Отчасти были правы. В Праге скульптор недавно попал под суд и был приговорен к немалому штрафу за умышленный поджог нескольких лавочек с бумажными цветами. Так он отстаивал настоящую красоту.
Себастьян его вполне понимал.
Скульптор приезжал уже несколько раз, с тех пор как впервые увидел Анну. Он сидел в баре, пил вино с водой и зарисовывал каждое движение Анны. Хотел издать свой собственный справочник по анатомии для художников, не похожий на все современные представления о строении тела.
Говорил, что Анна – безукоризненная модель для средневековых Савских, сельских надгробных пьет (Мария, Мария Магдалина, Мария – мать Иакова и Осии, и Саломея) и нагих негритянских королевен (но из Центральной Африки – тонких, высоких, с удлиненными головами и самых гибких) одновременно. На вид, на изгиб, на твердость.
15. В то время у Анны было какое-то удивительное чувство верности и преданности и редкостное умение устанавливать свою собственную дистанцию, которую только она имела право регулировать. С ней было легко подружиться, но соблазнить – невозможно.
Так что в действительности Себастьян даже не намекал ей остерегаться ни скульптора, ни растаманов.
16. Между прочим, только после того, как Себастьян сам несколько раз ходил после ночной работы на реку с растаманами, он до конца осознал, как содержательно и сладостно можнo бездельничать.
17. Еще одно развлечение растаманов, которое тоже страшно понравилось Себастьяну, очень скоро захватило весь город.
Проходя по яливцовскому Рынку, растаманы набирали полные карманы каштанов, которых падали с деревьев целые кучи. А на протяжении дня они делали с ними разные приятные и сложные вещи – забрасывали на крыши (и каштаны катились по крыше вниз, падая на брусчатку, как с трамплина), попадали каштанами в водосточные трубы, жонглировали ими, перекатывали по столу, стараясь пускать каштан между бутылками друг другу, подбрасывали их аж до птиц и перебрасывались ими, держали по несколько в руке и пускали плыть по каналам, клали их на дно стаканов перед тем, как наливать джин, дарили знакомым и незнакомым, оставляли после себя на берегу реки, в баре, на городских скамейках и качелях, на биллиардном столе.
18. Свою первую неделю в Яливце растаманы на столе и обитали. Как-то так случилось, что во всем городе им не нашлось ни одной свободной комнаты. Ютиться где-то по углам они не хотели.
Растаманы заплатили Себастьяну за час биллиарда, даже не брали киев и шаров, а поснимали ботинки и легли на стол отдохнуть. Один спросил – можно ли так делать. Себастьян решил, что можно, потому что выполняются оба требования по поводу биллиарда в баре – за него заплачено и никто ничего не ломает. После первого часа растаманы заплатили еще за два, потом за сутки и наконец – за неделю вперед.
20. Был как раз сезон травы, когда они появились, и травы было море. Растаманы косяк за косяком курили сами и раздавали всем гостям. Некоторые курортники уже стали растафарианцами, а журналисты часами слушали рассказы про Ямайку. В баре было так задымлено, что каждый, кто не курил, хочешь не хочешь вынужден был дышать сожженной коноплей, подсаживаясь на минуту-другую.
21. Когда Себастьян стирал их с Анной рабочую одежду, то вода становилась не грязной, а желтой – от вымытых из ниток осадков каннабинола.
22. Маленькая Анна тоже была постоянно обкуренной.
(Себастьян вспомнил это в 1947 году, когда с отрядом Чугайстра остановился на ночь в хате возле Гуты. После ужина тридцать партизан закурили донник, а среди ночи оказалось, что от дыма умер младенец, спавший в той хате за занавесом.)
Сначала она слегка испугалась – ей было так хорошо, даже казалось, что так останется навсегда.
23. Со временем Анна курила часто, но только в присутствии отца – тот не хотел, чтобы их конопляный опыт слишком различался.
Однажды, покурив гашиша, она почувствовала, как Бог показал меж туч палец, подняла свой к небу, и так они несколько минут помолчали в бесконечности, касаясь подушечками пальцев.
Однако через какое-то время времена переменились, и время гашиша отошло.
Интересно, но гораздо позже, когда она выросла и Себастьян рассказывал, что он чувствует, занимаясь с нею любовью, Анне всегда вспоминались ее конопляные восприятия всего мира.
24. Тогда, когда в бар вошел слепой с ребенком, она не курила, лишь играла с растаманами в слова и наигрывала на дрымбе рэггей.
Слепой был одет в обычный европейский костюм – лишь Себастьян автоматически отметил несколько причудливых цветных заплаток в разных местах пиджака – а на шее сидело дитя нескольких лет от роду в запятнанном свитере. У слепого не было глаз, а про ребенка невозможно было сказать – мальчик это или девочка. Они двигались к барной стойке, дитя руками как-то управляло мужчиной. Трижды оно вынуждено было сильно наклониться к голове слепого, пока дошли до стойки. Нагибалось, уклоняясь от спинок кресел, прикрученных ножками к потолку – Себастьян сделал так, что вся меблировка бара, как в зеркале, повторялась на потолке.
25. Еще не так давно было иначе – весь потолок был нашпигован разными ножами – лезвиями вниз, которые давали дивные отблески, тени, лезвийный лес творил неповторимую акустику и добавлял приятное беспокойствo. Ножи Себастьян снял после того, как несколько бойков, которые крали коней на закарпатских полонинах и отводили на Галичину, напились, поссорились, ухватили одного своего коллегу за руки и ноги, размахнулись и подкинули к потолку.
26. Слепой оперся руками о стойку и заказал крепкий чай с ванилью, спиртом и несколькими любыми красными ягодами. Дитя оглядывало зал. Себастьян отмерял спирт, когда забеспокоился. Глядя на руки мужчины и какое-то неуловимое движение малютки, он почему-то припомнил одну их с Анной забаву.
27. В нее они начали играть после того, как придумали себе новую стратегию – больше театральности в поведении (тогда они позволяли себе такую мимику, которая порой превосходила мимику паяцев).
Он становился к стойке; руки закладывал за спину и так сильно сводил вместе лопатки, что спереди было видно только плечи; Анна становилась сзади, ее совсем не было видно, и выставляла свои руки вперед из-за Себастьяна; выглядело, словно у большого мужчины – маленькие детские руки, так удачно они синхронизировали манипуляции и жесты Анны с мимикой и интонациями Себастьяна. Игра называлась "Два бармена – две руки". Именно эта аллюзия – двое, но две руки, так насторожила Себастьяна. Руки мужчины по-прежнему лежали на стойке.
28. Себастьян отвернулся и сделал пару шагов к буфету, чтобы взять из полумиски вишни. Попутно даже успел пригубить чай (он всегда пробовал готовые сложные напитки перед тем, как подать стакан клиенту), и ему понравилось. Вдруг его обожгло то же ощущение, что возникало всегда, когда кто-то неожиданно быстро и тихо подбегал сзади. Он страшно этого не любил и был в такие моменты особенно небезопасным.
Себастьян выпустил из рук чай, развернулся, схватил пистолет (рука ребенка была под свитером) и дважды выстрелил. Так быстро, что ребенка не сбросило с шеи, а они упали вместе – как стояли, лишь перевернули несколько корзинок с яблоками-паперивками [46] и разными сухими фруктами, украшавшими бар. Себастьян перепрыгнул через стойку и наклонился к ребенку, вытаскивая его руку из-под свитера – только теперь он рассмотрел, что пятна были сделаны качественными красками и складывались в интересную абстрактную композицию). Маленькая рука сжимала рукоять большого пистолета.
29. С того времени все, что делали растаманы, посвящалось Себастьяну. Они пили только за его здоровье, играли с Анной, научили ее долго лежать на дне реки, глядя вверх сквозь воду (кто-то даже сделал такой снимок; когда Анна умерла и Себастьян искал ее фотографии, то пожалел, что растаманы не фотографировали Анну – они бы обязательно прислали все, что имели), от каждого косяка оставляли несколько затяжек.
28. Благодарная сегедская Нанашка передала Себастьяну целый зверинец, сделанный из сыра. Коня, барана, оленя, козла, вола, тура и единорога в натуральную величину привезли розовощекие и блестящие, но несколько мешковатые ширококостные крепыши, которые служили у Нанашки гайдуками, сердюками, бандитами, катами и должны были ежедневно пробовать все сыры и брынзы на городских базарах.
Специально для Анны Нанашка добавила кораллы из задубелого сыра и несколько эскизов Франциска, на которых было видно, как он пытался постигнуть символику сырных коньков.
29. Когда же начали пропадать лыжники, и присланная полицейская комиссия заинтересовалась Себастьяном (слишком часто исчезнувших лыжников в последний видели как раз в "Что да, то да"), то растаманы сами выследили банду разбойников, которые сбрасывали лыжников в пропасть, а их дорогие лыжи, ботинки, часы и фотоаппараты перепродавали в туристических поездах на станциях с польской стороны.
30. В тот день растаманы устроили в баре забаву только для Себастьяна, Анны и нескольких их друзей, наняв весь бар на целый вечер.
Один из них выполнял обязанности бармена, другой готовил пышный ужин, добавив в каждое блюдо другого гашиша (засахаренные цветы конопли и соленые семена были на десерт (так Себастьян научился кормиться семенами, неважно – конопляными или нет, он просто собирал семена разных растений, носил их в карманах пояса и подкармливался ими в голодные дни)). Двое других руководили нанятой гуцульской капеллой, которая должна была играть рэггей (когда-нибудь я тебя под эту музыку возьму, – подумала Анна про отца).
В конце растаманы захотели поменяться с Себастьяном серьгами. Поскольку у Себастьяна не было серег, то – хотя бы с Анной. Для этого пришлось проколоть Анне еще две дырочки стрелой от арбалета (растаманы в своей работе не признавали огнестрельного оружия), а каждую сережку Анны поделить между двумя растаманами.
31. Почему-то все забыли, что стрела смазана веществом, которое не дает сворачиваться крови. Мочки кровоточили и кровоточили. Не помогали ни зелья, ни баи. Анна даже потеряла сознание от потери крови (было так, рассказывала она потом, что вдруг начали мерцать и меняться цвета, только цвета всех предметов – не выходя за свои пределы на самих предметах, а слабость была приятнее любой силы), пока действие вещества не прошло. Себастьян заинтересовался этим препаратом, и растаманы подарили ему целую бутылку такой жидкости.
32. Себастьян передал жидкость Непростым для анализа. Они же использовали его, возможно, иначе.
В Ворохте бывал один варшавский этнограф, который уже почти разгадал тайну Непр о стых и планировал написать статью о том, как неграмотные гуцульские псевдочародеи-хитрецы манипулируют Европой и миром с помощью сюжетов. Как раз тогда он и умер в самом роскошном гостиничном ресторане Ворохты, куда когда-то еще молодой Франциск ходил после ночей рисования пить утренний кофе с яичным ликером (тот ликер в действительности был спиртовым гоголь-моголем, но яйца для него можно было выбирать самому: они лежали в большой кассете – разных размеров и расцветок, крапчатые, однотонные, почти прозрачные – собранные в кущах жерепа яйца всех видов горных птиц), который иногда заканчивался поздним ужином из грибного супа, печеной кукурузы с пастой из пстругов [47] , бобами в терновом соусе, замороженным филе медянки с тертой брусникой и калгановки, двух-трех кварт калгановки.
33. Этнограф обедал в обществе начальника вокзала, латинского священника, директора тартака [48] и санаторного врача. Вдруг начал потеть. Очень скоро вместо пота на коже выступили капли крови. Кровью заслезились глаза. Он вытирался рукой и только размазывал аккуратные красные пятнышки. Кровь сочилась неостановимо. На безукоризненно белой одежде появились красные пятна, которые быстро увеличивались, стремились друг к дружке и сливались в сплошное мокрое красное. Никто не знал, чем помочь. На теле не было ни одной раны, а кровь текла изо всех пор.
34. Когда забава с растаманами почти заканчивалась, Себастьян подумал про бесчисленное количество чудесных мелочей, вещей, музыки, способов, специй, вин и фильмов, которые – понимаешь это очень четко – никогда не будут в твоей жизни, которая вмещается в границы между холодом и жарой, чем-то нормальным.
35. Растаманы подарили им очень красивый экземпляр индийской конопли в каменном горшочке и еще долго рассказывали, какой радостной была бы жизнь Анны, если бы от этого растения начать маленькую плантацийку на безлюдных и максимально освещенных склонах и полонинах. Ибо всякое растение сажают прежде всего затем, чтобы получить радость от посадки растения.
На следующее утро Себастьян вспомнил, что надо не забыть спросить растаманов, как же все-таки ухаживать за этой коноплей, но выяснилось, что они, наконец, ушли из Яливца.
36. Слепой убийца еще раз пригодился в 1938 году.
Себастьян не знал, как пронести на карпатскую Украину два пистолета. Долго думал, пока не вспомнил про ребенка слепого. Взял четырехлетнюю Анну (уже не ту, кто была в баре) на шею, пистолеты запрятал на ней и пошел через посты. Боялся только, чтобы малышка – в приступе детского желания перестрелять всех – не вытащила оружие из тайника.
37. Себастьян почему-то очень верил в победу Карпатской Украины, ибо сюжет казался очень удачным.
Ему надо было, чтобы украинское дело начиналось именно в Центральной Европе. Хотя известно, как представитель полевой разведки штаба Карпатской Сечи, ездивший тогда в автобусе-баре по Транскарпатии, чистый националист, докладывал командующему Климпушу, что убежден: Себастьян руководствуется скорее идеей ландшафтов, чем идеей нации.
Возможно, и так, потому что Себастьян слегка остыл, когда познакомился с планами правительства по лесной политике и увидел, как граждане используют автономию прежде всего для уничтожения леса, воды и камня.
В конце концов, вопрос леса и древесины всегда был в этих краях определяющим.
38. Невзирая на несомненное разочарование (все же его основным свойством была созерцательность – видеть все и знать, что видишь, – которая приводит не к безразличию, но к согласию со всем, что происходит), Себастьян спешил закончить обозначение всех снайперских позиций для превращения гор в огромную крепость.
39. На одной из таких позиций – неправдоподобной металлической конструкции, чем-то похожей на Эйфелеву башню, с деревянными дырявыми кладками на высоте, поломанными лестницами и узкими люками между разными уровнями – Себастьян нашел бутылку сливовицы, которую тут же и выпил. И лишь выпив, понял по едва заметным следам, что перед ним тут останавливалась венгерско-польская диверсионная группа, каких тогда было много по всей Карпатской Украине. Паленка оказалась отравленной (сознание Себастьяна еще не было готово к такому коварствy).
Становилось все хуже. То есть Себастьяну было хорошо, он любил горячку, но силы его соков куда-то исчезли, легкие едва успевали набирать и выпускать воздух, который ничего не давал. Почему-то руки стали, словно обожженные, и страшно болели бы, если бы не горячка. Нужно было немедленно менять всю воду в теле.
40. Он побрел выше в горы – не хотел прийти умирать перед дочерью. И не хотел в больницу.
Еще давным-давно постановил себе – если с ним что случится, то не будет звать лекарей и лежать беспомощно дома, а, как зверь, что прячет свою смерть, подастся в горы. Они же либо выходят его, либо тихо поглотят.
41. В больнице он уже однажды был. Еще давно, зимой, только начали любиться со второй Анной, еще в Яливце.
Он подцепил странную заразу, доев абрикос после одного гостя, кавалерийского офицера из Иностранного легиона – невероятно глупая случайность.
Его тогда арестовали, чтобы не распространять болезнь, и завезли в закрытый горный госпиталь в соляных пещерах. Огромные подземные белые залы без дверей переходили один в другой короткими и немного более низкими, но такими же широкими коридорами. В каждом зале прямо на кучах соли лежали больные, обмотанные неведомой листвой. Лечение состояло в периодических натираниях очень густым рассолом. Стоны боли умножались (казалось, что отдельных голосов больше, чем в действительности) и бродили по подземельям, которые не имели конца.
Этот госпиталь был одной из новаций чехословацкого министерства здоровья в искоренении карпатского сифилиса и уничтожении других болезней. Больных держали в тюремной изоляции столько, сколько они могли жить.
42. Себастьян уже не мог себе представить, как выглядит зима на земле, а соляной сталактит около него почти дотянулся до сталагмита, когда однажды в зале появилась Анна.
Это могло означать только одно – ее тоже арестовали, но означало другое. Верная Анна, не сумев прорваться к папе (преимущественно любые запреты не касались ее, и охрана сама поясняла, как идти дальше запрещенными путями), додумалась наняться в госпиталь санитаркой – охотников работать тут всегда не хватало.
Ежедневно она приходила натирать его рассолом (ты мой самый лучший крем, говорил Себастьян; это ты – мой, и знаешь почему), а еженощно – любиться. (Я хочу иметь тех же микробов, что и ты – возражала Анна. В конце концов, это даже хорошо, потому что вторично уже не заболеем). Слава Богу, она вообще не заболела. Вскоре выпустили Себастьяна, и они вернулись домой вместе.
Зима еще не кончилась.
Себастьян так и не решился сказать Анне, что иммунитета от этой болезни не бывает. Но, кажется, она страшна только тем, кто когда-то был в Африке.
43. В Африке молодой Себастьян едва не умер от той же самой болезни.
Но тогда было еще хуже – из-за африканского климата на язвах вырастали экзотические грибы. Никто не знал – появляются ли они из занесенных спор, или это творения пораженного тела, но грибы так сильно болели, что Себастьян предпочитал срезать их вместе с участками кожи.
Тогда он тоже был на позиции. Был большой африканский город из глины. Он должен был сделать единственный выстрел и дожидался его на горячем чердаке, где можно было только лежать, и срезал ножом все больше поврежденной кожи.
Себастьян непрерывно смотрел в оптический прицел. Он видел в точности то же самое, что было изображено на самой дорогой почтовой марке этой страны – бесчисленное количество белых кубиков домов, несколько веретеноподобных шпилей, огороды и кустистые сады на городских взгорьях, красную глину улочки, кофеваров на пороге синего ресторана. Его взгляд отличался от филателистического разве что присутствием мух в глазах и на обоих стеклах прицела.
С ним лежала его возлюбленная-африканка. Время от времени Себастьян обтирал ее вспотевшее тело мокрой шматой, а она ему шесть раз в день закапывала каждую рану соком алоэ.
С тех пор единственной эротической фантазией Себастьяна были любовные занятия, смоченные соком алоэ. Но в Яливце не было ни одного саженца алоэ.
44. А Анны совсем не болели.
Однажды, уже в Мокрой, последняя Анна заболела ветряной болезнью, хотя неизвестно, можно ли считать ветряную болезнью.
Анна вышла на гору в неподходящем месте и не успела уклониться от неожиданного скверного ветра. Ветер влетел ей в голову и выдул все запахи.