– Ну, христиане отнеслись бы к нему иначе. – улыбнулся отец. – Мое сострадание к людям вызвано не Нагорной проповедью, а чувством, естественным для всякого цивилизованного человека.
В Маагане они поселились в домике, заказанном Андреем заранее, и вышли на берег.
Какое-то взволнованное ожидание было в вечернем, медленно остывавшем от зноя воздухе. Голубая поверхность воды мутнела от легкого ветерка, изредка отражая далекие звезды. Измученные жаждой пальмы, напрягаясь и чуть ли не вставая на цыпочки, тянулись к небу, которое медленно покрывали облака. Вдали тонула в тумане Тверия, и оттуда, как призыв с терпящего бедствие корабля, доносилась печальная скрипичная мелодия.
– Концерт Сибелиуса, – сказал Дмитрий Павлович.
– А знаешь, папа, Кинерет – значит: маленькая скрипка, скрипочка.
Оба прислушивались к легким задумчивым звукам, повторенным эхом окружающих гор.
И вдруг всеобщее томление природы разрешилось так просто, что нельзя было понять, почему этого не было долгих полгода. Дождь, самый настоящий, пролился на людей и землю.
– Ура! – сбросив рубашку, Андрей закружился по мокрой траве, и то же делали их соседи, взрослые и дети, которые со счастливыми воплями выбежали на лужайку.
– Простудишься! – крикнул отец, уходя под навес. – Иди, выпей чего-нибудь горячительного!
Горячительным оказался десятилетний "Джони Уокер", закусываемый дарьиными сэндвичами.
– А что это у тебя? – Дмитрий Павлович осторожно коснулся шрама на груди сына.
– Напоролся на сломанную ветку, – сказал Андрей так, как объяснял всем.
– Болит?
– Нет.
– Ты не писал нам ничего, – упрекнул отец.
– Разве? – удивился Андрей. – Ну, это случилось полтора года назад. Не хотел тревожить вас из-за пустяков. Вы ведь сразу представляете себе всякие ужасы, – и подумал, как я мог сообщить им о своим ранении?
– Знаешь, – он перевел разговор на другое, – я вчера проводил профессора и ребят домой. Было очень грустно…
Наконец, Дмитрий Павлович спросил о том, что без алкоголя звучало бы не слишком деликатно:
– Прости… Как теперь будет у вас с… Юдит после этой неудавшейся свадьбы?
Сын не сразу ответил:
– Хорошо бы поехать на Кипр. Там можно оформить гражданский брак. Но меня отсюда вряд ли выпустят или не впустят назад: моя виза скоро кончается.
– А вы… не могли бы жить с нами… в Петербурге?
– Если бы! – вырвалось у того. – Да нет, Юдит не расстанется с родителями, – он сжал зубы, – а я – с ней…
Мимо, обнявшись, прошли парень и девушка в купальниках, прилипших к их стройным телам.
– Папа, что такое ревность? Может быть, человек, не ревнивый, как Отелло, не способен и так любить?
– Не думаю… в этой пьесе, по-моему, говорится не о личной драме, а социальной. Общество вокруг Отелло погрязло в пороках и не оставляет ему надежды на то, что Дездемона – исключение. Но времена меняются, и нравы тоже. Мир – театр, сказал Шекспир, и нам с тобой отведена другая роль, – отец улыбнулся, – во всяком случае, не мстителя и убийцы.
Андрей растроганно погладил его седые усы, как делал в детстве. Вот чего недоставало ему все время – проникновенных бесед с отцом, всегда удивлявшим его особым отношением к жизни… Не любопытство, а попытка понять свое собственное состояние толкнула Андрея за границы дозволенного:
– А ты… ревновал маму?
Помолчав, Дмитрий Павлович ответил откуда-то издалека:
– Иногда. Хотя уверен, без всякого основания. А это самое худшее… Видишь ли, когда есть факты, можно постараться понять и, простив, забыть. Если же их нет, все превратится в борьбу с привидениями, в унизительную слежку за чистым и безвинно страдающим существом…
Андрей признался:
– Я твой сын, папа!
– У меня все, ваша честь, – устало закончил Дмитрий Павлович. – Пора спать.
– Но почему, – не унимался Рюмин-младший, – мы непримиримы к ошибкам женщины и прощаем их себе?
Тот махнул рукой, направляясь в свою комнату:
– А это уже от неандертальца, как объяснил бы твой профессор.
– Вот оно что! – оскорбился Андрей, будто отец имел в виду его лично.
Он нервно шагал взад и вперед по траве, мокрой от только что прошедшего дождя. Дрожащими пальцами вынул мобильник. Андрей молчал, но Юдит, сразу узнав его дыхание, ахнула:
– Это ты! – И потом: – Видишь, Бог есть…
Андрей понял, что она…
– Нет, я не плачу, – быстро проговорила Юдит.
Внезапно его охватила страшная жалость к ней и себе самому. Но выразить это было выше его сил, и он только беспомощно пробормотал:
– Что ты делаешь?
– Я… Вспоминаю прошлое… как старушка, у которой все давно окончилось. Стараюсь понять, почему происходит то, а не иное. Вот два человека, почти одинаковые, я и Орли, но жизнь у нас сложилась совершенно по-разному. – Юдит замялась. – Я… не рассказывала тебе… Той ночью, когда "это случилось", я предложила ей поменяться кроватями, пошутила, что хочу видеть ее сны. Но это была ложь. Я легла в ее постель потому… Может быть, я предчувствовала то, что будет дальше. И Орли тоже, наверное, все знала, но согласилась, только очень пристально глянула на меня.
Юдит помолчала.
– Это была такая игра, – тихо продолжала она. – В детстве, да и потом, повзрослев, мы играли друг с дружкой, менялись именами, подражая голосу и жестам другой. Даже родители путали нас. Иногда мне передавалось их замешательство, и я, как они, переставала понимать, кто из нас кто… А потом Орли… умерла.
Голос Юдит был еле слышен.
– Конечно, время притупляет все. Но порой, как на вечере нашей свадьбы – или что это было – я с прежней остротой вижу сестру. Тогда сознание вины за то, что я жива, а она – нет, снова стирает разницу между нами, я становлюсь Орли, а Орли – Юдит, и отдаю ей лучшее, что выпало мне на долю, а взамен беру… этого мерзавца с липкими руками…
– Как ты сказала? – вскрикнул Андрей. – Боже мой, я мог бы понять, что все твои… грехи существуют только в воображении, а ты… – вспомнил он слова отца, – чистое, безвинно страдающее существо…
– Спасибо… Ты один знаешь, кто я… Только один… – и задохнулась.
– Ты ведь не плачешь, – напомнил он.
– Нет, – сказала Юдит, всхлипывая и смеясь…
– А теперь скажи, ты уже знаешь, как это по-русски.
– Лублу тэбя!
Радость, подстегнутая жгучим шотландским зельем, требовала от Андрея немедленно совершить что-то необычайное, ага, сказал он, тут у вас уже происходило кое-что потрясающее, ходил здесь, не омочив ног, один еврей, что ж, русских этим не удивишь, нам и море по колено, так, спускаемся вниз, и пошли, пошли, идем не хуже других, хотя здесь мелко, настоящего дождя нет давно, наверное, и тогда, двумя тысячами лет раньше, стояла засуха, погоди, тут, кажется, поглубже, но ничего, не тонем, еще шажок, черт! – он отпрянул от скользкого прикосновения какой-то рыбы и, попав в водоворот, закружился, начал падать в бездну, дыхание прервалось, серая пелена застлала глаза, и, почти теряя сознание, он увидел сквозь толщу волн Юдит, отца, и вдали – женщину с нимбом светлых волос и всепрощающей улыбкой, он не сразу понял, что это она… Ему захотелось произнести ее имя, как звал маму ребенком, подражая отцу – Маша, и вдруг заметил, что ее прекрасное лицо обращено куда-то поверх Андрея, словно она теперь не принадлежала только ему одному, и он прошептал, погибая:
– Мария, спаси меня!
Его плечи обхватили чьи-то проворные руки. Два рыбака втащили в лодку Андрея, который все же нашел в себе силы подумать: разве их не должно быть двенадцать?
Потом, обтертый до красноты остатком того же коварного виски, он сказал отцу:
– Это очень странное место… Я видел… маму…
– Ну, мне известно твое воображение, – проговорил Дмитрий Павлович. – В детстве ты часто спал у бабушки, а там, на стене, висела картинка из разноцветной фольги. Сюжет был банально-рождественский: обязательная томная луна, заснеженная елка и, конечно, сусальный ангел. Но в этом китче скрывалась тайна – при малейшем движении глаза линии и краски начинали меняться, превращаясь во что-то серьезное, значительное, никогда не повторяющееся. Луна, например, могла стать печальным лицом женщины, ангелочек – бегущей фигурой испуганного ребенка. Я не раз просил снять это странное произведение, но потом понял, что оно не пугает тебя. Ты лежал в кроватке, поворачивая голову туда и сюда, чтобы увидеть все новые образы, и улыбался. Так, наверное, развилась у тебя потребность фантазии, что – к добру или злу – осталось до сих пор…
Андрею не хотелось спать, он с трудом отказался от мысли снова позвонить Юдит, вздремнув немного, принялся ворочаться с боку на бок и, чуть забрезжило утро, разбудил отца:
– Вставайте, ваше сиятельство, нас ждут великие дела!
До Иордана они добрались за четверть часа. Библейская река буднично текла меж невысоких берегов, поросших камышом. Было тихо и сумрачно. Вверху группа мощных эвкалиптов, скорбя, окружала изломанный пень, оставшийся от их рухнувшего брата, а на опушке одиноко стояла палатка какого-то заядлого любителя природы.
Отец протянул Андрею небольшую бутылочку:
– Ну-ка, наполни ее для твоего деда. Будет подарок к его дню рождения. Шутка ли, восемьдесят пять лет!
Помня вчерашний печальный опыт, Андрей осторожно прошел поглубже и набрал прозрачной воды. Потом замер: к нему, пробираясь сквозь молочный туман, приближались черные женщины. Их мощные корпуса легко рассекали небыстрое течение, а белые платья казались парусами, ведущими в желанную гавань. Негритянки окружили светлые блики, отражавшие раннюю зарю – что, несомненно, указывало на место крещения сына божьего – и стали окунаться, осеняя себя крестами.
Андрей повернул назад, но тут его тоже ждал сюрприз. На берег высыпала ватага пейсатых подростков, которые принялись поносить женщин, осквернявших истинную веру. Христианки, впрочем, не испугались и лишь отворачивали голову в сторону, как бы подставляя обидчикам другую щеку, а потом запели псалом о кротости царя Давида.
Для иудеев же главным в характере прославленного предка была сила воли. Вот почему хрупкий юноша одолел верзилу Голиафа, пользуясь единственным оружием – пращей, и прыщавые мальчишки начали с криком забрасывать женщин камнями.
Тогда на холме возникла фигура бородатого парня, очевидно, спавшего до сих пор в палатке. Он протер глаза и сердито гаркнул что-то вроде:
– Ка-а-ту-у!
Нескончаемые гласные и бесцветная кожа с пятнами чрезмерного загара выдавали в нем уроженца Скандинавии, обделенной неграми, евреями и солнцем. Раскатистый бас северянина разбудил его подругу и две другие пары – как они, все атлетического сложения, помещались под небольшим тентом, не укладывалось в примитивные законы эвклидовой геометрии. Вскоре их голоса присоединились к возмущенному воплю товарища.
– Ка-а-ту-у! – скандировали скандинавы.
Однако вмешательство третьей стороны не только не успокоило, а еще больше раззадорило спорящих. Быстро организовав единый фронт, они обрушили на головы непрошенных гостей проклятия, которые звучали по разному, но имели в виду одно и то же. В свою очередь бородач прибег к хитрому маневру, чему немедленно последовали его друзья, – вся компания, сбросив единственное, что оставалось от их ночного туалета, принялись голышом прыгать на виду у ошеломленных зрителей.
Странное дело: минуту назад неистовая брань и грубые жесты, противоречащие самому духу общей для иудеев и христиан Книги, не представлялись им греховными, но в голом человеке, таком естественном в окружении голубого неба и зелени, они сразу узрели нечто сатанинское. Тут уж потрясенные негритянки, прикрывая ладонями глаза, побежали по мелководью к другому берегу, да и мальчишки отступили в панике, не сводя, впрочем, взгляда от адского сияния женской плоти.
Наконец настала всеобъемлющая, абсолютная тишина, как перед чем-то чрезвычайно важным. И вот оно: последние клубы тумана растаяли, и над рощей взошел огромный алый шар. Внезапно все ожило – бодрый порыв ветра взъерошил ветви деревьев, запели птицы, пчелы, жужжа, начали ежедневный непосильный труд, и люди тоже внесли свою долю в это взволнованное пробуждение природы: они подняли самую красивую девушку, юную и нагую, на широкий пень, словно горящий в пламени солнечных лучей. А остальные неистово плясали вокруг, как бы совершая жертвоприношение творцу нового дня, и тянули бесконечные гласные – таков уж был язык у этих язычников…
– Еще одна религия, – проговорил Андрей.
Отец улыбался:
– Эта земля постоянно беременна богом!
Глава седьмая
Он уже не засиживался над какой-нибудь старой, не раз перечитанной книгой – Конрада или Фейхтвангера, а думал о том, что биржа нервничает, то падает, то подымается, и о налоговом инспекторе, докопавшемся до нескольких его темных сделок, не известных даже жене, которая брезгливо морщилась от сенькиных махинаций с деньгами, не стесняясь, однако, тратить их на дорогие вещи. Ах, продать бы все – и этот широкий дом, и жалкий заводик, почти не дающий прибыли – да убежать куда-нибудь, в Россию, что ли…
– Нет в тебе настоящей деловой хватки, – говорил ему маклер. – Ты слишком образован, а образованные всегда проигрывают.
– Жаль, что я умею читать, – мрачно сказал Сенька.
– Ладно, – его собеседник, жирный, неряшливый, с перхотью на сутулых плечах, жадно ел питу, макая ее в тарелку с хумусом. – Попробую устроить тебе встречу с Лещинским. Он выстроил большую консервную фабрику и, небось, изрядно потратился. Но этот хитрец всегда в выигрыше!
Маклер позвонил какому-то своему приятелю, долго расспрашивал о здоровье супруги, детей, интересовался, между прочим, русским миллиардером, выругавшись, набрал другой номер и, наконец, протянул Сеньке клочок бумаги:
– Вот его адрес. И помни, условия прежние: с каждой сделки – два процента мои.
Сенька поехал.
Он еле нашел это место – большой хутор у самой границы, окруженный высокими эвкалиптами, а под ними – пару десятков караванов, которые завез когда-то бравый генерал, как начало поселения с названием "Новая Иудея" – и они стояли с тех пор, безжизненные и одинокие, словно любимые им танки после очередной войны. Здесь Лещинский возвел целый фабричный комплекс, благо земля не стоила ничего, поскольку не было ясно, кому она принадлежит – евреям или арабам. Впрочем, эта проблема его не слишком волновала: разве не в подобной неясности пребывал и весь Израиль?
Сенька вошел в просторный кабинет, весь из стекла и алюминия – последний, по слухам, и принес богатство хваткому сибирскому предпринимателю.
– Директор очень занят, – сказал секретарь, усталый и издерганный, показывая на босса, который, напротив, был свеж, подтянут и энергично беседовал с группой каких-то деловых людей. – Что касается вашего предложения… Какой суммой вы располагаете?
– Если ликвидировать все мое имущество, то… около пяти миллионов.
– Долларов, надеюсь?
Сеньке вдруг показалась жалкой названная цифра в сравнении с тем, что, наверное, вложено в это строительство, и он, как всегда, спрятался за остротой:
– Ну, на каждом долларе капля рабочей крови. Я предпочитаю евро.
Должно быть, на иврите его слова звучали нелепо, потому что секретарь недоуменно оглянулся назад. Оказалось, директор все слышал, и когда его посетители удалились, он, улыбнувшись, подошел к столу. Впрочем, то, что возникло на его уже немолодой, но сильной физиономии, очень отдаленно напоминало улыбку: губы его чисто механически и без всякого отклика в светлых глазах раздвигались на ширину, диктуемую обстоятельствами. Три сантиметра, прикинул Сенька.
– Помните, значит, вождя? – отметил довольный Лещинский. – Мы тоже его не забываем. Даже думаем организовать союз за возрождение ленинских идей, искаженных и извращенных!
Полагая, что миллиардер, как и он сам, любит хорошую шутку, Сенька произнес:
– Союз? Не слишком ли скромно для такого человека, как вы? Партия – вот нужное слово. Мы говорим Ленин – подразумеваем партия! Да так и назвать ее – "Новая Иудея!"
Ответ поразил его.
Для Лещинского, который добивался всего упорством и силой, чувство юмора было излишней роскошью и оставалось в зачаточном состоянии. Положив руку на плечо гостю, он сказал:
– Очень хорошо! – и вдруг предложил как что-то сразу решенное. – Пойдете ко мне заместителем?
– Я?
– Два у меня уже есть, вы будете – как говорили там – по идеологии. У вас есть редкие для дельца черты – художественная жилка и воображение. Вы мне нужны! Но сначала ваши личные данные: семья, где живете?
Сенька сказал.
– Так! – директор что-то чиркнул в блокноте и показал своему собеседнику.
– Что это?
– Ваш оклад.
Тот был поражен.
– Понимаете, фабрика создана не только для прибыли, хотя справедливо ожидать, что все вложения окупятся, включая и ваши. Но главное то, что я хочу баллотироваться в Кнессет, и появление новых рабочих мест создаст нужную атмосферу в обществе, электорат, который поддержит мою кандидатуру. Ну, а для наших, фабричных – это просто их долг, потому что в обмен они получат приличную зарплату и бесплатный караван для жилья. К тому же – идея! Во многих из них – я имею в виду репатриантов из России – тлеет ностальгия по коммунистическому прошлому с уверенным прожиточным минимумом, бесплатным образованием и медициной – все, что исчезло вместе с Советами. Вот я и призываю вас возродить ленинскую мечту о справедливом обществе, где каждому будет гарантировано право на труд, свободу и социальное равенство, но – моя собственная поправка – без какого-либо насилия при достижении поставленных целей… Об этом вы будете говорить рабочим просто, неназойливо, с присущим вам умением смягчить серьезную проблему легкой шуткой.
Острая прозорливость, позволявшая Лещинскому безошибочно находить выгодное дело и нужных людей, помогла ему и сейчас разглядеть за неказистой, болезненно красноватой сенькиной физиономией ущемленное самолюбие и стремление к творчеству. А тот вдруг вспомнил детство, бедность, единственную радость – от книг и школьных спектаклей, где очаровывал всех, особенно рыжеволосую девушку, – игра, игра, делавшая его значительным на сцене и во встречах с Кларой – все, что со временем исчезло, когда он бросил учебу и окунулся в беспросветное болото торгашества.
– Согласны?
Сенька еще раз глянул на Лещинского. Черт возьми, неужели тот искренне верит в эту дребедень, разоблачившую себя тысячу раз, или перед ним хорошо разыгранный фарс? Что ж, усмехнулся он про себя, в таком случае почему не повеселиться на чужой счет?
– Согласен!
– Кстати, – обернулся директор к секретарю, – где будет жить наш новый заместитель? Ежедневно ездить из Иерусалима сюда и обратно не выгодно ни ему, ни нам.
Секретарь раздумывал:
– Можно временно приспособить под жилье пару смежных кабинетов во втором корпусе. Мы должны сдать его в середине будущего года, а к тому времени закончат жилой дом для руководства.
Кивнув, Лещинский протянул руку Сеньке.
– Ну, включайтесь!
И тот включился.