Когда-то португальцы вывезли в свои южноамериканские колонии огромное количество рабов из Африки. Вместе с ними в Бразилию попала и африканская религия. Белые крестили черных. Заставили их поклоняться христианскому Богу и католическим святым. Но африканцы втайне подменили чужих богов своими. Покровитель охотников Ошосси превратился в святого Себастьяна, богиня реки Нигер Ианса - в Жанну д’Арк, патрон воинов Огум - в святого Георгия, бог неба Ошала стал Иисусом Христом. Так продолжалось столетиями. И черные и белые исповедовали одну религию по названию, но две - по сущности. Лишь в 1888-м, когда в Бразилии наконец отменили рабство, потомки африканцев открыто вернулись к родной вере. Здесь ее обычно называют макумба.
Сперва правительство пыталось с ней бороться. Потом все махнули рукой. Ватикан удовлетворился тем, что бразильцы формально признают и исполняют все католические обряды. Африканская макумба не только сохранилась в Новом Свете, но процветает здесь, становясь с каждым годом все более влиятельной. Сейчас в Бразилии выходят сотни посвященных ей журналов. Есть и специальные радиостанции, и особые телевизионные каналы. Но главное, большинство бразильцев - независимо от цвета кожи! - в той или иной степени привержены макумбе. Конечно, не все исполняют ее обряды, не все посещают молитвенные дома - терьеро, но почти все считаются с макумбой - если не верят, то, во всяком случае, боятся.
Глядя на роскошный деловой район Рио-де-Жанейро, застроенный сверхсовременными небоскребами, трудно поверить в могущество африканского культа. Но оно неоспоримо. К услугам жриц этой религии, которые носят официальный титул "матери богов", прибегают фермеры, служащие, юристы, врачи, бизнесмены и школьники. Почти все дети в стране сразу после крещения в церкви проходят и обряд очищения в терьеро. Матери богов даже обладают правом регистрировать браки.
Внешний мир мало знает о макумбе. Во-первых, в Бразилии не принято говорить об этой стороне жизни. Белые, хорошо образованные люди не торопятся рассказывать иностранцам о том, что они следуют предписаниям древней религии, которую многие считают вымершим суеверием.
Во-вторых, португальский язык бразильцев, на котором никто больше не говорит в Западном полушарии, является естественным препятствием для распространения сведений о макумбе.
Ну, а в-третьих, не так просто поверить, что одна из самых больших и самых динамичных стран мира исповедует язычество.
Однако это правда. И чтобы в этом убедиться, достаточно провести в Рио-де-Жанейро, как посчастливилось мне, новогоднюю ночь.
В Бразилии, как и в России, Новый год - любимый праздник, но здесь его отмечают совсем иначе. В ночь на первое января празднуют день рождения Иеманьи - главной богини всего пантеона макумбы. Иеманья - богиня воды. Когда рабов привозили в Бразилию, большая часть погибла в пути. Те, кто добрались живыми, воздали благодарность морской богине за это чудо. С тех пор новогоднюю ночь принято проводить на побережье, принося жертвенные дары богине-спасительнице. В праздник на лучших пляжах Рио - Копакабане, Ипанеме, Леблоне - собираются полтора миллиона человек, чтобы выполнить языческий ритуал очищения и получить благословение африканской богини на следующий год.
С приближением полуночи на пляже начинаются приготовления. На песке чертятся магические диаграммы. В молитвенном доме терьеро такие рисунки наносят на пол особым мелом, привезенным из Африки. Он стоит очень дорого, зато и работает наверняка. В центре диаграммы устанавливают свечу. Их продают на каждом углу. Рио, наверное, единственный город в мире, где постоянно растет производство свечей. Стоит свечка один крузейро, то есть одну треть цента. Но сдачу продавец отсчитывает щепетильно: обманывать можно всех, кроме богини, - этого она не любит.
Каждому богу соответствует свой рисунок. Так, атрибуты речной богини Йанса - стрелы. Прародительницу богов Помбагиру сопровождают крест и звезды. Эта диаграмма украшает решку бразильской монеты в сто крузейро. Бога-воина Огуму символизируют две скрещенные шпаги. Это память о португальских конквистадорах. В обрядах макумбы шпаги - часто проржавевшие реликвии - играют важную роль: ими закалывают двуногую жертву - курицу или голубя.
Когда диаграммы готовы, в небольших ямках у самого моря готовят жертвы богине Иеманье - дары, приятные каждой женщине: духи и косметику. Весь берег усыпан желтыми розами. Впрочем, цветы в море в Рио принято бросать не только по праздникам, а круглый год.
К одиннадцати часам улицы полностью пустеют. Все живое в городе перемещается к пляжу, где происходит самое важное таинство праздника - общение с богами.
Мне повезло занять место в первом ряду - прямо у веревки, которая ограждает большие круглые площадки. Внутри - главные действующие лица: танцоры и жрицы.
В центре круга стоит сама мать богов - черная, сморщенная от старости женщина в белом тюрбане. В губах у нее дымится толстая черная сигара. Она, не выпуская сигару изо рта, поочередно дотрагивается лбом до плечей участников ритуала, шепчет заклинания, обмахивает все тело и протягивает руку для поцелуя.
В очереди много белых. Есть и несколько иностранцев - их выдает фотоаппарат. Все происходит очень серьезно.
Затем в круг входят люди с барабанами двух видов - длинными узкими и маленькими и широкими. По знаку матери богов барабанщики приступают к делу. Ритм самый простой и очень монотонный. Через веревку перешагивают люди и становятся в круг. Большинство танцоров с черной кожей, но есть и белые, хорошо одетые, с дорогими украшениями. Пляска сопровождается тягучим пением. Похоже, что повторяется всего несколько слов. Да и танцевальные па несложны. Минут через десять верховная жрица подает знак барабанщикам, и ритм меняется. Теперь хоровод пошел быстрее. И вдруг в центр круга выскочила молодая белая женщина. Она страшно вскрикнула и начала метаться, наступая на свечи голыми ступнями. Все танцуют босыми, ибо так лучше ощущается связь с матерью-землей: она должна дать силы и магические токи, которые позволят избранным вступить в разговор с богами. Глаза впавшей в транс женщины широко открыты, но совершенно пусты, как у спящей. За ней из круга выбежало еще несколько людей. Некоторые, упав на песок, дергались в конвульсиях. У первой девушки на губах появилась обильная пена.
Хоровод продолжал двигаться, не обращая внимания на происходящее. Скоро на песке извивалось уже человек десять. Они тяжело, как в гипнозе, дышали, выкрикивали нечто неразборчивое, у всех изо рта шла пена.
Я сидел совсем близко к веревке, так что мог всмотреться в лица беснующихся, вглядеться в их невидящие глаза. Зрелище было настолько диким, что я поминутно оглядывался на полосу прибрежных отелей. Мне все казалось, что оттуда вот-вот прибегут врачи и полицейские.
"У богов нет тела, и мы одалживаем им свое. Боги вселяются в людей, которые впадают в транс. Стать медиумом не просто. Йоа - мы так их называем - должна пройти очищение. Она (чаще это женщины) полгода живет в терьеро, ест только ночью и всегда молчит. Когда йоа в первый раз впадает в транс, мы подносим к ее руке свечку. Если ожога нет, то она прошла экзамен. С медиумом не может случиться ничего плохого. Хотя, изменив ритм, я могу заставить их разбить голову о землю. Во время пляски я управляю барабанами. Главное - их ритм. Наши барабаны - святые. У каждого свое имя. Их никогда не одалживают. В ночь перед праздником мы смазываем их птичьей кровью". (Из книги "Ученье Марии-Хосе, матери богов".)
Через полчаса после начала пляски мать богов вынула из складок одежды колокольчик и принялась трясти им возле упавших танцоров. Они почти немедленно переставали биться, но лежали без сознания, хотя и с открытыми глазами. Чуть позже некоторые встали и побрели в сторону. Один старик прошел так близко от меня, что я дотронулся до его руки. Он не остановился, сделал еще несколько шагов и устало повалился на песок.
Барабаны смолкли, но далеко не все вышли из транса. То один, то другой из уже успокоившихся танцоров вдруг опять вскрикивал и начинал биться. К ним подбегала жрица и звонила в колокольчик, пока те не приходили в себя.
Я встал и огляделся. Шесть миль пляжа мерцали свечами. Повсюду в освященных кругах двигались белые фигуры и гремели барабаны. То там, то здесь пронзительно звенел колокольчик.
За несколько минут до Нового года все смолкло. В ритуальной тишине на берегу выстроились полтора миллиона человек. Ровно в двенадцать ночь огласилась общим криком. Весь пляж хором считал волны.
Первая… вторая… третья… Эта была огромной. В безветренной ночи она обрушилась на песок. Как во время шторма.
Вода разом слизнула все жертвы богини Иеманьи и загасила свечи. Прямо в одежде люди бросились в море. В жуткой давке каждый торопился окунуться именно в эту - новогоднюю - волну.
Я взглянул на небо и обмер. Медленно и беззвучно на пляж опускалась летающая тарелка. Это было уже слишком. Но тут же выяснилось, что богиня ни при чем. Городские власти отмечают Новый год, выпуская над Рио воздушный шар, заполненный светящимся газом.
Макумба кончилась. Около отеля "Шератон" зажглась пятиэтажная проволочная елка - для хвойных не те широты. На набережной появился потный Санта-Клаус в компании темнокожего Деда Мороза - Черного Питера. Откуда-то появились футболисты. И на исчерченном магическими диаграммами песке почти в полной темноте пошла азартная игра. Прямо на улицах Рио спали измученные танцоры. На прибрежном проспекте появился автобус. Постепенно город возвращался в XX век.
Но это еще не конец. Оказалось, что последняя встреча с макумбой ждала меня дома. После жаркого Рио-де-Жанейро снег в морозном Нью-Йорке казался оперной декорацией. Я специально пошел на Гудзон, чтобы посмотреть на лед. На берегу в чахлых кустах стояла глиняная плошка с маисом, флакончик одеколона и свечной огарок. На камне рядом был нарисован крест с пятью звездами - знак прекрасной богини моря Иеманьи.
* Самое экзотическое зрелище, которое мне доводилось видеть в Южной Америке, - бразильская самба. Это вид танцевальной эпидемии. Появляется человек с барабаном, за ним - другой, пятый, двадцатый. Если нет барабана, в ход идут кастрюли, ладони, собственный живот. Когда музыка достигает не ясной для постороннего, но очевидной для участников кульминации, неожиданно взрывается танец. В круг выскакивают танцоры. Сохраняя торс неподвижным, они в отчаянном нечеловеческом темпе выделывают ногами нечто немыслимое, а потому и неописуемое.
* Наиболее увлекательная достопримечательность другой Америки - базары. Что и понятно: чем беднее страна, тем богаче ее рынки - отсталая экономика не терпит посредников. Самые необычные базары Латинской Америки - в Перу, где тюками продают листья коки. Без нее в этих высокогорных краях жизнь невозможна. Накупив дешевого и легального наркотика, я жевал эти листья без устали, как корова. Однако результаты себя не оправдали - "Перцовка" лучше.
* В харчевнях того же Перу подают и самые странные блюда - вяленые потроха ламы, жареных морских свинок, варенье из помидоров. Но главное - картошку. Тут можно попробовать картофель всех видов и размеров - есть с голову ребенка. А есть - с козий горох. В Андах, на родине этого бесценного корнеплода, выращивают двести сортов. Но к столу подают не больше пятидесяти. Однако при всем разнообразии тут никто, похоже, не знает, что будет, если эту самую картошку подать обжигающе горячей с маслом и укропом. Не знают и вряд ли узнают, потому что я увез эту тайну обратно в Нью-Йорк.
1987–2004
Опущенными звеньями
Когда вы почувствовали себя писателем?
В Америке. Здесь это слово произносится без того придыхания, которое долго мешало мне так называть себя. Писатель - это прежде всего тот, кто умеет вязать слова. Даже не выбирать их, а соединять в том порядке, который кажется естественным, но не является им. Новое рождается в грамматических потугах. Пользуясь готовыми структурами, скажем - идиомами, автор, как кукушка, подкладывает свое в чужое гнездо. Это чисто техническое определение помогает отвлечься от всего того, что связано не с ремеслом, а с душой.
Что значат для вас книги?
Чтение - сродни жизни в том, что не имеет служебного смысла (иначе это - работа). Больше всего я люблю читать то, что не похоже на мои опусы. Всегда с завистью относился к богатому воображению - Борхес, Лем, Павич, Пелевин. Придумать новое безумно трудно. Обычно фантазию заменяют фабульной суетой, поэтому в последние годы мне все реже удается найти нечто по-настоящему оригинальное. Теперь я чаще перечитываю, чем читаю. Со временем обнаружилась странная закономерность: в конце года тянет к антикам (больше всего люблю Аристофана у греков, Грация у римлян), в начале года - китайцы (особеннно Лао-цзе и Чжуан-цзе, которых я прочел во всех мыслимых переводах). В середине года книгу подсказывает случай - фильм, выставка, поиск нужной цитаты. Дождавшись резонирующей книги, я обкладываюсь критикой, биографиями, справочниками и выбиваю из текста все удовольствие, которое тот может дать. Пожалуй, это самые счастливые дни. Я лелею надежду написать в старости том "Мои книги", в которую войдет история отношений автора с его библиотекой.
Как вы относитесь к критике?
Нет такой критики, к которой бы я не прислушивался. Важно все, что тебе могут сказать другие, именно потому, что они другие. Писатель неизбежно страдает авторской глухотой. Эхо того, что он хотел сказать, мешает ему услышать то, что сказалось. Обидно только, когда не понимают заданных книгой правил игры. Например, одни критики упрекали моего "Довлатова и окрестности" за "Довлатова", а другие за "окрестности", игнорируя цель опуса - скрестить "филологию" с "романом" так, чтобы одно прорастало сквозь другое. Именно поэтому я так часто говорю о жанре. Мне кажется, что он дает концептуальную раму, которая организует содержание и обусловливает читательские ожидания. Впрочем, я понимаю, что жанр - мое дело, которое может быть малоинтересно другим. В любом случае интереснее всего мне читать о себе то, о чем я не подозревал.
Как появляется стиль?
В молодости, в эпоху соавторства с Петром Вайлем, мы создали весьма заразительный стиль. Его главной особенностью было необычное соединение вполне серьезных, и даже научных, рассуждений с юмором. Используя эту граничащую с хулиганством свободу, мы сочинили несколько книг, вошедших в оборот. Том "60-е. Мир советского человека" стал почти стандартным источником для историков, "Родная речь" вошла в состав школьного и вузовского образования, "Русская кухня в изгнании" - популярное кулинарное пособие. Наверное, стилевая инерция этих сочинений оказала влияние на новое поколение журнальных авторов. Во всяком случае, встречаясь со "стебом" (как называют модную в России развязную манеру), я часто думаю, что пришла пора расплачиваться за грехи юности. То, что я пишу после сорока, по-моему, труднее копировать. Надеюсь, что это так. Ведь эпигоны не учатся, а воруют и утрируют.
Что для вас значит стиль?
Стиль - не только личная, но и историческая проблема, восходящая, как все в западной литературе, к античности. Одни писатели той поры придерживались "аттикизма", другие - "азианизма". Говоря по-нашему, это либо классически простая, либо орнаментальная проза. Зрелая литература выбирает себе образцы более или менее сознательно. Так, Михаил Кузьмин пытался возродить "аттический" стиль Пушкина, пока его современник Юрий Олеша писал густую метафорическую прозу "азианизма". Идеал, понятно, синтез, продиктованный чувством соразмерности, позволяющий избежать обоих опасностей. Простота чревата плоскостью, сложность - декоративностью. Обычно авторы (и я в том числе) начинают со второго, мечтая о первом. В молодости меня, скажем, соблазняли грамматические ухищрения лаконизма у Тацита. Я с наслаждением пробирался сквозь лес его сложноподчиненных предложений, которым славянские языки могут подражать с большим успехом, чем остальные. Избавляясь от этого стиля, я открыл радости деепричастных оборотов, сочинительных союзов, а главное - прилагательных, способных исподволь менять смысл минимальным и вкрадчивым воздействием. Сегодня (но не завтра) такая - тормозящая читателя - манера кажется мне созвучной эпохе как раз потому, что торопливый дух нашего времени мешает нам останавливаться. Беда в том, что, как только стиль становится твоим, он оборачивается монотонностью, и все надо начинать сначала.
Роль красоты в литературе?
Не всякий писатель хочет показывать мир красивым, я хочу. Искусство вовсе не обязательно приносит людям радость, но мне хотелось бы именно этого. Возможно, здесь сказываются мои личные недостатки ("дефицит чувства драмы", как писал Довлатов) и пережитки родной культуры, от которых я стремлюсь избавиться. Россия ведь страна, где любят унижать и унижаться. При чем тут мир? Как закат, трава или снежинки участвуют в этой душераздирающей забаве? Даже когда жизнь ужасна, мир прекрасен. Я не вижу здесь противоречия и пишу только о том, что люблю, чем наслаждаюсь, чем хочу угостить.
… и природы?
Мир был до нас и будет после нас. Человек в нем гость, причем незваный. Меня всегда поражает лечащее равнодушие природы. Она не рассуждает и нам не дает. Пропадая в ней, мы возвращаемся домой - в какие-то предыдущие состояния жизни. Не думаю, что художник может улучшить природу, но он умеет создавать из нее пейзаж, выбирая лучшее и изымая лишнее. В сущности, всякое искусство - это искусство композиции, икебана, организация не нами созданного.
Один ваш герой спрашивает: "Зачем тебе Бог, если есть пиво?"…
Мой персонаж предпочел пиво Богу, потому что устал Его искать и разочаровался в своих возможностях Его найти. Это еще не худшее завершение пути, начатого каждым в детстве. Искать Бога и творить Его - одно и то же. Мы мучаемся, пытаясь создать его не по своему образу и подобию. Бог ведь должен быть по ту сторону познания, но все-таки он должен быть. Упершись в этот парадокс, в этот вечный коан, мы тараним лбом стенку, наращивая мышцы души.
Вы любите парадоксы?
Каждая книга требует от читателя стать ее автором и побывать там, где писатель был. Это тем сложнее, что писатель ведь и сам не знает, о чем он пишет. Собственно, он для того и пишет, чтобы это выяснить. Литература - вид жизненного опыта. Проживая страницу, становишься ею, она тебя меняет, а ты ее познаешь. Лучше всего, когда она удивляет и автора. Однако дыры в тексте позволительны только в тех местах, которые не являются секретом для автора. Как раз то, что знаешь наверняка, не стоит и писать. Хемингуэй был прав. И тем более прав Мандельштам, который говорил: "Я пишу опущенными звеньями". Расширяя ячею, мы увеличиваем общий размер сети, надеясь вытащить из реальности улов побогаче. Предложение, которое сводит воедино несколько не близко лежащих предметов, явлений и суждений, похоже на пригоршню с растопыренными пальцами. Ею удобнее загребать, не заботясь о мелком песке обыденности, который вытекает из рук. Такая манера кажется парадоксальной только ленивому критику, считающему логически невозможным всего лишь неожиданное.