Себастьян знал только одно лекарство от такой болезни. Он повел Анну узкой дорогой меж двумя горами, ожидая, пока сквозняк выдует ветер. Так и случилось, но сквозняк сам задержался в Анне и размягчал голову – руками можно было менять форму черепа. Сделай мне такую, как у тебя – говорила Анна – я так люблю твою красивую голову.
Себастьян решил, что выгонять ветер ветром больше не стоит – так можно бесконечно менять ветры (конечно, можно и остановиться на том, который больше всего подходит). Но ветер можно еще выморозить.
На Йордан [49] они вместе купались в Мокрянке, держа головы как можно дольше под водой. Советский милиционер задержал Себастьяна, а голая Анна побежала через все селo к дому. Милиционер хотел продержать Себастьяна хотя бы несколько суток – за изуверское отмечание религиозных праздников, но потом дал ему бутылочку арники в спирту и выгнал растирать дочку. У меня тоже есть дети, сказал милиционер.
47. Отравившись паленкой диверсантов, Себастьян не пошел к Анне, а пополз выше в горы.
Он знал источник, где мог обновить всю свою воду. Часто останавливался, чтобы подтянуть содранные ползанием повязки на обожженных руках. Еще чаще терял сознание на несколько минут. Тогда ему чудилось самое худшее, что могло быть – будто он застрял в тесной щели и не может дотянуться до Анны, балансирующей на перекинутой через пропасть лестнице.
До источника он дополз уже ночью. Напился, смочил руки и задремал. Через какое-то время проснулся и снова засунул руки в родник, но воды не чувствовал. Вместо того кто-то смертно закричал. Оказалось, что Себастьян мыл не себя, а обожженные руки какой-то женщины, которая тоже приползла к источнику и спала рядом во тьме (что-то подобное, но не совсем, с ним уже случалось. Они с Анной, ночуя при людях, пользовались незаметным способом – под покрывалом он проникал в Анну пальцем. Однажды спали в такой тесноте, что, проснувшись среди ночи, Себастьян вынул палец не из Анны, а из гуцулки, которая лежала слева. А Анна крепко спала, повернувшись к нему спиной, справа, – Себастьян не заметил, как они уснули, Анна отвернулась, а высвобожденный палец он невольно пристроил куда попало).
45. К марту 1939 руки зажили не до конца, но Себастьян через день посылал телеграммы в штаб Климпуша, убеждая разместить войско в приготовленной снайперской твердыне.
Его никто не послушал, и все было потеряно (почти как во Львове из-за балконов).
Карпатская Сечь вышла на открытый бой.
Это был незамеченный первый акт Второй мировой войны.
Но четыре тысячи – против сорока. Кровь залила Тису.
(Горстка уцелевших сечевиков отступила в Румынию, но вскоре румыны выдали всех венграм, а венгры полякам – галичан).
Себастьян понял, что на сей раз кто-то придумал более удачный сюжет, чем он.
46. Но Себастьян очень верил в силу собственного присутствия. Знал, что не может быть ничего плохого там, где он, потому что ему везде было хорошо.
Нужно по-настоящему любить места, чтобы они любили тебя.
Поэтому после разгрома на Красном Поле он взял винтовку и сам залег в выгодном месте под Трэбушей. Один хороший стрелок может изменить несколько сюжетов, особенно если этот стрелок – последний.
47. Он стоял на коленях в маленьком окопе под Трэбушей и ожидал вражье войско (хорошо сказал Франциск: самое радикальное – ждать).
Так бывает, думал Себастьян. Я хотел быть самым крутым. Франц тоже пытался быть самым крутым, и что из этого вышло – перестал делать фильмы (потому что все собирался нарисовать фильм фильмов), дал отрубить себе голову. Франц действительно мог быть крутым. Но если ты крут во всем, а в чем-то одном не крут – то уже не самый крутой. И вообще, на каждого самого крутого находится кто-то еще покруче. Так случилось с Франциском, так случилось с сегедской Нанашкой, так случилось с Климпушем. Так может случиться и с ним.
48. Когда рухнула почти столетняя власть Нанашки, в бар часто вламывались обвешанные ружьями и пороховницами бандиты нового хозяина, которые носились по горам, наводя свои порядки.
То были времена, когда Себастьяна каждую ночь удивляло какое-нибудь неслыханное безумство, хотя в прошлую ночь он был уверен, что теперь его уже ничем не удивишь.
Иногда бандиты устраивали ему неприятности, но что он мог поделать, раз уж назвался шинкарем.
Тогда он перебирал в памяти свои мальчишеские геройства.
49. Он не сомневался, что в мальчишечьем возрасте люди творят свои самые лучшие поступки. Жалко, что о них потом никто не знает, жалко, что мальчишеские подвиги не засчитываются.
Себастьян, например, лучше всех прыгал с крыш в кроны деревьев – летел, не глядя, прямо в зеленое. Разрывал собою пленку листьев и уже в середине круглых зарослей хватался за какую-нибудь встречную ветку и сразу же переносился на другую.
50. Ну, правда, бывали в детстве приключения, похожие на выходки бандитов.
После таких случаев он сотни раз повторял себе придуманный удачный ход действий, пока и сам не начинал верить, что только так и могло быть в действительности.
Такие истории запоминались дословно раз и навсегда. Видно, какая-то замена бая.
51. Застыв в окопе, Себастьян представлял себе, как чудесно могло бы выйти с той маленькой Карпатией, которую он, воспользовавшись вселенским хаосом, может защитить один.
Придумывал прекрасную страну вокруг Яливца, в которой бы не было мусора, все бы знали языки друг друга, а самой высокой инстанцией было бы бюро сценариев, куда бы каждый мог подавать что-то действительно интересное, и правительство руководствовалось бы этими сюжетами.
Все портит "бы".
52. В марте быстро темнеет.
Задумавшийся Себастьян едва заметил отряд всадников в странных мундирах, вооруженных длинными карабинами. Они двигались к Трэбуше.
Он снял рукавицы, выложил возле руки рядок патронов и прижался к прицелу. Всадники переговаривались (судя по губам – по-венгерски), поглядывая на карту (готический шрифт выглядел так, словно Первой мировой никогда не было). На мундирах выделялись значки лесной охраны.
Себастьян взял винтовку между ног, завернул ее в дерюгу, собрал патроны в карман, рукавицы – в другой и на коленях пополз окопом к большой груде камней. А тогда побежал лесом к дороге и бежал четыре часа без перерыва, пока не добежал до замаскированного в яре броневика старого Бэды.
53. Броневик почти свисал над пропастью, привязанный тросом к огромному буку. Верхний люк был открыт, и теплый воздух, выходя из середины, вибрировал над отверстием.
В возе было действительно тепло. Старый Бэда варил вино и рассказывал маленькой Анне про Франциска Ассизского и Франциска Пэтросского. Анна украшала свое пребывание в броневике большими рисунками на белых стенах (что-то похожее Себастьян когда-то рисовал ее маме на ладони) и неудержимым злоупотреблением глаголом "есть".
На тратя времени, Себастьян и Бэда выпили вино и поехали прямо в Квасы, где стоял автобус-бар.
Свою воображаемую войну Себастьян объявил проигранной.
54. Автобус-бар они сперва услышали. А уже тогда увидели достаточно высоко в небе условный знак – шесть береговых ласточек, четыре иволги и одного зимородка. Все пташки летали взад-вперед одна за другой, не вылетая, однако, за границы определенной полусферы, словно световые пятна многих сторожевых прожекторов на облачном небе над ночным городом. Их сдерживали тонкие крепкие нитки, которые пучком сходились где-то за высоким оборогом, в котором из-за зимы почти не осталось сена.
Шесть четыре один, – сказал Себастьян.
Бэда заглянул в большую тетрадь и зачитал вслух – шесть четыре один, в мире все таково, как оно есть, и все происходит так, как происходит; в нем нет никакого значения – а если бы было, то не имело бы значения; если есть какое-то значение, то оно должно пребывать за всем, что происходит и так-существует; ибо все, что происходит и так-существует, – случайное.
Это означало, что все хорошо и можно безопасно идти в автобус, который стоял в тайнике за почти пустым оборогом, именно там, где сходились нитки, которыми были привязаны птички. И привязаны они были к ручке передних автобусных дверей.
55. Сигнал безопасности подавал орнитолог, который когда-то кольцевал птиц на Чорногоре, Грыняве и на гуцульском крае света – в горах Цибо и был знаком еще с Франциском.
Орнитология постепенно перешла в орнитофилию – он научился заниматься любовью со всеми птицами, которые откладывали хотя бы относительно крупные яйца. Они любились на самых верхах, где вокруг оборачивается только небо, а вся земля уменьшается до неподвижной опоры для ног. Птицы отдавались ему молча, лишь закидывая головы и широко разевая клювы, еле сдерживаясь, чтобы не услышали их самцы. А те ненавидели орнитолога, который любил птиц – орнитолог всегда ходил в окружении нервной стайки птичьих самцов, которые вскрикивали нечеловечьими голосами. Любовники моих любовниц – иронически называл их орнитофил.
Со временем орнитофилия отошла, а пришла философия. Точнее – один трактат Витгенштейна.
Бывший орнитолог знал его наизусть, постоянно раздумывая над тем, какую цифру уместно процитировать в данной ситуации.
56. Поэтому, когда орнитолог вызвался стеречь бар, пока Себастьян будет воевать с оккупантами, он предупредил, что сигналы, на которые нужно обращать внимание при возвращении, будет подавать птицами и Витгенштейном. Чтоб их удалось расшифровать, подарил старому Бэде тетрадь с переписанным от руки логико-философским трактатом. Например, изречение "что-то может быть или не быть событием, а все остальное оставаться таким, как есть" передавалось бы птичкой одного вида, двумя – другого и одной еще одного (один два один). О чем это изречение должно было сигнализировать – следовало решить самому Себастьяну. По крайней мере то, что Себастьян оценил "шесть четыре один" как "все хорошо", оказалось правильным.
57. Орнитофил был, наверное, самым частым посетителем Себастьянова бара. Хотя за пять военных лет в автобусе побывали тысячи самых разнообразных клиентов. Среди них несколько сотен – постоянных.
Бар функционировал очень просто. Себастьян ехал, пока автобус кто-нибудь не останавливал. Желающий заходил в бар, и они ехали дальше. Если же тот не хотел никуда ехать, Себастьян съезжал с дороги, и бар какое-то время работал на одном месте.
Иные клиенты могли неделями ездить в баре без всякой цели.
Некоторые заезжали слишком далеко, и Себастьян вынужден был возвращаться.
Порой бар надолго задерживали в каком-нибудь селе.
Бывало, что неожиданно приходилось собираться и куда-то мчаться.
Можно было договориться о приезде бара на определенное время.
И так далее, и так далее.
58. Себастьян успевал водить автобус, обслуживать клиентов и воспитывать Анну. Перед каждым городком он останавливался и шел в него сам, чтобы – по старой снайперской привычке – сначала обследовать город. Кроме того, он должен был выслушивать разные истории, чтобы пересказать что-то от кого-то где-то кому-то. Эта устная почта настолько утомляла Себастьяна, что он уже не мог вспомнить что, где, когда и с кем происходило. Он ездил по эпосу, не прикасаясь к нему.
59. Единственное, о чем он говорил с клиентами вполне осознанно, были своеобразные взаимные исповеди, лишенные изысканной стилистики, но чрезвычайно богатые сюжетами – кто что любит и не любит, кому что нравится и не нравится, вкусно или нет.
Себастьян считал такие разговоры изначальным катехизисом, обязательным первым уровнем каждого сосуществования.
Так что, встречая любого гостя уже во второй раз, он хорошо знал – к чему тот привык, а что можно предложить попробовать.
60. Больше всего любили бар в отдаленных селах, где жило мало людей и мало что происходило.
В распоряжении каждого обитателя такого села было всего-навсего несколько собственных историй. Каждую из них он бесконечное количество раз рассказывал всем, кого знал, так же точно, как они рассказывали несколько своих. Таким образом циркулировала пара неизменных сюжетов, которые трудно было разделить на пережитые и услышанные.
Приезд автобуса с незнакомыми пассажирами давал возможность приобщиться к чему-то иному. И по-новому изложить свое, которое, вырываясь из зачарованного круга слушателей, снова набирало вес.
61. Интересные вещи случались иногда, когда сходились знакомые и их знакомые, говорили о знакомых и рассказывали истории про знакомых знакомых, услышанные от знакомых.
Не раз бывало такое, что кто-то мог выслушать от незнакомого человека удивительную историю, которая оказывалась про сaмого слушателя.
Или: часто за одним столом говорили о ком-то, не подозревая, что этот кто-то сидит за соседним.
62. Одно время так постоянно было с Северином. Все говорили про то, как он завел иностранных туристов в горы к каким-то чудным грибам, от которых туристы спятили, а Северин ослеп, но все-таки вывел туристов к людям. Эта история по-разному рассказывалась много раз.
Никто не знал, что Северин жил тогда у Себастьяна и все время был в автобусе. Хорошо, что не слышал всех этих небылиц, потому что закладывал в уши и в нос вату, смоченную джином – чтобы окончательно рассосалась опухоль в мозгу, которую он не захотел дать удалить младшему Млынарскому.
Много всяких легенд о себе приходилось выслушивать орнитологу, которого в баре считали бродячим философом – со временем он, пересказывая и пересказывая трактат, перестал упоминать Витгенштейна.
63. Невероятнее орнитофила была, может быть, только дочка папы римского. Никто не мог знать – правда это или нет, но то, что она так говорила, – правда. В конце концов, с ней никто не собирался спорить – все были рады видеть невозможное.
Дочка папы римского писала пьяные пьесы. По крайней мере, так она назвала свой писательский метод.
Ей как-то надоело мириться с тем, что большая часть интересного происходит тогда, когда она пьяна – самые важные разговоры, самые смешные шутки, самые афористичные мысли, самые оригинальные идеи, самые парадоксальные решения самых болезненных проблем. И беда в том, – ощутила она, – что все это за минуту невозможно припомнить. Поэтому дочка папы римского начала напиваться с карандашом в руке, записывая каждое сказанное и услышанное слово. Динамика ее пьес сильно зависела от выпитого. Иногда ближе к концу персонажи говорили совершенно непонятные вещи. Да более того, дочка папы римского внедрила еще один эксперимент – ремарки точно указывали количество и качество напитков, и авторесса требовала, чтобы актеры пили все это на сцене по ходу спектакля. Ничего удивительного, что случались интересные импровизации, которые заводили действие в непредвиденные дали.
Автобус Себастьяна на несколько лет стал ее творческой лабораторией, кабинетом, мастерской и жильем.
64. В 1942 году дочка папы римского собралась писать пьесу про цыганских детей, которые убежали из лагеря, и венгерских жандармов, которые их разыскивают. Жандармы приходят к заключению, что детей может вычислить ребенок, представляющий себе, как дети думают и ведут себя, и зовут на подмогу девочку-детектива. Девочка находит цыганчат, хотя и не очень легко – речь идет о различии культур и цивилизаций (на самом деле детям встретился старый Бэда, он провозил их в своем броневике до конца войны).
Восьмилетняя Анна была нужна для изучения детского языка. Дочка папы римского напоила ее коварным сладким молодым вином.
Когда Анна отоспалась и протрезвела, то так рассказала отцу про прививку яблонь, груш, персиков и черешень, что Себастьян поверил – она была внутри деревьев и плавала в соке по сосудам.
65. С тех пор Непростые время от времени передавали Себастьяну сигареты, которые нельзя было выкуривать.
На внутренней стороне сигаретной бумажки Непростые рисовали схему, по которой Анна могла найти то или иное дерево и привить его определенным черенком.
Они ездили в указанные места баром.
66. Вообще-то, ездить автобусом было очень приятно. В нем хорошо пилось и красно говорилось, из него далеко виделось, им как-то обминались все опасности – удавалось приехать немного раньше или счастливо запаздывалось.
Не беда, что часто не хватало еды, что зимой приходилось торчать в заносах и горели руки от мытья посуды в холодной воде, а писать – просто в снег за дверьми, что летом бывало так жарко, аж приходилось постоянно смачивать одежду в лоханке с дождевой водой, а ночами, когда становилось прохладнее, казалось, что снаружи непрерывно идет дождь – в окна набивались рои насекомых, что требовалось бесплатно поить полицию и офицеров.
67. Осенью 1944 года автобус пришлось бросить в Красношоре. В тот же день Себастьян и Анна стопом доехали до Кёнингсфельда – их взяли на рамы селяне, что ходили к Тэрэсве подбирать брошенные немцами велосипеды.
68. Себастьян мог легко побить тех троих у портняжной мастерской в Кёнингсфельде без всякого оружия. Даже без дубинки (дубинку было бы несложно раздобыть, потому что деревья, насыщенные водой, стали мягкими – пора, когда всюду победили вода и зелень). Себастьян еще из армии знал, как можно покалечить голыми руками. А в Африке он еще и принимал участие в довольно театральных состязаниях – боях с вооруженными ножом, шилом, бритвой или кастетом солдатами (хорошо, что у меня есть Африка, – подумал Себастьян, – всегда можно себе пояснить происхождение многих собственных странностей).
69. Он приближался к троим и четко видел сломанные коротким прямым ударом выпрямленных пальцев хрящи гортани первого, треснувшие от бокового левого удара открытой ладонью сосуды на виске второго, выбитые правой пяткой колено, а правым локтем челюсть третьего.
Но драться он не имел права.
70. Драться означало поубивать, поубивать – значит, бежать и всю жизнь перепрятываться. А дома ждет Анна.
Себастьян подошел первым, помня, что прежде всего должен постоянно помнить беречь жизнь, и успел поздороваться перед тем, как трое накинулись на него (еще больше подставляя гортани, скулы, колени, челюсти и солнечные сплетения), связали, закинули в кузов студебеккера и поехали в ту сторону, откуда Себастьян только что шел.
71. Что из него могут выбить на допросе?
На допросе выпытывают тайны, а не вину.