Начал он с того, что продал несколько украшений, доставшихся ему в наследство от матери, а вырученными деньгами стал ссужать под огромные проценты своих сослуживцев. Странное, конечно, занятие для мусульманина, и к тому же бедняка, но дядюшка Сакр встал на этот путь и шел по нему не сворачивая. Он приобрел известность среди бедных чиновников - а таких множество! - и они буквально осаждали его. Он стал своего рода тайной ссудной кассой, и капиталы его быстро росли. На протяжении четверти века он сумел за тысячу фунтов приобрести тот самый дом, где раньше он занимал только комнату в полуподвале, пустить его на слом и построить на том же месте небольшое двухэтажное здание. Первый этаж он отдал под лавки. У дядюшки Сакра было два сына и дочь. Он, как это водится у бедняков, не уделял им никакого внимания. Старший работал уборщиком где-то в сельской больнице и отношений с семьей не поддерживал. Младший был подручным в лавке мясника. А дочь пропала, когда была еще подростком. Говорили, что ее похитили. А может быть, она заблудилась или убежала из дому. В скором времени младшего сына убили в драке. Дядюшка Сакр страшно горевал и решил, что постигшие его несчастья - это кара аллаха за неправедное обогащение. Он перестал давать деньги в рост, совершил паломничество. Любопытно, что, хотя теперь Сакр был человеком далеко не бедным, это никак не отразилось ни на его внешности, ни на поведении. Он по-прежнему пребывал в должности рассыльного и прислуживал тем самым чиновникам, которые были его должниками. Все так же ходил по свадьбам и похоронам, чтобы вкусно поесть на дармовщинку. Все так же вынюхивал новости и разносил их по кабинетам вместе с кофе. Но, оставаясь один, сильно грустил о своей пропавшей дочери и убитом сыне. Помню (это было на поминках по Гаафару Халилю), пришел Адли аль-Муаззин и, сев возле меня, сообщил:
- Сакр аль-Менуфи арестован!
Я изумился и спросил, в чем дело.
- Не иначе как помешался… Он был дома один. Пришла девочка из прачечной, принесла белье. Он изнасиловал ее, а она несовершеннолетняя.
После этого до меня долго не доходило никаких вестей о Сакре аль-Менуфи. Наконец в 1960 году, через несколько месяцев после выхода его из тюрьмы, он встретился мне в кафе "Аль-Фишауи". Когда я спросил его, как дела, он коротко ответил:
- Слава аллаху.
Я узнал, что, пока он был в тюрьме, жена его умерла и теперь старик живет один.
- Ездил навестить сына, - сказал дядюшка Сакр, - но мне у него не понравилось, и через неделю вернулся.
Я пытался как-то подбодрить его, но в ответ на слова утешения Сакр аль-Менуфи заметил:
- Я не сетую, я понес справедливое наказание. Но почему аллах не покарал точно так же людей вроде Шарары ан-Наххаля или Адли аль-Муаззина?!
Сабрия аль-Хишма
Году примерно в 1930 она содержала на улице Дарб Тияб дом с четырьмя хорошенькими девицами. Тогда-то и зародилась прочная дружба между нею и Сайидом Шаиром. Сайид приводил туда всю нашу компанию, и, как друзьям хозяйки, нам в этом доме многое позволялось. Мы принимали участие в пирушках, которые начинались после ухода посетителей, слушали пение и любовались танцами чуть ли не до рассвета. Сабрии было лет сорок. Это была тучная важная особа с довольно приятными чертами лица, с властным, как и подобает содержательнице притона, характером. В присутствии Сабрии все, словно иначе и быть не могло, безропотно подчинялись ей. Никто - девушки, посетители, сутенеры, слуги - не смел ослушаться хозяйки. Гаафар Халиль был от нее в восторге. А Шаарауи аль-Фаххам так вокруг нее увивался, что Сайид Шаир вынужден был одернуть его:
- Хозяйка распоряжается, а не работает.
- Что ж, она и мужчину иметь не вправе? - спросил Шаарауи.
- Любить она может, но она не работает за плату. И у нее есть друг, грек-виноторговец.
Когда началась вторая мировая война, Сабрия одной из первых оценила новую ситуацию и сняла большую квартиру на улице Шампольона, которую и оборудовала под тайный притон. Круг ее деятельности расширился, она открыла питейное заведение на улице королевы Назли и не плохо наживалась на солдатах британской армии. Тут-то всем стало очевидно, до чего предприимчива эта женщина.
- Я боялся, что теперь, когда дело так разрослось, Сабрия не сумеет с ним справиться, но она оказалась на удивление оборотистой! - сказал мне Сайид Шаир.
Он часто бывал у Сабрии и рассказывал нам обо всех авантюрах, в которые она пускалась. От него мы узнали, например, о ее баснословно прибыльных спекуляциях вином и поношенной одеждой на черном рынке.
- Сабрия, - восхищался Сайид Шаир, - умнее министра, хоть и неграмотная. Ни на миллим не ошибется в счетах, ни в торговых, ни по притону, всех агентов знает по именам. И горе тому, кто попытается ее обмануть. Однако она щедро платит тем, кто с ней работает: розничным торговцам, сутенерам, девушкам. Они ее даже уважают и любят…
- Если бы наше правительство так же обращалось со своими чиновниками! - заметил я Реде Хаммаде.
- Я уважаю Сабрию куда больше, чем нашего набожного друга Захрана Хассуну! - засмеявшись, сказал Реда.
- А по мне, так она куда достойнее многих министров и высокопоставленных деятелей, которые точно так же обделывают делишки с англичанами, но только за счет страны! - добавил я.
- Да упокоит аллах душу нашего друга Шаарауи аль-Фаххама, - грустно промолвил Гаафар Халиль. - Это была единственная женщина, которую он любил в своей короткой жизни.
К концу войны Сабрия сколотила огромный капитал, подтвердив тем самым, что она умнее многих. Ей исполнилось пятьдесят пять лет. Она ликвидировала дела, положила в банк свои тысячи и воздвигла роскошную виллу в Маади. Ее друг, грек-виноторговец, умер, а у Сабрии не было ни родственников, ни наследников. Какое-то время она вела спокойный и размеренный образ жизни, но потом решила все в корне изменить. Совершила паломничество, осыпала щедротами старых друзей, пожертвовала большие суммы благотворительным учреждениям, а в 1950 году в возрасте шестидесяти лет вышла замуж за тридцатилетнего мужчину, служащего топографического департамента. Стало ясно, что спокойный период в ее жизни миновал и началось время тревог. Но с тех пор и по сей день я ничего о ней не слышал, поскольку с замужеством Сабрии двери ее дома для Сайида Шаира, обычно рассказывавшего мне о ней, оказались закрытыми.
Тантауи Исмаил
Пожалуй, это единственный из знакомых мне чиновников, в котором не было ничего "чиновничьего". Когда я поступил на службу в министерство, он занимал должность начальника секретариата департамента, в возрасте пятидесяти лет имел чин еще только пятого класса. С этой должности он в 1944 году и был уволен на пенсию. Ознакомившись с моим в новенькой папке личным делом, Тантауи Исмаил спросил:
- Ты учился у доктора Ибрагима Акля?
- Да, и у доктора Махера Абд аль-Керима тоже, - ответил я с гордостью.
Голосом, в котором звенела медь, он изрек:
- Махер Абд аль-Керим - прекрасный человек, а вот Ибрагим Акль - подлец и безбожник, пособник миссионеров.
У меня не было никакой охоты защищать доктора Акля.
- Научную деятельность он, кажется, совсем забросил, - сказал я, - а от профессорского звания осталось одно воспоминание.
- Он был и остался прислужником Запада! - заключил все с той же резкостью Тантауи Исмаил.
Мне довелось не раз побывать вместе с Тантауи Исмаилом в кабинете директора департамента, и я увидел, что Тантауи не гнется в дугу, не угодничает, а держится с большим достоинством, нимало не заботясь о том, какое это производит впечатление на начальство. Я отметил также, что в документах, которые подаются Тантауи на подпись, он исправляет не только смысловые, но и орфографические ошибки. Он регулярно обходил все комнаты департамента, следя за порядком и за тем, как идет работа. Он не знал снисхождения к лентяям, к тем, кто небрежно относился к своим обязанностям или был груб с посетителями. И тем не менее во всем департаменте не было человека, который бы отдавал должное заслугам и достоинствам Тантауи. Что бы он ни сделал, любой его поступок обычно расценивался как блажь или бессмыслица.
Помню, накануне праздника Хиджры он сказал мне: "Я первым потребовал, чтобы праздник Хиджры был объявлен нерабочим днем" - и обещал показать статью, которую написал по этому поводу. Помню также, как после долгих лет службы его наконец повысили в чине на основании указа правительства о "забытых чиновниках". Я поздравил его, а он во всеуслышание заявил:
- По справедливости, этим "забытым" следовало бы передать всю власть, ведь они - самые достойные люди.
При разговоре присутствовал наш рассыльный дядюшка Сакр, который не преминул заметить:
- Может быть, хоть это заставит ваше превосходительство по-другому относиться к "Вафду"?
- Нашими правителями движет не чувство справедливости, - со свойственной ему прямотой ответил Тантауи, - а страх за свое будущее - слишком уж широко распространилась коррупция. Только им ничего не добиться такими полумерами - они вполне в духе того непротивленчества, которое составляет подлинную сущность "Вафда". Единственный выход - призвать к власти достойных, а недостойных отправить в тюрьму. Да упокоит аллах души лидеров партии "Ватан", они умели идти на жертвы и бороться. А нынешние - сплошь политиканы да соглашатели!
Однажды, пробежав глазами список крупных чиновников, получивших награды и ордена по какому-то случаю, Тантауи Исмаил сказал:
- Если бы я не верил в аллаха и в то, что мудрость его вне пределов понимания, я бы сошел с ума!
- Он воображает, что все еще находится в здравом уме! - прошептал мне на ухо переводчик Абдаррахман Шаабан.
Тантауи Исмаила и правда считали не совсем нормальным. Поэтому большая часть его распоряжений выполнялась спустя рукава. О прошлом его мне было известно от Аббаса Фавзи, дядюшки Сакра и сослуживцев. Он пришел в министерство двадцатилетним юношей с дипломом выпускника факультета торговли. Пять лет проработал инспектором в финансовом отделе. Он был человеком в высшей степени порядочным и честным, и его неподкупность повергала в ужас счетоводов и бухгалтеров, с головой погрязших во взяточничестве. Его появление было для них подобно взрыву бомбы и грозило лишить их источника существования. Будь они посмелее, они убили бы его. Но они нашли другой выход. Подделали его подпись на каком-то важном документе, и Тантауи неожиданно для себя оказался в положении обвиняемого. Он не сумел доказать свою невиновность, был предан дисциплинарному суду и уволен с работы. Представьте себе: человека беспредельно честного увольняют по обвинению в мошенничестве! Он покинул министерство, выкрикивая во весь голос: "Я честен!.. Я невиновен!.. Со мной поступили несправедливо!.. Аллах свидетель!" В течение пяти лет он страдал от обиды, голодал, и в конце концов нервы у него не выдержали. Родственники были вынуждены поместить его в больницу для душевнобольных в Хелуане. Тантауи провел там год, состояние его улучшилось, и он вышел из больницы. Но что-то в его душе навсегда надломилось. Вскоре заболел начальник финансового отдела; почувствовав приближение конца, он призвал к себе начальника управления кадров и признался ему в заговоре против Тантауи Исмаила. Дело было негласно пересмотрено, и Тантауи восстановили на работе. При этом во избежание всяких неприятностей и для него, и для других его решили определить в отдел, не связанный с финансовыми делами. Я проработал с Тантауи десять лет и хорошо изучил этого человека. Его вера в аллаха была беспредельна, нравственность - безупречна, а патриотизм граничил со слепым фанатизмом. Он много читал, но главным образом книги религиозного содержания, и был консерватором до такой степени, что не терпел никаких новшеств ни в мыслях, ни в поведении людей, считая их отступничеством. Однажды я оказался рядом с ним в мечети святого Хусейна в ночь праздника Хиджры, когда проповедь читал шейх Али Махмуд. Тантауи Исмаил, обращаясь к стоявшим вокруг него, вопрошал:
- Скажите же мне, ценят ли у нас еще добродетели или они уже вышли из моды?
Он клеймил трусость, коррупцию, распущенность.
- Нужен новый потоп. Пусть спасутся немногие праведники и построят мир заново! - говорил он.
Мне страшно хотелось узнать побольше о личной жизни Тантауи, о том, каким он был в молодости, о его отношениях с женой и детьми, как он смотрит на всякого рода мирские соблазны. Постепенно у меня составилось о нем представление как о человеке безукоризненно честном, который, однако, считает, что живет в болоте, кишащем микробами. Иногда его требовательность граничила с бесчеловечностью, а прямота была беспощадна, и это вызывало у окружающих неприязнь и даже ненависть к нему. Переводчик Абдаррахман Шаабан называл его не иначе как сумасшедшим, а Аббас Фавзи дал ему прозвище "Тантауи-праведник".
Однако даже Тантауи не смог оградить свой семейный мирок от захлестнувшей все вокруг волны новшеств. Однажды - это было вскоре после моего поступления на службу - я увидел сидящую возле его стола хорошенькую девушку. Он представил меня ей. Потом сказал:
- Сурая Раафат, моя племянница. - И добавил с шутливым возмущением: - Подумать только, студентка педагогического института! Конечно, ученье - свет, но я не признаю того, чтобы женщина служила. К сожалению, в доме моего старшего брата я могу давать только советы.
Последний запавший мне в память эпизод, связанный с Тантауи Исмаилом, относится к 4 февраля 1942 года. В тот день, садясь за свой стол, он сказал мне:
- Каково? Ваш лидер возвращается в кресло премьер-министра при помощи английских танков… - Видя, как он возбужден, я не стал с ним спорить. - Где это видано?! Нечего сказать, лидер! - с горящими от негодования глазами восклицал он. И вдруг в приступе гнева закричал как помешанный: - Потоп!.. Потоп!.. Потоп!..
Таха Анан
Он появился в нашей жизни, когда мы учились в четвертом классе средней школы. Отец его служил маамуром в Асьюте, а потом был переведен на такую же должность в каирский участок аль-Вайли и поселился в Аббасии. Таха Анан познакомился с моими друзьями: Гаафаром Халилем, Редой Хаммадой и Суруром Абд аль-Баки, но близко сошелся лишь со мной и Редой Хаммадой, поскольку все мы трое были убежденными вафдистами и увлекались литературой. Таха участвовал в забастовке, во время которой погиб наш друг Бадр аз-Зияди, а отец его был среди полицейских, окруживших школу и затем ворвавшихся в нее. Когда мы обсуждали действия его отца, Таха сгорал от стыда и пытался защищать его.
- Отец - патриот, - говорил он, - такой же, как и мы. Он верит в Мустафу Наххаса, как раньше верил в Саада Заглула. Но он выполняет свой долг!
- Мы знаем, - возражал Реда Хаммада, - как в 1919 году такие же офицеры, как твой отец, переходили на сторону революционеров.
- Тогда была революция, а сейчас нет… - оправдывал своего отца, как мог, Таха.
Основной чертой его характера была серьезность, и ему претили шутки Гаафара Халиля. Мы много читали вместе, иногда арабскую классику, но чаще - произведения современных писателей из числа тех, кто были тогда властителями дум. Горячо обсуждали прочитанное, и наши взгляды и вкусы, как правило, совпадали. Таха был завзятым книгочеем и ответы на все жизненные вопросы искал в книгах. Когда он узнал о моей любви к Сафа аль-Кятиб, он с удивлением сказал:
- Но это ненормально…
- И тем не менее это так, - ответил я, задетый его словами.
- Я тоже люблю свою двоюродную сестру, и мы собираемся объявить о нашей помолвке.
Верный своей привычке обращаться за ответом на все вопросы к книгам, он повел меня в библиотеку, и мы вместе прочли статью "Любовь" в Британской энциклопедии.
- Вот тебе любовь со всех точек зрения: физиологической, психологической, социальной, - сказал он. - Теперь ты видишь, что твое чувство не любовь, а сумасшествие… - Заметив, что я едва не задыхаюсь от возмущения, он произнес с улыбкой: - Не сердись, может, нам что-нибудь еще почитать об этом?
Но специально о любви мы больше уже ничего не читали, хотя вообще-то читали немало, особенно во время летних каникул. Многое было для нас новым и удивительным. Оно рождало смятение в наших душах и мыслях, потрясало юные сердца.
Однажды, когда мы сидели в кафе "Аль-Фишауи", Таха неожиданно заявил:
- Мы должны начать с нуля!
- Как с нуля? - удивился я.
- У нас нет другого способа преодолеть наши сомнения, иначе как начать все сначала, - уверенно подтвердил он.
Я продолжал смотреть на него с недоумением, хотя уже, кажется, понимал, что он имеет в виду.
- Мы должны проследить заново всю историю цивилизации, воспринимая ее только разумом.
- А если мы наткнемся на то, что невозможно объяснить разумом?
- Мы возьмем разум в проводники и посмотрим, куда он нас приведет.
Отправившись в путешествие по истории, мы продолжали его два первых года пребывания в университете. Потом произошли непредвиденные события. Исмаил Сидки отменил конституцию 1923 года, и партия "Вафд" выступила против него, призывая народ к борьбе. Напряжение достигло высшей точки. Все перекрестки были заняты полицией и войсками. Таким образом, была исключена возможность проведения мощной демонстрации. Небольшие группы людей из разных слоев общества собрались в боковых улочках и переулках, иногда делали стремительные вылазки, выкрикивали лозунги и швыряли кирпичи в полицейских и солдат, но, преследуемые выстрелами, спасались бегством. Таха Анан, Реда Хаммада и я с первого дня участвовали в таких стихийных выступлениях. Мы видели, как падали под залпами сотни людей, как коршунами кидались на них солдаты, тащили их волоком и с нечеловеческой жестокостью швыряли в грузовики, а потом землей и песком засыпали на асфальте следы крови. Перед заходом солнца ожесточение схватки спало, группы демонстрантов поредели, но откуда-то еще доносились лозунги и свистели редкие пули. Решено было идти по домам. Шатаясь от усталости и поддерживая друг друга, мы брели по улице Хасан аль-Акбар. Таха Анан, шедший между нами, сказал:
- Народ борется уже несколько месяцев. Жертвы неисчислимы!..
- Сидки - настоящий кровопийца! - воскликнул Реда Хаммада.
- В любом случае, - заявил Таха, - такая бурная реакция народа на события значит куда больше, чем те отвлеченные дискуссии, которые мы слышим в салоне нашего профессора Махера Абд аль-Керима. - И вдруг тяжело повис у нас на руках.
- Ты что, устал? - спросил я.
Не отвечая, он оседал все ниже. Мы наклонились к нему и увидели вытекающую из его рта струйку крови.
- Он ранен! - закричал Реда.
Выстрелы еще не смолкли. На одном из домов мы заметили вывеску зубного врача и в смятении потащили Таху к нему. В приемной, кроме санитара, никого не было. Уложив раненого на диван, санитар кинулся к телефону вызвать врача.
Таха скончался у нас на руках, прежде чем подоспел врач.