужин в холодильнике, разогрей себе". Я бешено ревновал ее к этой ее неизвестной мне, другой жизни, я не ел, ожидая ее, и не ложился, показывая ей, что так нельзя, что она должна быть со мной иною, но она словно не замечала, а может быть, уже и не понимала всех этих моих демонстраций, и что я мог еще?
Позже, когда я уже знал о своих родителях больше, но не тогда, когда узнал, а еще много-много спустя - много позже этого, сам уже прощаясь с молодостью и поняв кое-что в человеке, я осознал, что ничего уже не мог добиться своими демонстрациями, сколько ни демонстрируй: она оставалась мне матерью, но та, прежняя материнская любовь ушла из нее. Она выжглась ненавистью к отцу. Ненависть иссушает сердце, и, если нет возможности избавиться от нее, она обгладывает душу до костей. Наверное, у матери был выход - уйти от него, и может быть, она и хотела этого, но так же, наверное, она не могла осилить в себе страха перед той обычной, некомфортной, бедной жизнью, которая в этом случае ждала ее. Вероятно, и ненависть, и страх, и материнская ее любовь - все совмещалось, все жило в ней одновременно какую-то пору. Любовь в состоянии перемочь ненависть, обороть ее и растворить в себе, но топливо любви - каждодневная, вынимающая жилы забота о предмете ее, а мать лишила себя этой заботы, была вольна от нее, ненависть же постоянно находилась рядом…
Так мне все это теперь кажется, так это все я себе теперь представляю, и насколько она далека от реального, моя модель, - на микрон или вообще не имеет с ним ничего общего?..
Солнце на белесом, голом, без облачка небе было все так же ярко, но уже потеряло свою яростную палящую силу, и временами, когда порывами налетал слабый ветерок, в воздухе уже сквозило вечерней прохладой. На улицах начиналось уже последневное оживление, мимо кинотеатра, глухо цокая подковами, прошла, мотая головой, будто из последних сил, понурая лошадь, запряженная в пустую телегу, возчик, пожилой небритый мужик, сидел, свесив ноги на сторону, и изредка поглядывал вперед. "Но-о! - кричал он тогда, не шевеля вожжами. - Но-о!.."
Голова у меня после сна в кинотеатре была как чугунная.
Я зашел в столовую, пообедал отвратительно безвкусной общественной стряпней и прямо от стола поплелся на автобусную станцию - ехать к себе в общежитие. Все. Последний день отпуска, считай, кончен. Все. Кончен… Все…
Автобуса на Уш долго не было, потом долго не было автобуса на станции в Уше, и я приехал к себе уже в девятом часу, весь взопревший в автобусной толкучке, разбитый, будто отработал целую смену, копая землю.