Они медленно шли к берегу. Внезапно мощное тело Янкеле затряслось и начало сползать с кресла. Дрожа от хохота, он с трудом выдавливал из себя слова:
– Эти два клоуна… с их советами… Таких не встретишь нигде… Только у нас!
Его заглушил раскатистый удар грома, который означал, что гроза все же настигла их. Самолет стал спотыкаться под бешеным напором ветра, потом рухнул в бездонный вакуум, чуть не ударясь о землю, и снова был направлен вверх неимоверным усилием молодого пилота.
– Дай-ка мне, – быстро сказал командир. – Я уже в порядке. Смех – это адреналин.
Он ощущал биение каждого мотора, как сердце живого существа, и сразу почуял неладное.
– Правый масляный насос, – пробормотал Янкале, и вдруг переднее стекло взорвалось от близкой вспышки молнии, нет, от ракеты, крылья охватило пламя, немедленно катапультироваться, услышал он в наушниках, неужели конец, мелькнула мысль, черта с два, задыхаясь, он сорвал с себя бездействующую маску и с залитыми кровью глазами тянул, тянул машину дальше, наконец, проклиная заклинившееся шасси, прополз брюхом по горячему бетону, а к нему уже бежал командир отряда, матерясь от радости и медленно тая в тумане времени, потому что он вскоре погиб в стычке с сирийцами, и вдруг все это пропало, и остался только Янкале, постаревший на двадцать лет, и "Боинг", который, как усталая птица, опускался на аэродром Бен Гурион.
– Хорошо, что дождя нет, – сказал он. – Поэтому и сели так легко.
Сквозь прикрытые веки командир хмуро разглядывал товарища, на мгновение показавшегося ему незнакомым. Спросил, сдерживая раздражение:
– А что это за пение у нас на борту?
Он встал, вышел из кабины и зычно перекрыл голоса молящихся:
– Хватит, хватит. Он услышал вас!
Потом зашагал между рядами к Баруху и Менделю, робко жавшимся друг к другу. Улыбаясь, положил им на плечи сильные руки:
– Насмешили вы меня. Если бы не это, не видать бы нам Эрец Исраель…
Тут началось всеобщее взволнованное движение к выходу, где стояли две растерянные стюардессы. Страшное дело: никто не встречал их на огромном поле, словно они опустились на землю необитаемую, а не Обетованную. Но там, за высокими стенами терминала была жизнь. В середине зала, полутемного от отсутствия электричества, нечетко выделялась фигура худого бородатого человека, как бы созданного из двух красок – черной и серой.
– Я тоже знаю, что такое демократия, – говорил Бар Селла, сдерживая возмущение. – Ее превратили в идола, а Тора отвергает всякое идолопоклонство.
В стороне от него сновали никем не званные, но уверенные люди, представляя вездесущее телевидение.
– Шмулик, ты готов? – громко спросил кто-то, очевидно, режиссер.
– Готов! – крикнул оператор. – Дайте больше света! – и бесцеремонно обратился к раввину. – А вы повернитесь немного влево!
Тот, сосредоточенный на своих мыслях, не обратил на него внимания и продолжал:
– Этим словом, обозначающим народную власть, вы лишаете сейчас домашнего крова сотни пассажиров, которые и есть народ.
Тут вспыхнул яркий луч прожектора, и на противоположной стене, как в театре теней, открылся истинный смысл происходящего: клин бороды Натана остро колол взъерошенные головы его противников.
– Повторяю: если стачечный комитет не может сделать исключение из правил, мы с начальником аэропорта возьмем это на себя.
Общее негодование было ему ответом.
– Дай им, Натан, дай им, сукиным детям! – крикнул Шмулик.
Подождав минуту, Бар Селла кивнул стоящему рядом чиновнику, тот сказал что-то по мобильному телефону, и в зал ворвался отряд полицейских. Бегом спустившись вниз, они подкатили к самолету трап, и масса обрадованных людей вскоре была уже у открытых ворот.
– Господин замминистра, – обратился к раву бойкий ведущий, – мы в прямом эфире. Этот поступок поставил под угрозу вашу не по возрасту быструю и многообещающую карьеру. Вас теперь попытаются растоптать, что делали с каждым, кто посягал на устоявшиеся догмы. Какими методами вы будете бороться за свое будущее?
Бар Селла отодвинул от себя назойливого репортера, сдержанно и вместе с тем решительно – так он, в сущности, ответил на его вопрос.
Мимо него бежали потные неопрятные женщины с плачущими детьми, чье число, похоже, удвоилось за время полета, и жирные мужчины, громко выражавшие свое ликование, тем более искреннее, что никто не проверял их разбухшие чемоданы. Все они благодарно, но не без опаски, кивали своему спасителю, а для Натана это была одна из немногих минут в жизни, когда он чувствовал себя счастливым. Он любил их, но сурово, требовательно, ничего не прощая – этому он учился у своего Бога. Мало кто принимал такую любовь – уж конечно, не его братья по вере, те, кого он чаще, чем других, упрекал в ханжестве и эгоизме, не матерые чиновники, брезгливо гонимые им с насиженных мест за взятки, и даже не женщина, ради которой он готов был пожертвовать своим саном и положением в обществе…
Юдит стояла перед отцом Андрея, настроенного если не враждебно, то достаточно холодно к будущей невестке, опутавшей сына, по мнению Дарьи, восточной хитростью. Тут Рюмин понял все. Она была совсем юной, девически непосредственной, хотя глубоко в себе несла и иное, тайное, отчего ее смуглость казалась тенью какого-то страдания, а узкие скулы словно гнулись под бременем тяжелых черных кристаллов глаз.
И Дмитрий Павлович вдруг обезоружено улыбнулся, заставив ее быстро прикрыть веки, чтобы не выдать слез…
Жене невестка не понравилась – ни странным лицом, ни стройным своим телом, подчеркивающим расплывшиеся дарьины формы. Однако ей захотелось сказать что-то положительное:
– Знаешь, она не похожа на еврейку, – и обиженно добавила, обнаружив в Юдит то, что для нее самой было пределом желаний:
– В ней чувствуется порода.
– Да, – согласился Дмитрий Павлович, поддерживая стремя ее любимого конька, которого она оседлала. – Вероятно, девочку нашли в лукошке по традиции, начавшейся с Моисея. В таком случае Коэны заслуживают всяческого уважения, потому что воспитали чужую девочку, как родную.
Он в высшей степени любезно пожал руки мнимым родителям Юдит, не разделявшим, впрочем, радости новоявленного родственника.
Но что бы ни делал и ни говорил сейчас Рюмин-старший, его внимание было сосредоточено на Андрее. Еще недавно беспечный, мечтательный парень стал на чужбине зрелым мужчиной с печатью какой-то светлой мысли на резко очерченном лице. Может быть, его изменила встреча с этой удивительной девушкой? – спрашивал себя Дмитрий Павлович.
Ему было понятно и больно знакомо то, что происходило между молодыми – их отчаянные усилия не касаться друг друга на людях, единоборство сына с пышным белым кружевным платьем, которое подобно пенящемуся прибою отдаляло его от желанного берега, и беззвучные движения воспаленных губ Юдит, шептавших что-то на своем языке – наверное, все о том же, о том же:
– Ламут, ламут, ламут алеха, ламут алеха, ламут алеха…
Когда-то Дмитрий Павлович сполна познал эту сладкую и разрушительную игру, но сейчас ощущал лишь усталое удовлетворение от того, что она ему уже недоступна…
Вокруг был шум, звучали поздравления, смех. Гости проходили по аллее задумчивых платанов в большой сад, к голубому балдахину, трепетавшему, пожалуй, больше от торжественности момента, чем от ленивого ветерка. Дальше была неувязка: раввин, которому надлежало сочетать молодых, еще отсутствовал и, наоборот, невеста, чье существование до хупы должно протекать как бы в невидимом измерении, стояла рядом с женихом.
Это не могло не огорчить приверженцев Галахи, и особенно родителей новобрачной. Мать, красноречиво жестикулируя, занималась последними приготовлениями к церемонии, указывала всем, что нужно делать – ломая в отчаянии пальцы, выговаривала мужу за еще не включенные светильники, возмущенно размахивала руками над головой официанта, не успевшего накрыть скатертями столы, энергичным движением, похожим на метание бумеранга, посылала молодых встречать новоприбывших, на этот раз – однокурсников Юдит с ее лучшей подругой Зивой, худой и бесцветной, и длинноволосым красавцем Амосом. Узнав, что до венчания музыки не будет, они включили собственный транзистор и начали танцевать с Юдит и Андреем.
Неподалеку настраивал видеокамеру все тот же Шмулик, огромный и лохматый, без которого не обходилось ни одно важное событие. Никогда ничему не учась, но смекалистый и вострый, он нахрапом овладел ремеслом телеоператора – безошибочно и быстро находил лучший ракурс, нужную диафрагму и контакт с выступающим – на иврите, английском и даже ломанном русском, а в конце смеялся:
– Хара-шо!
Каждый, кто хотел быть уверен, что во время съемки не будет упущен ни одни значительный момент, искал услуг Шмулика, и тот, полный сознания собственной значимости, вел себя одинаково бесцеремонно и с министром, как сегодня днем, и сейчас, на свадьбе у Коэнов.
– Папаша! – хлопал он плечу отца Юдит. – У меня мало времени! Пора начинать!
– Рав должен прибыть с минуты на минуту, – пояснила мать, такая же невзрачная и серая, как ее супруг.
– Ортодоксальный рав? – переспросил оператор и подумал: Очень сомневаюсь. Ведь жених – стопроцентный гой. Мне-то все равно, деньги я уже получил.
Внезапно у входа раздался крик, и Шмулик уже был там, снимая гостей, окруживших крохотную дочь Клары и Сеньки, но похожую исключительно на него свом красноватым и не слишком симметричным личиком.
– Любовь – лучшая копировальная машина! – заявил молодой отец, грудью загораживая коляску от любопытных.
Юдит воззвала к их старой дружбе:
– Сэнэчка, можно ее подержать одну минуту?
– Что? – ощерился тот, как собака, у которой хотят отнять щенка. – Да ведь она такая маленькая… ручки – одиннадцать сантиметров, ножки – шестнадцать, я сам мерил, – он прошептал в умилении: – Момэ шейнэ, – и чихнул, испуганно прикрываясь платком.
– Тебе тоже нельзя трогать Ханалэ, – ревниво вмешалась жена, миниатюрная и рыжая, еще больше похорошевшая после родов. – Ты уже заразил ее насморком, – Клара вытерла мокрый носик девочки.
– Нет, это она – меня! – оправдывался Сенька, потом подмигнул Андрею:
– Мы с дочкой – сопле-менники!
Хитрым маневром Юдит все же удалось завладеть новорожденной, и их сразу окружили растроганные женщины.
– Ты не выглядишь очень счастливым, – заметил Андрей, когда они остались одни.
– Жутко поссорился с Иосифом. Узнав о вашей свадьбе, он чуть не сошел с ума, назвал тебя обманщиком, угрожал обратиться в раввинат, чтобы не допустить этого. Знаешь, его семья погибла во время войны, и он ненавидит немцев и русских.
– Мы-то тут причем? – хмуро спросил Андрей.
– Иосиф уверен, что если бы Красная Армия вовремя захватила город, где были его близкие, то они остались бы живы. Думаю, у него паранойя. Про Ханалэ сказал, что нацисты сделали бы из нее… мыло… и что я напоминаю ему то время.
– Почему?
Сенька вздохнул:
– У меня есть доля в одной небольшой фабричке, где делают пластмассовые мыльницы. Но как только я вошел в дело, она перестала давать прибыль. Что ни предпринимаю – деньги летят на ветер.
Сенькины толстые губы скривились:
– Сражаюсь с ветряными мЫльницами.
И не поддержал друга, который залился смехом…
Тут Андрей радостно вскрикнул, увидев – а больше услышав – профессора и своих коллег.
Георгий Аполлинарьевич, громко выражая свое удовольствие, облобызал жениха, а невесте преподнес изящную камею: одинокая пальма среди желтых песков – восемнадцатый век, благоговейно пояснил он.
– А что с вашим отъездом?
Тот вытер платком вспотевшую лысину:
– Я решил повременить, пока не получу икону в собственные руки. И знаете, обещали отдать, как здесь говорят – после праздников. Я пригрозил им международным скандалом! – грозно объявил он всем гостям. – Но вы-то, Андрюша! Я уж не знаю, что сказать о том, как вы вынесли ее из церкви – геройство это или безумие?
Ребята недоуменно оглядывали пустые столы:
– Слушай, у вас что, объявили голодовку?
– Есть буфет, – виновато объяснил Андрей, – а горячую еду подадут после хупы.
Острая язвительная физиономия Владимира помрачнела:
– Ну, это все, – он еле сдержался, – местные штучки!
Толстяк Саша упрекнул:
– Мы думали, что ты, венчающийся раб божий, угостишь нас чем-нибудь нашим, славянским, и тогда будут благословенны кресла, – он сел, отдуваясь, – то есть чресла твои!
Все трое неистово били поклоны, причитая:
– Хлеб наш насуШенный даждь нам, господи!
– И даждь нам дождь, погибаем от лета ж\'аркого!
– И жарк\'ого, жарк\'ого!
– Обязательно из свининки, прости нас грешных!
– Да тут все кошерное, – улыбнулся жених.
– Продал ты истинную веру, – сокрушенно сказал Владимир, – за тридцать шекелей, или как там теперь по курсу?
– К счастью, мы предварительно приняли на грудь за твое здоровье, – Иван, высокий и тощий, отогнул пиджак, где прятал уже начатую "Московскую". – Тут, конечно, на всех не хватит. Сколько нас? – уже под градусом, он стал сосредоточенно загибать пальцы: – Мы трое, Андрей, – и подозрительно глянул на Сеньку:
– Ты тоже будешь?
Тот засмеялся:
– Я принесу еще.
Он исчез и быстро вернулся, держа в руке белую бутылку, но с надписью на иврите.
– Спасибо тебе, добрый человек!
– Игемон, – добавил Сенька.
Археологи не могли скрыть удивления. Иван поразился:
– Ты знаешь "Мастера и Маргариту"? За это нужно выпить особо. Пойдемте-ка вот туда, за кусты…
Потом, сделав большой глоток, Владимир спросил:
– Отрок, если уж ты такой знаток Булгакова, не поведаешь ли нам, лыка не вяжущим, что означают черти в его романе? Даже известные критики переругались друг с другом из-за этого… Ты понял или ударить тебя снова? – тоже щегольнул он цитатой.
– Не бей меня! – Сенька как бы заслонился от бича кентуриона Крысобоя, потом посерьезнел. – Ну что ж, я думаю, что и Сатана, и дьяволята поменьше – это вечные понятия о прекрасном, о чести и добре, которые коммунисты извратили. А когда странные гости улетают из Москвы, они преображаются и снова становятся теми, кем были на самом деле – символами красоты и благородства.
– Наш человек! – сказал Саша товарищам и придвинулся к Сеньке. – Брат, а на кой тебе дался Ершалаим? Ведь ты, как я вижу, наш, по образованию, культуре.
– Да, – задумчиво проговорил тот, – когда-то я тоже так думал…
И Сенька вспомнил, как был влюблен в учительницу, Зою Михайловну, похожую на богиню какого-то древнего скульптора, величественную и недоступную. Но порой она сходила со своего пьедестала, становясь живой и милой – когда улыбалась, и он из кожи лез вон, чтобы рассмешить ее…
Это случилось в пятом классе: в его годовом табеле отец, водрузив очки на толстый нос, обнаружил четверку по истории.
– Почему? – последовал ядовитый вопрос. – В каждой четверти пять, а общая – четыре?
Сеньке тоже было неприятно, но отец просто вышел из себя, забегал по квартире, велел матери отгладить свой единственный костюм и, стягивая на животе куцый пиджачок, потащил упирающегося сына в школу. Признаться, родитель всегда казался ему странным, далеким от реальности и подчас смешным человеком. Не получив образования, он узнавал мир по ветхим книжкам, которые, наверное, учили его, как жить. Мы люди маленькие и чужие всем, твердил он, и должны отстаивать то немногое, что у нас есть – свои достоинства и права. И он действительно ни в чем и никому не уступал. Как-то после уроков Сенька заглянул к нему в мастерскую, чтобы вместе идти домой. Тут в дверях появился мужчина со старыми сапогами, но отец твердо заявил, что его рабочий день окончен. Посетитель взмолился: сколько времени займет починка подошвы? И получил такой ответ: а сколько времени занимает наша жизнь?..
К счастью, в учительской была только Зоя Михайловна. Она невозмутимо выслушала отца, хотя его трагикомичные, отчаянные жесты могли насмешить кого угодно. Потом сказала:
– Математически вы правы. Но речь идет об истории русского народа, которую можно понять… только изнутри… – легкая заминка говорила, что ей не хочется кого-либо обидеть, – через единую судьбу… Вот почему это так хорошо описал Карамзин, а не другой…
Краска залила отцовские щеки, а речь стала более шепелявой, чем обычно:
– Если я… пожалуюсь министру… он, кажется, татарин… Вы и ему расскажете… я извиняюсь… о Карамазове?
И это произошло: знаменитая улыбка, словно тайная лампа, осветила изнутри лицо Зои Михайловны и сделала его неповторимо прекрасным:
– Хорошо, дайте табель, я исправлю.
– Нет! – шепотом закричал отец. – Я очень извиняюсь… Я сам способен исправить отметку. Нам нужен новый табель!
Они стояли друг против друга, разные люди, разные миры: ее – большой, красивый и всегда правый, и их – вечно обиженный и жалкий. Странно, но в классически правильных чертах учительницы, в плавных движениях ее полного тела не было никакой неприязни к отцу, а Сенька… Сенька ненавидел его до боли в сжатых зубах.
– Пусть будет по-вашему, – произнесла Зоя Михайловна устало. – Вы получите новый табель.
Отец попятился назад, шаркая стоптанными, как у всякого сапожника, ботинками, и вдруг из его горла вырвалось что-то похожее на стон:
– Боже мой… Вы же интеллигентная женщина… Неужели вам не стыдно? – и не мог не добавить: – Я извиняюсь…
Он искал поддержки у сына, но тот не подошел к нему, чтобы учительница не увидела, как они оба похожи. Сенька хотел быть иным, русским… как эти археологи, допивавшие последние капли водки на свадьбе Андрея.
Внезапно Сенька заметил жену, стоящую возле группы студентов. Амос, Амос, – говорили девушки, приглашая танцевать стройного красивого парня, но он, улыбаясь, подошел к огненноволосой Кларе – и вот они оба кружатся в быстром танце, а Сенька стоит поодаль, одинокий и мрачный…
Деятельный Шмулик, сняв эту сцену, перешел к Рюмину-старшему и профессору, сидящим рядом.
– Так вы и есть тот знаменитый адвокат, на которого молятся все преступники? – громогласно спросил Георгий Аполлинарьевич.
– Комплимент весьма сомнительный, – покачал седой головой Дмитрий Павлович. – Не стану оправдываться, а просто расскажу вам об одном случае… Студент гулял по вечернему городу со своей подругой. Была весна, только что прошел легкий дождь, молодой человек мечтал о чем-то вслух. Дорогу им пересекла подвыпившая компания, которая стала издеваться над влюбленными. Наконец, их главарь пообещал отпустить парочку, если очкарик вычистит его сапоги, заляпанные грязью. Студент высокомерно отвернулся. Негодяй бросил его на землю, выхватил финку, и когда тот оттолкнул его, ударил острым лезвием. Смерть наступила через несколько минут…
Дмитрий Павлович помолчал.
– Бандитов нашли. Их родители предлагали мне большие деньги, чтобы я взял на себя защиту, но я отказался. Я ничего не мог сказать в пользу преступников, а кривить душой не хотел.
Эти слова вызвали бы у профессора ироническую усмешку, если бы не мягкий голос Рюмина, его искренняя, почти интимная манера выражать свои мысли.
– Вы не похожи на защитника из кинофильма, ловкого и агрессивного, – бесцеремонно заявил Георгий Аполлинарьевич.