10.
Когда-то давно я уже пытался что-то рассказать о своем ощущении этого человека, описывая, каким образом узнал о его смерти, – это полностью отвечало тому, как он жил, как писал, что писал, наконец, как умер.
Постепенно я узнал о нем еще больше – рассматривал снимки, читал его книги и книги о нем, слушал рассказы разных людей про него, побывал в городах, куда когда-то попадал он. Мне присылали письма на открытках с его портретом. Один его роман я сумел так сильно полюбить, что до сих пор считаю книгой для меня.
Сейчас попытаюсь рассказать об этом человеке несколько иным образом.
Не хотелось бы этого делать, но должен назвать нескольких персонажей. Ю. – мой брат, у него годовалый сын Т., Л. – жена Ю. и мама Т., М. и Б. – мои сыновья, им обоим недавно исполнилось по десять лет. Этого достаточно.
Было воскресенье, был сентябрь (когда я допишу то, что сейчас пишу, можно будет сказать – теперь воскресенье, теперь сентябрь, потому что они действительно тогда будут). Прошло несколько дней, а я уже мало что с того дня помню. Пройдет еще несколько недель, и я забуду даже то, что сейчас написал. Но смогу к этому вернуться и даже вспомнить больше, чем написано.
Было несколько фрагментов. Мы долго спали, потому что предыдущим вечером допоздна ждали, когда из одного бистро – выше уровня крыш – можно будет полюбоваться освещенным на ночь Львовом. Завтракали так же, как и ужинали, обедали и завтракали уже несколько дней – так много нам оставили блинов, которые нужно было начинять творогом. Пропустили несколько маршрутных такси, потому что не ориентируемся по номерам, а пока прочитаешь… В маршрутке М. рассказывал свой сон. Он был уверен, что по качеству изображения, красоте сценок и целостности композиции это едва ли не лучший сон последних лет (Перед грандиозной каменной лестницей белой виллы на травяном газоне две очень белые овцы и две очень красивые козы синхронно и с удовольствием выполняли разные команды, которые в основном подают собакам. Вдоль лестницы посажен высокий можжевельник. Та, что подавала команды, сидела на балконе виллы, возле нее сидел пес, которого эти команды не касались, потом команды сменились очень милой песенкой, а все звери танцевали). Я слышал и понимал каждое слово, – говорил М. Каменная лестница, обсаженная кустами можжевельника, – это очень хорошо. Так заметил Б., который мечтает стать архитектором. Тем временем доехали, вышли на красный свет и зашли купить заварные (там всегда есть очень хорошие заварные). Какая-то бездомная ела молодые орехи на подоконнике гастронома. Поела и ушла, оставив после себя кучу шелухи, среди которой была еще цела невыковыренная из слишком крепкой скорлупы половинка ореха. Мы пошли надолго гулять с Т., М. и Б. по очереди катили коляску. У теперешних колясок колеса гораздо хуже, чем у той, которая была у нас, – сказал я. Л. осталась дома готовиться к завтрашнему спецкурсу. Очень хороший спецкурс, но на него записалось очень мало желающих. Я приду послушать этот доклад, чтобы стало известно, что специально на него приезжают аж из Ивано-Франковска. Ю. изменил голос и интонацию и объявил, что начинает цикл познавательных экскурсий по Львову для М. и Б. Он рассказывал про Лычаков, потому что там мы, собственно, и были. Мы смотрели на домики, которых скоро не будет. Эти пацаны, – показал Ю. на воинственную группу подростков, – имели бы возможность стать настоящими батярами, львовскими гуляками, если бы не необратимые перемены. Мы шли к Кайзервальду. Вокруг были изумительные заросли разных цветов, трав и плодово-ягодных деревьев, за которыми просматривались домики. В некоторых наилучших местах мы видели причудливые дворцы нуворишей. Все равно можжевельник вдоль лестниц и стен выглядит хорошо, – уже во второй раз заметил Б. Потом мы стояли на краю гигантской Подольской плиты, глядя на Львов, Расточье и Побужье. Тучи, которые были над нами, скользили тенью где-то далеко между многоэтажками. Когда смотришь отсюда, оказывается, что тех домов очень мало. А этот лес посередине города очень похож на Венский. Здесь я провел с Т. целое лето, – сказал Ю. – Я раздевал его, и он очень загорел. Такой маленький, а уже был на море, – восторгались знакомые. Действительно, несколько миллионов лет назад здесь было море. Тише, разбудите ребенка, – закричала какая-то громкая полячка своим молчаливым коллегам. За это лето на заповедной территории Вознесения появились новые дома. Дальше, мимо больницы Зарембы, по бывшей Курковой (тоже хорошая история) мы шли до четвертой, третьей, второй и наконец первой оборонной линии Львова. Какая-то пожилая дама в фате из занавески гуляет по площади Рынок, ей кажется, что она молодая, красивая невеста. Центровые пьяницы без насмешки здороваются с ней. "Штобы што-то увидеть, надо хотя бы пальцем о палец ударить", – обращается экскурсоводша к российской группе возле часовни Боймов. Польская туристка покупает какую-то кичевую картинку с собором. Ее подруги увлечены покупками. Из ворот в любой момент может выйти кардинал. Потом – киевские дома, построенные вопреки всему вместо чего-то на местах археологических находок. Потом – монастырь, о котором когда-то так хорошо написал в стихотворении Юра Андрухович. Зачем было уничтожать все львовские воды? – спрашивает М. Они с Ю. еще пошли к истоку Полтвы. Мы с Б. вычитали в газете, чего ожидать от ближайшего книжного форума. Оба отметили, что ждем того же самого, что и корреспондент. Но мы ждем еще и книжку Софийки, – сказал Б. (повесть "Старые люди" Софии Андрухович – Т. П.). Вечером, вопреки правилам дисциплины, мы еще поехали далеко за город, чтобы посмотреть через настоящие телескопы на Марс, который так хорошо будет виден только через много лет, и на любимую Луну, на которую стоит разок посмотреть через увеличительное стекло. Домик телескопа, похожий на батарею береговой артиллерии, спрятан в лесу под звездным небом посреди осенне-ночного холода. Становится радостно, что ты здесь.
Вот, собственно, и все (хотя по пути к телескопу мы еще остановились возле сбитого автомобилем человека). Не могу утверждать, что эти фрагменты – нечто исключительное, что их нужно запоминать. Но знаю, что именно так делал великий чешский писатель Богумил Грабал, о котором я пытался что-то сказать. Его талант состоял в умении не разделять повседневную жизнь и повседневную литературу. От этого выиграла литература. От этого другой может становиться жизнь.
11.
На протяжении лета есть несколько таких периодов, которые ассоциируются с настоящим летом. Но если доверяться фонетике, то само слово "лето" – без всяких эпитетов – безусловно, вызывает ассоциации, связанные именно с этим временем, с этими несколькими неделями на стыке июля и августа, с серединой августа. Что, собственно, парадоксально, потому что лето теперь – уже не целиком. Но полностью. Самое глубокое, потому что уже не совсем. Не осень и не темная зима, а этот отрезок года кажется мне самым грустным за весь год. Эти дни – та самая высокая и совершенная точка, продержаться в равновесии на которой можно очень недолго. К тому же всегда знаешь, что равновесие нарушится не в какую-то другую, неожиданную сторону. Еще и, как учат в школе, дни становятся короче, ночи длиннее, солнце уже не так нагревает землю…
Воспоминание о школе снова, как и двадцать с чем-то лет назад, становится невыносимым в середине августа, когда еще лето, но уже. Много лет этого не было, его попросту не существовало. Дети были маленькими, а потому такими, как бы хотелось. Они были независимыми. Теперь у них каникулы. Видя их на плесе горной речушки, я думаю о том, насколько эти радостные тела отличаются от тех же детей, которых я встречу после уроков посреди города где-то в четыре часа в середине, скажем, декабря. Представляю себе, что мне тогда, посреди декабря, даже не придет в голову такая мысль – увидеть в этих дорогих созданиях тех вольных зверят, которые еще несколько месяцев назад сливались с летней водой горной речки. Воображение неподвижно, и наперед – трудно будет усмотреть в них тогдашних черты, которые вдруг окажутся самыми естественными следующим летом.
Каждый год мы с детьми едем к нам в горы. Каждый год мы задаемся целью побыть там как можно дольше. Каждый год выходит по-разному. Но не было еще года, чтобы мы там не были. Приехав туда, дети сразу говорят о том, как им хорошо, что, собственно, не слишком свойственно детям. Они здороваются со своими любимыми кроватями, с домиком, с деревьями. Они здороваются с рекой.
Этим летом у меня появилась странная идея – я хотел записывать все наше лето, все дни и все сказанное. Идея возникла через несколько дней после приезда, я начал вспоминать, что уже было за те несколько дней, дети мне напоминали разные дневниковые фрагменты. Потом они предложили день-два просто отлежать в кроватях и ничего не говорить – чтобы хроника догнала реальное время.
Достаточно было двух часов в начале лета, чтобы понять, что никакой хроники не будет. Стало очевидно, что повесть, история, которую я хотел бы написать для них, им на самом деле не нужна. Записывать же важнейшее для себя самого показалось неуместным. Третий вариант мог бы реализоваться каким-нибудь учебником, который окончательно усложнил бы все. И рисковал бы оказаться совершенно бесполезным. Даже вредным, потому что немного страшно вычитывать в учебнике то, что очень страшно учебнику отдавать, поверив в универсальность своего отсутствия метода. Такое никогда не может конкурировать с нормальными учебными программами. О таком ни в коем случае не вспоминают даже в сентябрьских сочинениях о том, как провел летние каникулы. Всякое такое даже нельзя назвать позитивным приобретенным опытом. Эти переживания – социально опасны. Привязанностью к себе они изымают из подросшего человека элемент общественной заструктурированности. Они подобны мальчишеским или девчоночьим сокровищам, детским реликвиям, найденным через десятки лет. Тому, что нигде не используется, но не подлежит уничтожению. Самая тяжелая ноша радости существования. Ужасная обязанность человеческого пребывания в длительности времени.
Дети каждое утро рассказывали свои сны. Они ждали, пока небо станет достаточно звездным, и рассматривали близкие звезды. Спали на собственноручно постеленных утеплениях в саду под открытым небом. Над ними падали звезды и не падали совершенно очевидные спутники, их жалила крапива, их кусали насекомые, разные типы насекомых. Они спасали ночных бабочек и вытаскивали из воды крота. Они снимали с рельсов перед поездом сотни колорадских жуков, которые там грелись. Делали однодневные луки и луки, больше их самих, толще, чем их руки перед локтями. Катились с холмов. Лазили по деревьям. Объедались вишнями, сливами, белым наливом и грушами. Ходили по чернику и ежевику, но никогда не собирали ягод в какие-нибудь посудины, а съедали все на месте. Часами мокли в реке. Падали в воду, поскользнувшись на скользких камнях. Кидались яблоками, камнями, – кто дальше, кто точнее, кто в кого. Вытесывали стрелы. Залезали в разные укрытия, гнезда и норы. Жгли чесночную ботву. Раздували костры, ели недопеченную картошку, недожаренное и пережаренное мясо. Тяжеленным мачете перерубали подброшенные яблоки. Косили. Клали на рельсы провод, из которого получались кинжалы. Лежали и думали. Говорили с собаками и от имени собак. Собирали удивительные камешки и отшлифованные обломки зеленых, синих, коричневых и прозрачных бутылок на берегу реки. Стреляли из ружья, перевязав глаз, который не закрывался. Слушали чтение вслух. Устраивали большие карточные турниры, запоминая все расклады. Рисовали суперкрепости и генеалогические деревья. Шутили, играли словами, интонациями и языками, придумывали сюжеты и перевоплощались в разных персонажей. Грустили, ощущая приближение середины августа. Научились самостоятельно, преодолевая сопротивление веса и вала, вытаскивать из колодца полное ведро воды. Целое лето они пили только сырую колодезную воду. Хотя ежедневно съедали слишком много сыра. Кроме того, мы очень много говорили. Я с уважением воспринимал их открытия, а им было не с чем сравнить мои объяснения устройства мира.
Как и много лет назад, я переживаю страх приближения школы.
Много лет назад я придумал один ход, который значительно смягчил мое болезненное существование вне летних каникул. Додумался, что мир больше, чем лето, а расстояния меньше, чем кажется. Поэтому приезжать туда, где бывают совсем другие, невиданные времена года, можно чаще, несмотря на систему. Так зависимостью вытесняется зависимость.
Несколько дней назад дети взяли с меня обещание, что мы приедем сюда в сентябре, декабре, марте, мае. Я сказал, что обещаю.
12.
Ему всего-навсего шестьдесят шесть лет. Он крепкий, ладный, элегантный, простой и изысканный одновременно, очень рациональный, достаточно видный (настолько, насколько это допускается элегантностью), светлый (то есть ясный), не слишком высокий, но гораздо выше, чем низкий, конечно – немного одинокий, умеет приспосабливаться к переменам (он умеет терпеть перемены, не отказываясь от разных радостей, которые можно отыскать даже в самых худших переменах, переменах к худшему, надеясь на то, что перемены обязательно переменятся). Его теперешние документы отвечают всем требованиям актуального законодательства, хотя и сделаны на основании не вполне признанной метрики.
История этого дома настолько символична, что, зная только ее, можно воспроизвести для себя почти полную картину происходившего на наших землях на протяжении второй половины двадцатого века, десяти лет перед ее началом и уже трех лет после завершения и второй половины, и самого века.
Дом начали строить в 1937 году. Его проектировали украинцы, строили за деньги украинцев. Деньги были тяжело заработаны в тех условиях, когда условия для зарабатывания денег у украинцев были минимальные. Строительство еще не началось, как уже нужно было преодолевать сопротивление домовладелицы-соседки, привыкшей к тому, что ее каменица крайняя в этом ряду.
Всю документацию дома должны были вести по-польски. Работники же, которые строили, были разные – городские и крестьяне, украинцы, поляки, евреи. Таким был тогда город. С одной стороны – непрерывный плотный ряд домов вдоль главной улицы, до самого ее начала, а со всех остальных сторон – пустота, сады, почти сельские одноэтажные хаты. Таким был город. Как бы то ни было, дом получил порядковый номер, который с того времени не изменился (значит, ряд был действительно плотным). Строили тогда так же быстро, как стали строить с недавних пор, и под конец 1938 года собственники поселились в собственном доме.
Через неполный год мир радикально изменился. Но новая власть еще признавала кое-какие старые права собственности, хотя и одновременно со своими. Теперь в это сложно поверить, но в те годы использовались разные польские квитанции и печати.
В сорок первом под балконами этого дома шли люди к открытым подвалам с расстрелянными, провозглашалось Украинское государство, маршировали румынские подразделения, проезжали грузовики с не накрытыми тентом убитыми евреями. Жители дома смотрели из окон и узнавали своих знакомых то тут, то там. Не хватало угля для отопления, к врачам, принимавшим в квартирах, приходили пациенты (стоматолог и акушер нужны даже в годы мировых войн) и благодарили продуктами. Вскоре начались бомбардировки. Бетонные подвалы служили бомбоубежищами, на бетонной стене выцарапывали даты и часы укрытия. Хроника доведена до самого конца только потому, что не случилось прямого попадания.
Сразу после этого пришли военные. Понятно, что штаб каких-то там войск. Заняли целый этаж, но пока война не окончилась, подписали договор об аренде. Уже по-русски. Наконец война закончилась, штаб куда-то перенесли, а дом перешел в собственность нового государства. Много раз солдаты и офицеры расквартированной в городе армии били прикладами в двери в поисках жилья. Однако очень скоро власть захватили штатские, те, что были в тылу. Именно они придумали селить своих функционеров в отдельных комнатах, доведя количество квартир до максимума. В квартиры превратили также полуподвальные помещения, комнату сторожа, лавку и прачечную. Тех, кто строил дом, уместили в одной бывшей квартире. К ним приходили следователи, их забирали в тюрьму. Несколько ночей в печах жгли особенные книги и газеты. Прошло больше десяти лет, пока подселенные советские работники нашли себе лучшие квартиры и выехали из комнат дома. Оставались те, которым оставались освобожденные помещения.
Наконец дошло до стабилизации. Сам дом постепенно приходил в упадок, но количество рожденных здесь медленно приближалось к числу умерших. Соседи становились добрыми соседями. Квартплату платили регулярно. В подъезде писали клиенты центрального водочного магазина, который разместился через улицу. Вид на горы закрыли многоэтажкой. Нетерпеливые разбирали печи. Пьяные работники ЖЭКа перед государственными праздниками проходили через квартиры и вывешивали на балконах флаги и транспаранты, под которыми на следующий день устраивались парады и демонстрации. В мастерской на первом этаже ремонтировали галантерейные изделия, с самого начала предназначенные для того, чтобы их вскоре ремонтировать. Некоторые квартиры попадали в списки всесоюзного обмена.
Вдруг в одной из квартирок открыли кооперативную кофейню. Вдруг прошла другая демонстрация. Вдруг кто-то продал свою комнатку за некоторое количество долларов. Встал вопрос о возвращении дома бывшим владельцам. Несколько лет его рассматривали в разных судах. Наконец было решено, что еще не время. А за это время квартиры продавали и приватизировали, невзирая на какой-то там мораторий. Появились новые люди, которые не слишком заботились о традициях сосуществования. На двери подъезда устанавливали замки самых разнообразных систем. Очень быстро все, что ниже второго этажа, каким-то образом заняли фирмы, магазины, частные предприятия, нуждавшиеся в расширении. В доме постоянно что-то выдалбывали, прокладывали, достраивали. В основном уничтожали несущие конструкции. Счетчики перенесли в квартиры. Лестницу сначала не мыл никто, а потом каждый стал мыть возле своих дверей. Некоторые двери становились бронированными. Двор превратился в крытое помещение. Над парадным появилось несколько вывесок. В каждой квартире что-то ремонтировали. Крыша, принадлежавшая городу, стала совершенно дырявой. Для того, чтобы ее ремонтировать, нужны были какие-то петиции, подписи и прочее.