– Разве тебе не хватает? Я слышал, ты снимаешься для порножурнала.
– Эротического, – строго покачала она головой.
– А велика ли разница?
– Теперь уже нет: то и другое запрещено какими-то импотентами в кипах.
– Что же ты будешь делать?
Ее голубые глаза стали совсем светлыми:
– Уеду домой.
Андрей засмеялся:
– Может быть, это не так уж плохо? Во всяком случае чище, а?
– Ну ладно. – Тина надула губы. – Лучше помоги мне открыть цепочку. Кстати, что привело тебя сюда, такого женатого? – спросила она, хотя знала только одну причину, которая заставляет мужчину придти к женщине. Впрочем, их с Андреем не связывали никакие обязательства. Поэтому он не посвящал ее в свои отношения с Юдит, а Тина умолчала о недавнем знакомстве с неким романтичным юношей из Франции. Хотя он, как выяснилось позже, оказался евреем, но был красив и скромен, чего нельзя ожидать от настоящего парижанина. Несколько часов кряду читал Тине наизусть стихи Бодлера о любви. Сидел и мучился, стараясь перевести все это. Она не выдержала: может быть, удобнее переводить любовную поэзию в постели? Тот ужасно смутился, но ничего, показал себя неплохим переводчиком…
– Я зашел за своими книгами, – легко проговорил Андрей.
– Конечно, – поспешила она принять его объяснение. – Правда, я не успела их прочесть. Да и желания нет. Литература для меня ограничилась школьной программой. Слишком она далека от жизни. Например, у Чернышевского: "Не дай поцелуя без любви". И тут же – пушкинская Татьяна, светлая душа. Выйдя замуж, она отказала возлюбленному. А ведь ей, дорогой мой, не только что поцелуй, а всю себя пришлось отдать нелюбимому человеку! Как же эта невинная барышня, не любя, легла в постель со стариком?
Андрей по старой привычке не слишком вслушивался в рассуждения бывшей подруги. Возясь с хитрым замком, он все больше удивлялся своему присутствию здесь. Какую власть имело над ним раньше ее бело-розовое гибкое тело, если он терпел все это – сингапурские пейзажи, купленные на центральной автостанции, глазастые павлиньи перья в вазочках, а также коллекцию фарфоровых слоников мал-мала меньше. Но самым невероятным был ковер, вытканный сверкающими нитками, где сошлись вместе нежная голубка, гладкая змея и игривая, почти женственная львица – странная аллегория, в которой угадывался тайный чувственный смысл.
– Готово! – в голосе Андрея звучало растущее раздражение. – А теперь сделай доброе дело, выбрось в мусорное ведро это и все другие твои безделушки!
Тина, ничуть не обидевшись, проговорила с рассеянной улыбкой:
– Ты мало знаешь обо мне… Родители мои жили в бедности и не баловали меня игрушками. И все же я росла жизнерадостным ребенком, сама мастерила себя куклы из тряпья и не завидовала богатым подружкам. Однажды, когда мы с мамой поднялись на чердак, я нашла маленькую бумажную корону, выброшенную, наверное, прежними жильцами. Ее украшало множество разноцветных камешков, и они сказочно блестели в пыльных лучах солнца. Я была на седьмом небе, и это чувство охватывает меня всегда при виде сверкающих украшений, пусть даже дешевых. Я знаю, что меня обманывают, но ничего не могу с собой поделать, останавливаюсь и покупаю.
Тина примеряла у зеркала новую драгоценность, не забывая и прежние – серьги и кольца, начесывала короткие льняные волосы вверх, улыбалась, охваченная тихой радостью, словно была еще там, на пыльном чердаке своего детства, которое быстро окончилось, потому что кто-то, циничный и ловкий, посмеялся над ее наивностью и научил, как нужно жить в мире мужчин…
– Жаль, что сердечко не бирюзовое, – вздохнула она. – Подошло бы к цвету глаз!
– Разве сердце бывает голубым? – спросил Андрей с неожиданным сочувствием.
– Да, холодное сердце… Все мои выходки – это от желания почувствовать что-нибудь не только… эрогенными точками… Но – Бог обделил. Множество женщин, невзрачных, кожа да кости, влюбляются насмерть, но не я… Завидно. А ведь у меня есть все для любви, даже в избытке, правда?
Тина жалко рассмеялась:
– Знаешь, возможно, этот камень действительно из храма. Жжет как-то странно, и голова кружится. Уж древние индусы знали, чем растопить лед в груди… – кама с утра и кама с вечера…
Андрей понял, что самое время прощаться:
– Погоди, я еще не отблагодарила тебя за подарок… Ты ведь интересовался разницей между эротикой и порно? Могу объяснить…
Внезапно толкнув Андрея на ковер, Тина стала ранить его лицо горячим ртом, извиваться и стонать, и она была не одна: томная голубка жалась к нему шелковым крылом, змея сжимала шею упругими кольцами, жадные львиные лапы царапали тело, а в ушах стоял крик изнемогающих павлинов…
И все напрасно.
– Да что с тобой? – возмутилась Тина.
Он молчал, явно довольный собственной несостоятельностью. Потом сказал:
– Я не за этим пришел.
– Ага, проблемы с молодой женой?
Тина принесла граненную бутылку, рюмки.
– Можешь по-прежнему довериться мне. Говори.
Она слушала его взволнованный голос, медленно погружаясь в прошлое, где полное откровение не тяготило их, потому что все, что они хотели друг от друга, было так просто. Как-то на институтском балу Тина издали оценила его крупно вылепленную голову в прядях негнущихся, металлического оттенка волос и твердый, словно тоже из металла, подбородок, подошла и предложила:
– Не хочешь ли пригласить меня танцевать? Ты мне нравишься. Остальное, как и в танце, дело техники.
На ее великолепное, из теплого мрамора лицо падали блики от стеклянных бус, счастливо купленных у случайного торговца.
Андрей был не в форме тем вечером, простужен и тянул носом, но Тина все же увела его к себе. Потом, лежа рядом, прошептала:
– Сопливый любовник…
Тина улыбалась и своим воспоминаниям, и рассказу Андрея:
– Вот как! Значит, развеяна еще одна сказка о непорочной принцессе. Немного опыта, и любая из нас заставит мужчину поверить в чистоту наших чувств и плоти. Но, отмечу с сожалением, вряд ли твоя Юдит такая. Не то, чтобы она очаровала меня: я вообще не люблю евреев. Посмотри вокруг – сплошное средневековье! Пример: Гила, хозяйка моей квартиры. Неопрятная, вульгарная старуха – и что же? Ее воротит от моих коротких юбок и гостей. У нас, говорит, девушки ведут себя иначе. Они воспитаны матерями, которые выходят замуж не для удовольствия, а продолжения рода. Порядочной еврейке, заявляет Гила, первый плотский опыт кажется таким низменным, что не позволит повторить его с другим. Это словно специально сказано о твоей жене. Она настолько старомодна, что будь у нее кто-нибудь раньше, не отдалась бы тебе никогда!
Воспрянув духом, Андрей смотрел на Тину, как на оракула, предвещавшего спасение. Его не раз поражала непосредственность, с какой она, отрешившись от своего мещанства, вдруг начинала здраво рассуждать о самых запутанных вещах. А та все глубже погружалась в дебри женской логики:
– Что же до ее странного признания… может быть, все дело в наивности или невежестве. Мою подругу из четвертого класса поцеловал парень, и та испугалась, что придется делать аборт…
Выпив еще рюмку бренди, Тина залилась всезнающим опытным смехом, а Андрея захлестнула тоска по той, беспомощной и неумелой.
– Ну, теперь уходи, – вдруг резко сказала она. – Не очень-то приятно хвалить другую бабу. Хотя могу сделать широкий жест – подарить ей какой-нибудь красивый камешек. Брезгаешь? Думаешь, они все поддельные?
Долго сдерживаемая обида вырвалась, наконец, наружу:
– Что ж, ты ведь и жену осматриваешь так и сяк, не веря, что она настоящая. Это так мелочно, не по-дворянски, а?
Она могла бы наговорить еще множество неприятных вещей, но его спас звонок мобильника.
– Да, да, – промямлил Андрей. – Скоро буду, – и бросил Тине с облегчением. – Ко мне приехал отец. Я обещал свозить его на Кинерет.
Почувствовав прилив бодрости, он дружески поцеловал ее в возмущенную щеку.
– Ну и пошел к черту! – отвернулась она…
Дмитрий Павлович и Дарья сидели в кафе перед гостиницей, вокруг которой еще суетились строительные рабочие. Хозяева этой огромной башни из бетона и стекла с грехом пополам закончили ее к Рош Ашана и, покаясь в Йом Кипур, теперь лениво дорабатывали всевозможные неполадки.
– Есть будешь? – спросил отец.
Он смотрел на сына, как на собственную фотографию, сделанную четверть века назад: то же светлое лицо с фамильным подбородком, твердость которого смягчалась бесхитростным выражением серых глаз.
– Хорошо бы большую порцию чипс, – сказал Андрей официанту, убиравшему тарелки, и постарался быть любезным с Дарьей:
– Что делали?
– Много, очень много, – слегка изнемогая, протянула та и поправила невероятную шляпу, чьи капризно изогнутые поля бросали тень на что угодно, кроме ее сухой морщинистой кожи.
– Утром друзья заставили нас обойти пешком чуть ли не весь Иерусалим, – сообщил Дмитрий Павлович.
– Я очень страдала из-за жары и пыли, – пожаловалась мачеха, – но у папы здесь масса знакомых, бывших коллег по Петербургу, и все они хотят показать ему город.
– А вчера, – продолжал тот, – мы ездили с ними к Мертвому морю. Изумительное зрелище! – и засмеялся, когда жена добавила:
– Если не считать жару и пыль!
Возражать не имело смысла. Очевидно, так она скажет подругам об Израиле, чтобы те яснее представили себе их путешествие…
– А вот послушай, – проговорил отец, – как хорошо написано об этом в путеводителе:
"Перед нами возникает то, что когда-то было Содомом и Гоморрой, и Мертвое море, где вода, земля и самый воздух наполнены соленой горечью греха, а на деревьях зреют бесстыдные плоды, как символ мужеложства. Тут на закате небо поражает игрой необыкновенных красок, и кажется, что пурпур – это державный гнев, голубые блики вокруг – чьи-то почтительные возражения, а потом наступает недолгое колебание желтого с розовым, словно отвращение боролось с жалостью, и, наконец, непримиримость берет верх, и весь горизонт взрывается алыми и серыми всполохами, что означает огонь и пепел…"
И дальше – об Иерусалиме:
"Город хлынул на нас со своих холмов, как широкий поток, в котором прошлое сливалось с реальностью. Новые здания из белого, ликующего на солнце камня продолжали темные, обломанные временем края старых кварталов. Свежий запах недавно высаженных сосен борется с пылью библейских улочек, на окраинах мимо автомобилей снует нагруженный поклажей осел по тропкам, оставшимся только в его упрямой памяти, кричит муэдзин, стерегут могилу лжеспасителя стройные солдатки с автоматом на плече, а среди мужчин в шортах и женщин в открытых платьях скользят черные брезгливые фигуры хасидов, не замечая и как бы проходя сквозь них…"
– Ты с нами? – поинтересовался Андрей у мачехи.
– А это надолго?
– Ну, часа три до Кинерета. Там заночуем, на рассвете подъедем к берегу Иордана и завтра в полдень вернемся. Впрочем, если тебя слишком угнетает жара…
Отец, погруженный в чтение газеты, добавил невзначай:
– И пыль…
Дарья обиделась, но все это таяло, когда она смотрела на Андрея, которого справедливо считала сыном, потому что не муж, потомственный дворянин, а она, плебейка, воспитала мальчика так, что в его лице, речи, манере держаться не было ничего плебейского.
– Я остаюсь, – последовало решение. Дарья встала. – Мне нужно отдохнуть.
Андрей с удовольствием ел картошку.
Отец и сын смотрели в разные стороны, чтобы не быть похожими на заговорщиков…
– Господин Рюмин? – раздался голос.
Человек, подошедший к ним, был немолод, худощав и с достоинством носил потрепанный пиджак.
– Да?
– Вы меня не узнаете… Я – Илья. "Дело Горского, 2301".
– Погодите, – внезапно Дмитрий Павлович вспомнил эту холодную улыбку на узкой аскетической физиономии. – Ну, конечно. Мне нужен только номер, и в голове сразу возникают детали. Как же, как же… А где… – он продолжал рыться в памяти.
– Валя, – подсказал гость. – Мы должны встретиться попозже.
Дмитрий Павлович предложил ему стул и воду. Горский жадно выпил:
– Вы второй раз спасаете меня – умираю от жажды. А тогда, – Илья повернулся к Рюмину-младшему, – Дмитрий Павлович добился моего оправдания, хотя кафедру мне так и не вернули. Да и Валю лишили должности.
Андрей искоса глянул на часы, что не осталось не замеченным гостем:
– Я, очевидно, не вовремя.
– Мне очень неприятно, – пробормотал Дмитрий Павлович. – Мы запланировали небольшое путешествие.
– Понимаю, – поднялся Илья, – да и я должен успеть на автобус.
– Вы уж извините, – просил отец, и то же самое повторял Горский, причем каждый старался убедить другого, что его собственная вина неизмеримо больше.
– Позвольте, – вдруг осенило Рюмина. – Куда вы едете?
– Мне нужно в Тивон. Там Валина мать празднует семидесятилетие.
В глазах отца Андрей читал кроткую просьбу.
– Хорошо, – сдался он. – В общем, это почти на нашем пути.
Гость не знал, как выразить свою благодарность…
У машины Горский заметил юркого черного арабчонка, продающего гвоздики:
– Вот кстати! Почем? Дай-ка мне два букета по… двадцать гвоздик. Вале и имениннице, – объяснил он Андрею.
Пробок еще не было, и они довольно быстро выбрались из города. Дмитрий Павлович с Ильей вспоминали Петербург, БДТ, филармонию, которую, как выяснилось, оба регулярно посещали, еще не будучи знакомыми. Андрей включил радио, бездумно перебирая станции.
– Погоди, – вмешался отец. – Это квартет Бородина.
– Вторая часть, – подтвердил Горский, – ноктюрн.
Андрей предпочел бы какую-нибудь лирическую песню, но не возразил, потому что теперь сзади на время установится тишина. Впрочем, его взволнованные пассажиры долго молчали и после концерта. Наконец, Горский проговорил:
– Эти музыканты, которые извлекают из своих струн такую гармонию, какие струны они трогают в нашей душе? – он на низких тонах повторил благородно-печальное звучание виолончели.
– Не понятно и другое, – сказал Дмитрий Павлович. – Как вы, человек, вжившийся в русскую культуру, могли уехать?
Илья задумался на мгновение:
– Все решилось в один день. Мы, уже безработные, сидели у нашего любимого места над Невой, там, откуда лучше всего виден Исаакиевский собор. Тут рядом кто-то пробасил:
– Ты бы оставил Питер нам, да выбрал что-нибудь поюжнее, Иудейскую пустыню, например!
Я хотел сказать, что Исаак тоже с юга, огляделся – никого, кроме какого-то шатающегося, наверное, пьяного парня. И знаете, услышанные тогда слова представились мне голосом сверху, пророчеством, что ли… Так или иначе, через год мы оказались в Земле обетованной.
– И как вам здесь? – поинтересовался отец.
– Сначала было неплохо – работа по специальности в большой лаборатории – мы ведь оба химики, квартира. Жизнь постепенно налаживалась, пока к власти не пришли нынешние. И – поверите ли – повторилось почти то же самое. Нет, нас не уволили, но атмосфера стала такой, что мы ушли сами. Работали в разных местах, меняли жилье, и, наконец, устроились на фабрике в "Новой Иудее". Это у самой границы, почти в пустыне – так исполнилось давнишнее пророчество.
– "Новая Иудея"? – переспросил Андрей. – Там работает Сенька, мой приятель. Зовет меня к себе.
– И как у вас, жара и пыль? – усмехнулся Дмитрий Павлович, вспомнив жалобы супруги.
– Не спрашивайте! Мне-то ничего, а Вале трудно привыкнуть к этому. Не спит по ночам, ходит вокруг, пишет что-то. Оказалось – стихи. Наивные, пожалуй, но очень трогательные. Я даже запомнил несколько строк, – он застенчиво улыбнулся:
Пустыни бледные цветы -
Все, что осталось от мечты,
Их запах грустный – словно вздох
О том, что мог я, но не смог…
Гость рассеянно перебирал гвоздики, лежавшие на его коленях, и вдруг встревожился.
– Позвольте, здесь не хватает одного цветка!
В большом волнении он принялся пересчитывать тонкие стебли:
– Их девятнадцать, ах ты маленький обманщик!
Рюмин, втайне забавляясь, пришел ему на помощь, и тот вскоре убедился, что все в порядке.
– Слава богу! Ужасная обида могла быть, особенно для Вали!
Было очевидно, что ему нравится вновь и вновь произносить это имя, словно в нем сосредоточено самое важное, о чем Илья хотел говорить, в то же время страшась излишней откровенности.
– Не знаю, – продолжал он, но так, чтобы слышал только Дмитрий Павлович, – за какие заслуги нам, вполне заурядным людям, было дано ощущение, что каждый из нас духовно не похож на других и предназначен только друг другу. Все остальное не имело значения. Когда-то я был женат, не бездетен, на перспективной работе – и бросил все без сомнений. Непонимание близких, осуждение друзей отступили назад перед мыслью, что мы с Валей принадлежим к тем, чья цель заключается в самосовершенствовании, а не в примитивном продолжении рода, как у большинства людей.
Он вдруг испугался, что говорит слишком громко и, заметив в зеркале напряженный взгляд Андрея, спросил:
– Вам, молодой человек, я, наверное, кажусь смешным?
Тот, ничего не понимая, растерянно оглянулся на отца, который не удивлялся ничему, так как бывший подзащитный посвятил его в свое кредо много лет назад…
Когда показался Тивон в окружении пронзающих небо кипарисов, Илья стал нервничать, пригладил выцветшие жесткие волосы, поправил фалды ветхого пиджака:
– Пожалуйста, сюда, к торговому центру.
Он рассеянно поблагодарил и, открыв дверь, всмотрелся в толпу людей. Проследив за его взглядом, Рюмины увидели пышнотелую блондинку, которая шла, оттягивая узкое платье на скульптурных бедрах, ах, черт! подумал Андрей, но она быстро свернула в сторону, а из-за ее спины показался невысокий полный мужчина, и тогда Илья наскоро попрощался и поспешил к нему, протягивая красные цветы:
– Валя!..
А дорога вела Рюминых вперед – через Афулу, чьи белые дома бежали им навстречу с вершины холма, будто спасаясь от жалящих лучей солнца, и широкую долину вокруг горы Тавор, по-русски – Пуп, пуп христианской веры, как сказал однажды Сенька, потому что здесь, по преданию, прозвучала Нагорная проповедь. Еще один перегон – и вдруг земля разверзлась, открывая внизу Кинерет, казавшийся издали глотком свежей воды на дне широкой чаши.
– Трудно поверить, – проговорил отец, – но Марк Твен, побывав тут, написал, что озеро Тахо гораздо больше говорит его сердцу. Очень поверхностное суждение, если вспомнить, какую роль в истории сыграло это место.
– Но ведь то, что Христос ходил здесь, не омочив ног, – наверное, только миф, сказка?
– Что ж, иногда мифы влияют на будущее больше, чем исторически существовавшие люди. Реальный человек бывает таким и этаким, иногда с чертами характера, неприятными в кумире, а сказка создана точно в соответствии с желаниями людей.
– Странно, папа, что в тебе, атеисте, так много от христианского, например, твое отношение к Горскому.