Но вот, например, в настоящее время, то есть, несколькими неделями позже, Баумгартнер остановился в другом отеле, дальше на север, ближе к Англе, под названием "Мельер". Здесь вместо парка был двор, засаженный древними платанами, а в центре играл маленький фонтанчик, или, вернее, большая струя воды, которая, взмыв вверх, падала сама на себя с переливчатым кокетливым журчанием. Эти звуки обычно напоминают вялые снисходительные аплодисменты, но бывает, что они звучат более энергично и размеренно, как будто публика с энтузиазмом вызывает на сцену любимого артиста.
Баумгартнер ежедневно беседует по телефону со своей супругой, но сегодня их беседа, против обыкновения, затягивается. Баумгартнер подробно расспрашивает жену, записывает ее ответы на полях газеты и наконец отключает аппарат. Размышляет. Включив телефон снова, набирает номер Палтуса. Палтус тотчас отзывается. "Ну вот, - говорит ему Баумгартнер, - можно начинать. Первым делом возьмешь напрокат фургончик-рефрижератор, - слышишь, не большой грузовик, а именно фургончик". - "Без проблем, - отвечает Палтус, - а зачем нам рефрижератор?" - "Это не твоя забота, - говорит Баумгартнер. - Предположим, для того, чтобы сохранить температурный режим. Я дам тебе свой номер телефона в Париже, позвонишь мне, как только все наладишь, я завтра возвращаюсь на несколько дней". - "Ладно, - говорит Палтус, - все понял. Завтра все сделаю и сразу же звякну".
19
Но не пора ли уже Ферреру остановиться на чем-нибудь определенном? Неужто он намерен бесконечно коллекционировать жалкие похождения, исход которых - и исход нерадостный - ему заранее известен? Можно сказать, что теперь у него при первой же неудаче опускаются руки: после истории с "Extatics Elixir" он не стал разыскивать Беранжеру, а после эпизода с Бэбифоном даже не подумал снова встретиться с Соней. Уж не отчаялся ли он вконец?!
Как бы там ни было, пока что он свободен и решил наведаться к своему кардиологу. "Сейчас сделаем эхограммку, которую я тебе обещал, - сказал Фельдман, - ну-ка пройди сюда!" Кабинет был погружен в легкий полумрак, в нем мерцали три компьютерных экрана, слабо освещая висевшие на стенах три скверные репродукции, два антологических диплома, присужденных Фельдману иностранными медицинскими обществами, и одну фотографию в рамке под стеклом, запечатлевшую все семейство врача, включая собаку. Феррер разделся до трусов и лег на узкий стол, прикрытый голубой бумажной пеленкой; хотя в кабинете довольно тепло, его пробирает легкая дрожь. "Не напрягайся, ты мне мешаешь", - сказал Фельдман, вводя программу в свои машины.
Затем кардиолог начал прикладывать черный продолговатый предмет, нечто вроде электронного карандаша с кончиком, намазанным токопроводящим гелем, к разным точкам на теле Феррера - к шее, лобку, ляжкам, щиколоткам, уголкам глаз. Всякий раз, как "карандаш" прикасался к какой-нибудь из этих зон, звуки артериального давления громко и довольно зловеще отдавались в динамиках компьютеров, напоминая разом попискивание гидролокатора, резкие порывы северного ветра, лай бульдога-заики и лепет марсианина. Феррер лежал и слушал голоса своих артерий, которые синхронно воплощались на экранах в синусоиды с верхушками разной высоты.
Вся эта процедура длилась довольно долго. "Не блестяще, отнюдь не блестяще! Можешь вытираться", - подытожил Фельдман, стаскивая Феррера с его ложа и бросая ему лоскут голубой впитывающей бумаги, которой его пациент принялся стирать с себя липкий гель. "Весьма не блестяще! - повторил Фельдман. - Ясно, как день, что ты должен вести крайне размеренный образ жизни. Во-первых, соблюдать режим питания, который я тебе назначил. Во-вторых, уж извини за прямоту, но, будь любезен, не увлекайся траханьем". - "На этот счет можешь не волноваться", - ответил Феррер. "И еще одно, - продолжал Фельдман. - Тебе следует избегать воздействия крайних температур, понял? Не злоупотреблять ни холодом, ни жарой; я тебе уже говорил, что для таких людей, как ты, это смертельно опасно. Впрочем, - хохотнул он, - при твоем ремесле тебе это не грозит, а?" - "Ну разумеется", - ответил Феррер, так и не проговорившись о своем вояже на Крайний Север.
В настоящий момент стоит июльское утро, в городе довольно тихо, кругом царит климат невысказанного полутраура, а Феррер в одиночестве пьет пиво на террасе кафе у площади Сен-Сюльпис. Порт Радиум и площадь Сен-Сюльпис разделяет немалая дистанция - добрая полудюжина часовых поясов, и Феррер еще не вполне пришел в себя после перелета. Несмотря на советы Жан-Филиппа Реймона, он отложил назавтра тягостные заботы о сейфе и страховке, решив уладить оба дела где-нибудь в конце дня. А пока он сложил привезенные редкости в стенной шкаф и запер его на ключ, равно как и заднее помещение галереи, где стоял означенный шкаф. И теперь он отдыхает, хотя кто сейчас отдыхает по-настоящему?! - люди говорят и даже иногда верят, будто они отдыхают или собираются отдохнуть, но это всего лишь слабая надежда на отдохновение, а в глубине души все прекрасно понимают, что никакого отдыха нет и не будет, не может быть; просто когда человек устал, он заговаривает об отдыхе, вот и все.
Хотя Феррер сильно устал и все ему обрыдло, он не отказывает себе в удовольствии разглядывать женщин, так легко одетых по случаю теплой погоды и таких соблазнительных, что у него начинает покалывать в груди, в области левого подреберья. Что делать, так уж мы устроены: иногда вид окружающего мира настолько околдовывает, что забудешь и думать о себе самом. И Феррер любуется женщинами - как очень красивыми, так и не слишком. Ему ужасно нравится тот отсутствующий, слегка высокомерный властный взгляд, коим защищаются от чужих взоров очень красивые, но нравится также и тот отсутствующий, слегка растерянный, обращенный на асфальт под ногами взгляд, которым отгораживаются не слишком красивые, когда чувствуют, что их пристально разглядывают с террасы кафе всякие бездельники - разглядывают и оценивают, признавая, впрочем, менее неприятными для глаза, чем полагают они сами. Тем более что они тоже наверняка занимаются любовью, как и все прочие; в таких случаях их лица смотрятся совершенно иначе, это и слепому ясно, и тогда, может быть, даже иерархия, разделяющая женщин на очень красивых и не слишком, тоже нарушается. Однако не следует углубляться в сей предмет, Фельдман ему запретил.
В эту же самую минуту Палтус направляется пешком к огромной частной автостоянке, охраняемой бдительными сторожами и злыми собаками; стоянка находится за кольцевым бульваром, со стороны ворот Шамперре. По дороге Палтус чувствует, что здесь, на ходу, ему дышится легче, чем дома. Когда у него где-нибудь зудит, он рассеянно почесывается, но сама по себе ходьба ему скорее приятна, он мог бы долго шагать вот так, и он шагает. Минует небольшой скромный гаражик - верстаки, яма, три распотрошенные, каждая по-своему, машины, лебедка, ну, в общем, все как положено. За гаражом открывается вид на стоянку, которая явно специализируется на утилитарных машинах: грузовиках, тягачах и полу-тягачах. Сторож, сидящий в стеклянной будке с шестью экранами наблюдения и двумя пепельницами, полными окурков, выглядит маленьким и компактным, как батарейка, и приветливым, как наемный убийца. Палтус сообщает ему, что пришел за рефрижератором, который заказал накануне по телефону; сторож кивает, он в курсе, он подводит Палтуса к машине.
Это белый прямоугольный фургончик; его торчащие углы явно не позволяют ему разрезать воздух наподобие гоночного болида. Над кабиной установлен небольшой мотор, увенчанный круговой вентиляционной решеткой, немного похожей на гриль. Сторож отпирает задние дверцы и демонстрирует Палтусу просторный пустой кузов с металлическими стенками; в глубине валяются несколько пластмассовых канистр. Хотя кузов чист и наверняка промыт дезинфецирующей жидкостью "Karcher", он все-таки слегка пованивает застывшим салом, свернувшейся кровью, апоневрозом и ганглиями: фургон явно служил для перевозок мелкооптовых партий мяса.
Рассеянно выслушав инструкции сторожа относительно управления машиной, Палтус вручает ему часть денег, полученных от Баумгартнера, и садится за руль, а сторож открывает раздвижные ворота. Дождавшись, когда он удалится, Палтус извлекает из кармана пару резиновых хозяйственных перчаток высшего качества: зернистое покрытие со стороны пальцев и ладоней затрудняет скольжение, позволяя надежно захватывать предметы. Палтус натягивает их, включает сцепление и отъезжает. Ручка скоростей сперва чуточку туговата на заднем ходу, но вскоре она приходит в норму, и фургончик удаляется в направлении внешнего кольцевого бульвара, откуда мы выезжаем через Шатийонские ворота.
На площади Шатийонских ворот Палтус ставит фургон в двойной ряд, перед телефонной будкой. Он выходит из машины, набирает номер и произносит несколько слов. Похоже, он получает столь же краткий ответ, вслед за чем, недоуменно подняв брови, вешает трубку, оставив на ней несколько молекул собственной персоны - частичку ушной серы на верхней части, брызги слюны на нижней. Вид у него не очень-то убежденный. Можно даже сказать, слегка встревоженный.
20
Со своей стороны, Баумгартнер также кладет трубку, но его лицо не выражает ровно ничего. Однако он выглядит вполне довольным, подходя к окну своей квартиры: отсюда мало что видно; Баумгартнер отворяет окно: отсюда мало что слышно, - две птичьи трели, одна за другой, да отдаленный слабый гул автомобилей. Итак, он вернулся в Париж, в свою "студию" на бульваре Экзельманса, где напротив его окон нет жилых домов. Теперь ему остается только одно - ждать, убивая время перед окном, а когда стемнеет, убивая его перед телевизором. Но в настоящее время он стоит у окна.
Мощеный двор, засаженный липами и акациями, украшен небольшим палисадником и водоемом, в центре которого играет струйка воды, вообще-то вертикальная, но сегодня, по причине ветерка, несколько искривленная. Парочка воробьев, две-три сойки и дрозды оживляют своим щебетом деревья; им вторит светлый пластиковый пакет с надписью "Брикорама", запутавшийся в ветвях и надутый ветерком, точно парус; он дрожит и вибрирует, как живой, то посвистывая, то потрескивая, то шурша среди листвы. Под деревом валяется ржавый детский велосипед с вырванными тормозами. Три слабеньких фонарика по углам двора и три камеры видеонаблюдения, укрепленные над дверями каждой виллы, пристально созерцают эту маленькую панораму.
Хотя ветви липы заслоняют пространство между виллами, Баумгартнер смутно различает террасы, заставленные полосатыми шезлонгами и столами тикового дерева, балконы и широкие окна, причудливые телевизионные антенны. За виллами, вдали, высятся могучие жилые дома недавней постройки, но разница архитектурных стилей не оскорбляет взор: богато представленная здесь La Belle Epoque мирно соседствует с эпохой семидесятых, - деньги сглаживают конфликт поколений.
Обитатели этих вилл, точно сговорившись, все достигли возраста сорока пяти лет или около того и явно хорошо зарабатывают на жизнь в различных областях аудиовизуального бизнеса. Например, вон та корпулентная дама с массивными наушниками на голове, сидя в своем голубом кабинете, печатает на компьютере первичный текст передачи, которую Баумгартнер уже много раз слушал по утрам, часов в одиннадцать, на волне Радио Франции. А вот этот маленький рыжий человечек с рассеянным взглядом и застывшей улыбкой нечасто покидает свой шезлонг на террасе и наверняка работает кем-то вроде продюсера, судя по тому, что мимо этого шезлонга дефилируют, одна за другой, десятки юных девиц. А вот военная телекорреспондентка: эта как раз редко бывает дома, все больше в горячих точках - то у кхмеров, то у чехов, то в Йемене, то в Афганистане, где скачет между минами со своим спутниковым телефоном. Возвращаясь к себе, она закрывает ставни и отсыпается, приноравливаясь к разнице во времени, и Баумгартнер почти не видит ее, разве что на экране телевизора.
Но в данный момент он не видит никого из них. Еще утром на задах вьетнамского посольства несколько дипломатов в спортивных костюмах занимались, как и всегда, своим "тай-ши". Но сейчас там, за посольской оградой, не видать ничего, кроме баскетбольной корзинки, прибитой к дереву, кривых качелей и ржавого сейфа, завалившегося на спину у подножия высокой цементной стены, рядом с дырявым стулом. И почему-то кажется, будто там, за решеткой, климат более теплый, более влажный, чем снаружи, словно посольство источает азиатский юго-восточный зной.
Впрочем, Баумгартнер созерцает окружающий мир только с большого расстояния. Встречаясь с людьми, он прячется в свою скорлупу и ни с кем не здоровается, если не считать дантиста-пенсионера, который живет на первом этаже, сдавая ему второй, и которому он каждый понедельник вручает солидную сумму за студию. Они договорились о понедельной оплате, ибо Баумгартнер сразу же предупредил дантиста, что проживет здесь недолго и может выехать внезапно. И вот теперь он проводит большую часть времени в этой студии, в добровольном заточении и скуке, хотя ему отнюдь невредно было бы хоть изредка выходить и дышать свежим воздухом.
Но вот он как раз и выходит - за покупками, и - надо же! - именно в эту минуту военная корреспондентка, продрав глаза и зевая во весь рот, тоже выходит из ворот - небось, на какую-нибудь редакционную тусовку. Это одна из тех высоких блондинок, что раскатывают в маленьких "остинах"; ее машина, изумрудно-зеленого цвета с белой крышей и вмятиной на радиаторе, украшена целым созвездием штрафных квитанций на лобовом стекле, которые префект полиции - без сомнения, ее приятель - упразднит одним мановением руки. Дама ведь живет в богатом квартале, сплошь населенном знаменитостями, которые общаются с другими знаменитостями; и эти красивые богатые кварталы посещают немало фотографов - охотников за сенсациями.
А вот, кстати, и они, целых два - притаились в укромном местечке, у одного из порталов улицы Микеланджело, вооруженные громоздкими продолговатыми механизмами из серой пластмассы, напоминающими не столько фотоаппараты, сколько телескопы, или перископы, или ортопедические приспособления, или даже винтовки с оптическим прицелом и системой ночного видения. Оба папарацци на удивление молоды и одеты в майки и бермуды, словно собрались на пляж, однако лица их крайне серьезны, а объективы хищно нацелены на противоположный подъезд: наверняка ждут появления какой-нибудь суперзвезды под ручку с новым партнером. Баумгартнер из любопытства останавливается около парней и с минутку ждет вполне скромно, не проявляя чрезмерного любопытства, однако скоро его довольно решительно просят "не отсвечивать". Он не спорит и удаляется.
Поскольку делать ему абсолютно нечего, просто до ужаса нечего, он решает пройтись до небольшого кладбища в Отейле, в двух шагах отсюда; там захоронено немало англичан, баронов и капитанов кораблей. Некоторые надгробные памятники расколоты и заброшены, другие находятся в процессе реставрации, как, например, вот эта часовенка, украшенная статуями и надписью CREDO на фронтоне, - ее явно очистили и подготовили к побелке. Баумгартнер, не останавливаясь, проходит мимо могилы Делаэ - а впрочем, вдруг возвращается, чтобы поднять опрокинутый горшок с азалией, затем мимо безымянной могилы какого-то глухого, судя по надписи "От глухих друзей из Орлеана", затем мимо могилы Юбера Робера - "Почтительного сына, нежного супруга, заботливого отца и верного друга", как гласит надпись, ну и довольно.
Баумгартнер покидает кладбище и идет по улице Клода Лоррена к улице Микеланджело, где страстно ожидаемая суперзвезда как раз выходит из дома под ручку со своим новым партнером, и оба фотографа лихорадочно щелкают затворами, снимая нежную парочку. Партнер трепещет от счастья и блаженно улыбается, суперзвезда закрывает лицо и посылает фотографов куда подальше, а Баумгартнер, идущий с кладбища и погруженный в свои мысли, ничего этого не замечает и проходит мимо, ухитрившись попасть в объективы перед тем как войти в дом. Там он наливает себе стаканчик, снова глядит в окно и терпеливо ждет конца дня, который никуда не торопится и бесконечно долго удлиняет тени застывших предметов и растений, фонарей и акаций, до тех пор, пока все они, вместе с тенями, не погружаются в общую тень, и та размывает их контуры и краски, поглощает, выпивает, гасит, убирает из поля зрения; именно в этот момент и звонит телефон.
"Это я, - говорит Палтус, - все в ажуре". - "Ты уверен, что тебя никто не видел?" - беспокоится Баумгартнер. - "Еще чего! - отвечает Палтус. - Там, в заднем помещении, ни живой души. Да и в самой лавочке практически никого. Сдается мне, на современном искусстве не шибко-то заработаешь!" - "Молчи, кретин! - обрывает его Баумгартнер. - Ну, так что? Где сейчас "материал"?" - "На холоде, как и велено, - говорит Палтус. - А машинка стоит себе в боксе, который вы сняли, рядом со мной. Что дальше делать будем?" - "Завтра встречаемся в Шарантоне, - отвечает Баумгартнер. - Ты помнишь адрес?"
21
А Феррер в это время все еще сидит на солнышке с бокалом пива - сперва с одним, потом со вторым - и хотя он не покинул этот квартал на левом берегу, зато сменил питейное заведение. Теперь он расположился на перекрестке близ станции "Одеон", который, в общем-то, нельзя назвать идеальным местом отдыха, даром что всегда находятся люди, готовые променять свой покой на стаканчик спиртного: перекресток шумный, суматошный, сплошь забитый машинами и светофорами; кроме того, тут вечно гуляет холодный сквозняк с улицы Дантона. Однако летом, когда Париж слегка пустеет, на террасах кафе можно кое-как посидеть, красные огни светофоров мигают не так часто, машины гудят не так громко, и на оба входа станции "Одеон" открывается чудесный вид. Люди редкими стайками спускаются в метро или выходят оттуда, и Феррер разглядывает их, интересуясь в основном женской половиной, которая - по крайней мере, количественно, - сильно превосходит другую, мужскую.
Эта женская половина, как он заметил, также может быть разделена на две категории - тех, кто, почуяв на себе чужой взгляд, оборачивается при спуске в метро, и тех, кто, почуяв его, не оборачивается. Сам-то Феррер всегда оборачивается на женщин, пытаясь выяснить, к какой разновидности - оборотистых или не оборотистых - принадлежит данная особь. А выяснив, ведет себя соответственно обстановке, понимая, что бесполезно оборачиваться вторично на женщину, которая этого не делает.
Однако сегодня никто на него не оборачивается, и Феррер встает, чтобы идти домой. Поскольку свободных такси не видать - все едут с погашенными огоньками, - а погода располагает, не исключено, что он пойдет пешком. Это неблизко, но вполне реально, а ходьба, может быть, протрясет Ферреру мозги, еще слегка затуманенные долгим перелетом.