С самого начала Нью-Йорк возник без претензии на историческое величие. Он рос естественным путем, без градостроительного плана, как бы дичком. Его небоскребы торчат в прихотливом и потому естественном порядке. Издалека Манхэттен возникает как фантастическая горная цепь.
Среди его якобы скучных, как арифметика, стрит и авеню рождается ощущение непредсказуемости, случайности. В этом городе может все произойти. Он всегда готов к приключениям. Нью-Йорк не был символом чего-то, в нем нет никакой умышленной идеи. Более того, у него даже нет своего лица. Уникальность Нью-Йорка - только в его всеядности. Он все принимает и ничего не отрицает. Он не принадлежит к одной стране, к одной культуре, к одному языку. Нью-Йорк - совокупность всего, манифест богатства человеческой природы, включающей в себя и все низкое, злое в ней. Тут нашли себе убежище философы и бродяги, поэты и сумасшедшие, праведники и грешники. В этом городе добро и зло остаются на своих полюсах, рождая мощное творческое напряжение.
Эклектичность Нью-Йорка - архитектурная, стилевая, идейная - его великое богатство. Здесь нет общего знаменателя, нет общей нормы. Каждый ньюйоркец пользуется городом, как хочет. И эта атмосфера полной свободы дарит человеку возможность стать самим собой.
Говорят, если вам надоел Нью-Йорк, пора умирать, И в самом деле, путешествовать по Нью-Йорку можно всю жизнь - чем я, собственно говоря, и собираюсь заниматься.
* Самой необычной нью-йоркской достопримечательностью я бы назвал очередь в кинотеатр, где идет фильм Вуди Аллена. Его зрители одеваются не ярко, под мышкой у них толстые книги, причем на разных языках. В воздухе витают фамилии международных интеллектуалов, эзотерические названия, тонкие намеки, хитрые сравнения. Короче, аудитория больше всего напоминает московские кухни. И это не случайно. Вуди Аллен - типичный представитель интеллигенции, которую в Америке можно рассматривать в качестве экзотического экспорта.
* Ньюйоркцы, как вороны, едят все. Поэтому обед тут может быть каким угодно. Другое дело - завтрак. Традиционный нью-йоркский завтрак - чашка кофе, бублик с лососиной и свежий выпуск "Нью-Йорк таймс". Причем главное в этом наборе - его несъедобная часть. Почему? Да потому что ньюйоркцы с присущей им категоричностью, которую все остальные считают наглостью, считают свою главную газету лучшей в мире. По-моему, так оно и есть.
* "Метрополитен" - первый, самый большой и лучший музей Америки - настолько же характерен для этой страны, насколько он отличается от своих прославленных собратьев. "Метрополитен" - чисто американский феномен, как бейсбол, родео или "Макдоналдс". "Метрополитен" - самый демократический музей в мире. Культура здесь живет в вечном музейном согласии - без иерархии, без границ во времени и пространстве. С точки зрения традиции музей можно считать свалкой драгоценностей, но с моей - это лес чудес, по которому можно часами бродить без определенной цели, именно как по лесу. Однажды за день, проведенный в "Метрополитен", я посмотрел выставку исторических костюмов, картины символистов, сюрреалистические фотографии и папуасские пироги. Потом забрел в китайский садик, где первыми в Нью-Йорке распускаются сливы, и решил, что не прочь, как мумии из египетского зала, остаться в "Метрополитен".
Письма с Севера
Север обладает мистической притягательностью. Не зря столько лет людей очаровывает бесплодная географическая абстракция - полюс. Чем выше широта, тем яснее становятся философские обертоны этнографии. Северяне открыли способ жить там, где, казалось, жизнь невозможна. Их культура строилась в экстремальной ситуации: смерть всегда рядом. Жизнь отнюдь не воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Элементарное, всем понятное право на существование следовало отвоевывать в ежедневной борьбе. География на Севере важнее всего. Культура и история не разделены той преградой, которую прогресс навязал цивилизации. Конфликты между людьми отступают перед более фундаментальным противоречием человека и природы. Северяне жили всегда в условиях войны, в которой нельзя победить, но можно прийти к перемирию.
В чужой стране единственные знакомые - литературные персонажи. Впрочем, в родной - тоже. С годами все призрачнее становятся фигуры домоуправа, квартирной соседки, секретаря комсомольской организации. Но вот, скажем, Онегин не тускнеет. Даже наоборот, кажется, что из всех российских знакомых остались только они - Мцыри, Чичиков, Витя Малеев в школе и дома.
Дания - маленькая страна, и она не может себе позволить такого разнообразия. Перед остальным миром ее представляет один Андерсен. Но датчане могут спать спокойно: мир их не забудет, во всяком случае, до тех пор, пока на земле будут дети.
Естественно, что в Дании Андерсен - самодержец. Его бронзовая фигура встречает вас на ратушной площади, его Русалочка целыми днями сидит у моря, и главная улица Копенгагена названа, конечно, его именем.
Самим датчанам это настолько приелось, что однажды вандалы отпилили Русалочке голову. Но ничего не изменилось. Памятник восстановили, а туристическое агентство обзавелось новым девизом: "Дания так прекрасна, что каждый может потерять тут голову".
В Копенгаген все пришло из сказки, прежде всего - королевские замки. Они такие, как дети строят из песка: башенки, шпили, завитушки.
Тысячу лет назад датская империя включала в себя Швецию, Норвегию и Англию. Потом пришел остроносый человек с Дюймовочкой и Гадким утенком и одним махом заменил великое прошлое на уютное.
Поневоле задумаешься: какие солдаты важнее - обыкновенные или оловянные?
Мы привыкли считать сказку детским жанром. Датчане вынуждены принимать ее всерьез, поэтому там, где у других столиц - мавзолей или лобное место, в Копенгагене - Тиволи, парк культуры и отдыха. Обычные карусели, американские горки, комнаты смеха плюс тот старомодно-викторианский, напыщенно-театральный дух, который в рождественские дни переполняет Америку.
В Тиволи Рождество царит круглый год. Этот засахаренный городок аттракционов хочется повесить на елку.
Копенгаген - откровенно веселый город, что не совсем честно. Север обязан быть суровым. А где тут торжественная печаль, когда кругом открытые кафе, бродячие музыканты и толпы длинноногих голубоглазых блондинок, которых в этом мире просто нет.
От 56-го градуса северной широты я ждал большей серьезности, поэтому и отправился в Эльсинор, чтобы навестить скорбный замок, где бродят тени двух Гамлетов, не считая коварного Полония, безумной Офелии и прямого, как палка, Лаэрта.
И что же? Все те же игрушечные башни и шпили, уютные залы с видом на море, светлый праздничный интерьер. Даже десяток пушек, охраняющих вход в Балтийское море, густо заросли травой.
Совершенно очевидно, что Андерсен добрался до Эльсинора раньше меня. А вот Шекспира тут точно не было, хотя памятник ему и стоит в каком-то закутке.
Великий бард прогадал с обстановкой, не говоря уже о том, что Кронненбургский замок построен через сто лет после смерти самого знаменитого из датских принцев.
Короче, никакого Севера из легкомысленной Дании не получается. Если здесь и были когда-то серьезные варяги, то, похоже, все они перебрались на Восток, чтобы населить своей суровостью мои родные пределы.
Достаточно пересечь залив Зунд, чтобы ощутить, как отличается громадная Швеция от своей маленькой соседки Дании. На шведском берегу вас сразу встречают памятники королям и генералам. Чем ближе к Стокгольму, тем больше этих бронзовых истуканов. В столице же они неистовствуют до такой степени, что начинает рябить в глазах от римских цифр, обозначающих порядковые номера бесконечных Густавов, Олафов и Карлов.
Правда, ленивому туристу, чтобы снискать любовь шведов, достаточно запомнить одного Карла XII, который чаще других стоит на постаментах. Обычно это юноша-воин, указывающий перстом на Восток, откуда Швеции вечно грозит Россия с ее Петром и подводными лодками.
Национальная история - занятная штука. Каждая сторона трактует ее так, чтобы побед набиралось побольше, а поражений не было вовсе. Так, один швед рассказывал мне про Северную войну, во время которой победоносный Карл захватил столько русских пленных, что они построили огромный Гета-канал.
"Это еще что, - ответил я хвастуну, - мы вашего шведа Даля заставили написать словарь русского языка. Четыре тома!"
Справедливость была восстановлена.
От соседей Швеция отличается несомненным великодержавием. Соответственно и Стокгольм выглядит более имперским, чем окрестные столицы. Может, потому он так похож на Петербург: каналы, гранит, дворцы, театры плюс особая северная угрюмость и суховатость. Даже серость. Не в смысле скуки, а как благородная приглушенность красок, отсутствие средиземноморской пестроты. Ну и, конечно, белые ночи - все эти "пишу, читаю без лампады".
На фоне белых ночей прекрасно смотрятся шведы. Они такие белесые, что сливаются с северным небом. В светлые сумерки шведская толпа похожа на негатив.
В Стокгольме Карл XII уверенно заслонял варягов, но всего в семидесяти километрах от столицы расположена Старая Упсала, откуда вышли все славные Рюриковичи.
Тут до сих пор стоят варяжские курганы, пышно прозванные "скандинавскими пирамидами". В сущности, это просто огромные холмы, насыпанные полторы тысячи лет назад, чтобы достойно отметить похороны вождей-конунгов. Когда-то здесь была главная языческая святыня Севера - роща, в которой приносили жертвы. Разрубленных на части собак, коров и людей подвешивали к ветвям священных деревьев. Считалось, что это приносило удачу.
Похоже, так оно и было: кучка норманнов - скандинавов и сегодня немного - основала империю, протянувшуюся от Сицилии до Америки.
За Упсалой цивилизация кончается. Вернее, она остается где-то за лесом, который и является собственно Швецией. Пятьсот километров я проехал до норвежской границы, и если зеленая полоса где и прерывалась, то только для того, чтобы пропустить к дороге узкое лесное озеро.
Шведы настолько влюблены в свою природу, что ради нее ограничили права на недвижимую собственность. То есть кому-то вся эта земля, бесспорно, принадлежит, но собственник не может препятствовать другим наслаждаться своими владениями. Любой - даже иностранец - имеет право шляться по лесу, собирать грибы и ягоды, жечь костры, жить в палатке, ловить рыбу и вообще делать на чужой земле все то, что в Америке категорически запрещено.
Такой гуманизм не помешал шведским лесам остаться безлюдными. Стоит отойти на триста метров от машины, и ты остаешься в одиночестве. Причем чувствуется, что при желании его можно продлить до Ледовитого океана.
С Норвегией что-то не так. Казалось бы, что у нас общего с этим маленьким отдаленным народом - всего-то ленточка общей границы?
Но существует между норвежцами и русскими таинственная внутренняя связь, симпатия. Даже интимная близость. России уютно иметь в соседях Норвегию. И из-за того, что соседство это возникло так далеко на безжизненном Севере, оно редко омрачалось коммунальными склоками.
Север доставляет слишком много неприятностей, чтобы люди еще и сами портили друг другу кровь. Как-то политики заметили, что единственное место, где царит мир и дружба, - Антарктида.
В XIX веке норвежцы привыкли на себя смотреть как на обитателей последнего из медвежьих углов Европы. И в этом они тоже близки к русским. Совместная отсталость порождала особый вид тщеславия: бедны, но богаты. Духом, естественно. В конце прошлого столетия Энгельс писал: "Норвегия пережила такой подъем в области литературы, каким не может похвалиться ни одна страна, кроме России".
Когда-то и мы, и они любезно пользовались этим подъемом: норвежцы обожали Достоевского, русский театр вырос на Ибсене.
О взаимной тяге двух северных народов хорошо писал Пришвин: "У русских есть какая-то внутренняя интимная связь с этой страной. Быть может, это от литературы, так близкой нам, почти родной. Но, может, и оттого, что европейскую культуру так необидно принять из рук стихийного борца за нее, норвежца. Что-то есть такое, почему Норвегия нам дорога и почему можно найти для нее уголок в сердце, помимо рассудка".
Обычно государственная граница - простая условность. Но, въезжая из Швеции в Норвегию, нельзя не заметить разницы. Дорога сужается, вместо ухоженного бора - дремучие дебри, резко и сразу начинаются горы. Как будто с первого этажа поднимаешься на пятый. И еще легкая, но заметная неустроенность, привкус стихийного беспорядка.
Но столица у норвежцев захудалая - все перекрыто, в окнах занавески драные, кое-где - рабочие окраины.
Если Стокгольм напоминает о Петербурге, то Осло об Архангельске, Кеми, Беломорске или любом другом русском городе, который Север делает экзотичным - солнце почти не садится, дети всю ночь играют на улице и отовсюду видно молочное море.
Норвежцы сделали для культуры больше, чем все остальные скандинавы, вместе взятые. В Норвегии родились Ибсен, Гамсун, Григ и еще - единственный по-настоящему известный северный художник Эдвард Мунк.
Картины Мунка разоблачают вымысел о рыбьей крови скандинавов. И дело не только в полотнах с экспрессионистскими названиями "Крик", "Тревога", "Ревность".
Особым ужасом выделяются картины с внешне спокойными сюжетами - пристойно одетые горожане на фоне патриархального городка во фьордах. Чувствуется, что спокойствие это - жуткая липа. Что стоит отвернуться, как эти тучные люди в визитках обнажат вурдалачьи зубы.
В картинах Мунка есть что-то от классического американского триллера, где чем больше умиротворенности в начале, тем больше потустороннего ужаса в конце фильма. Стоит приглядеться к его непристойной "Мадонне", чтобы понять: зрителю улыбается труп.
Внутренний мрак картин Мунка отравил их автора. В сорок четыре года художник попал в сумасшедший дом, где целый год его лечили от алкоголизма и безумия. После этого Мунк прожил еще тридцать шесть трезвых и безгрешных лет. Но вместе с пороками исчез и его гений.
Наверное, те же страсти, которыми кипит проза Гамсуна, музыка Грига и краски Мунка, толкали норвежцев в море. В Осло есть музей, где собраны материальные свидетельства особой норвежской одержимости. Это - музей кораблей.
Открывают его суда викингов. Даже если весь ваш мореходный опыт - два часа гребли в городском пруду, вы не можете не поразиться идеальной геометрии варяжской ладьи. В ней нет никаких технических хитростей - только абсолютное чувство формы, счастливо угаданная хищная плавность линий. Такое судно не противостоит морю, а вписывается в него, растворяется в волне, как дельфин.
Для жертв норманнских набегов эти ладьи были смертоносны, как танк в армии Цезаря.
Главное богатство Норвегии - фьорды, из-за которых сюда всегда ездили туристы. Норвежские горы вырастают прямо из воды. Внизу у подножья - курорт, купание, пляжи, а наверху - ледяные макушки. Там может идти дождь. Даже снег. И все это надо воспринимать сразу, как на наивном рисунке, где автор изображает четыре времени года на одном листе.
В принципе фьорд - это всего лишь ущелье, заполненное водой. Но вода эта такого чернильного цвета, что в нее можно макать перо и писать оды. И горы отливают почти черным, но все же зеленым. И снежные вершины. И нигде ни одной прямой линии. Сплошные извивы, завихрения. В пейзаже разлита такая бешеная турбулентность, что, даже стоя на месте, не перестаешь мчаться по изгибам фьорда.
Норвежцы всегда уважали магические силы своей ирреальной страны. Поэтому они и населили ее троллями.
Тролль - с длинным, как у меня, носом - самое гадкое существо в Европе. Но норвежцы их любят: приятно обладать даже отрицательными рекордами.
Живут тролли в недрах гор и прячутся от дневного света. У них бывает по две-три головы, зато глаз чаще всего один. Они прекрасно, как все в Норвегии, катаются на лыжах, обладают несметными сокровищами и скверным характером. Раньше тролли ели людей, теперь пакостят по мелочам - продырявят покрышку, кляксу шлепнут, ключи сопрут.
Впрочем, в Норвегии к ним привыкли, и никто не обижается. В любой лавке стоит деревянный уродец, который помогает хозяину справиться с соперничающей нечистой силой, например - налоговым инспектором.
Покидая Север, я тоже увез с собой парочку троллей - лучше иметь дело со знакомой нечистью: знаешь, чего ждать.
* Наиболее впечатляющее зрелище на Севере - норвежские деревянные церкви, самые старые в мире. Их архитектура наполовину еще языческая. Внутри - Христос. А снаружи - острые коньки крыш, которые отгоняют нечисть от Божьего дома. Построены церкви с тем же искусством, что и варяжские ладьи. Поэтому жуткие бури, столь частые в Норвегии, не приносят никакого вреда восьмисотлетним зданиям.
* Самая интересная кухня Севера норвежская. Если не скупиться, то в лучшем ресторане Осло, патриотически названном "Ибсен", можно отведать жаркое из тресковых языков, вяленую оленью печень и стейк из китового мяса.
* Самое экзотическое времяпрепровождение в Скандинавии - Иванова ночь. До сих пор этот языческий праздник на всем Севере встречают пышно. На пляже разводят костры, поют песни и сжигают специально сделанную для этого ведьму. Веселиться принято всю ночь - к несчастью, самую короткую в году.
Письма из другой Америки
В Бразилии живут 150 миллионов человек. И все играют в футбол - по утрам, в сиесту, вечерами; до работы, после работы, вместо работы. Говорят, что, строя новый поселок в тропическом лесу, сельве, сначала расчищают место под футбольное поле, а потом уже строят дороги, школы, церкви, магазины и тюрьмы. Любой бразилец знает, что такое "сухой лист", "чистильщик" и система тотальной атаки. Половина страны уверена, что их президент - Пеле.
Мои первые приключения в Южном полушарии тоже связаны с футболом. На площади перед аэродромом играли футболисты лет пяти. Мяч откатился в мою сторону. И тут я, невзирая на чемодан и годы, ударил по воротам. От штанги - кокосовой пальмы - мяч взлетел в ворота: неберущаяся "девятка". Мальчишки замерли в недоумении. Чего-чего, а играющего в футбол "норте-американо" они еще не видели.
Для того чтобы добиться первого в жизни спортивного триумфа, мне пришлось пересечь экватор и приехать в другую Америку.
Рио-де-Жанейро - город, несомненно, безумный. Среди восемнадцати официальных пляжей есть общественные, клубные, женские и солдатские, при казармах. Все, что не является пляжем, не является и городом. То - горы, поросшие непроходимыми джунглями. Дома пяти миллионов обитателей Рио вытянулись вдоль чуть ли не единственной улицы, причем одна сторона этого проспекта - все равно морское побережье, а другая - все равно горы.
Пляж доминирует и в физической, и в духовной жизни местных жителей - тут спят, едят, работают. Клерки выходят не покурить, а искупаться. Человек в плавках и солнечных очках считается одетым, майка и сандалии - уже костюм. Бразильцы изменяют себе только зимой, то есть в июле-августе. В эти месяцы температура падает до 25 по Цельсию и дамы щеголяют в сапогах и перчатках.
Впрочем, меня в Бразилию привел не пляж, а религия. Бразилия - самая большая в мире католическая страна. Об этом написано во всех справочниках, об этом свидетельствуют роскошные церкви, об этом говорит и сам Папа Римский. И все же это не так. Бразилия - страна не только католическая, но и языческая.