Я подумал, что персона этого блистательного доктора заслуживает более пристального изучения с точки зрения ее духовной организации. Он много говорил о политике и искусстве, но ни словом не обмолвился о своей любви к Ниамат. Продолжал бывать у Зухейра Кямиля, продолжал, как и прежде, играть роль его друга и почитателя… От всего этого я стал испытывать к нему глубокую неприязнь, которая еще больше усилилась, когда в том же году я увидел Дарию в машине Гадд Абуль Аля на Шоссе пирамид. Я тотчас вспомнил о вилле неподалеку от пирамид, о которой говорил Аглаи Сабит, когда рассказывал о связи Абуль Аля с Амани Мухаммед, женой Абдо аль-Басьюни. Значит, Дария решилась вновь попытать счастья с легкомысленным, не внушающим доверия человеком. Нравственные проблемы, постоянно занимавшие меня, снова напомнили о себе. Я подумал о тех (а их немало), кто с пренебрежением называет эти проблемы "буржуазными", и сказал себе: как хорошо, что нам осталось не так уж долго жить в этом сложном и полном соблазнов мире!
Сабри Гадд
Он был назначен к нам в секретариат в конце 1967 года. Двадцатидвухлетний юноша с дипломом лиценциата философии. С первого же дня он возбудил во мне острое любопытство. Сабри родился в деревне, но вырос и учился в Каире. Он был из семьи среднего достатка, три его сестры были замужем и работали.
- Вы знакомы с устазом Аббасом Фавзи? - спросил меня однажды Сабри.
- Конечно. Он был нашим начальником, пока не ушел на пенсию несколько лет назад.
- Где он сейчас живет?
- В Абдине. Хочешь с ним встретиться?
- Да, я хотел бы взять у него интервью для журнала "Наука".
- Ты сотрудничаешь в этом журнале?
- Я у них стажером…
- Если хочешь, можем пойти к нему вместе. Я давно его не видел.
Мы отправились к Аббасу Фавзи, который жил на верхнем этаже принадлежавшего ему дома в Абдине. Встретил он нас со своим обычным радушием. Сабри Гадд стал расспрашивать Аббаса о его исследованиях в области классической арабской литературы и, закончив разговор, хотел было уйти. Но устаз Аббас удержал его.
- Я не позволю тебе уйти, - сказал он, - пока ты не ответишь на мои вопросы. Меня серьезно интересует все, что касается молодого поколения. Будешь ли ты говорить со мной откровенно?
Юноша улыбнулся.
- Конечно.
- Только, пожалуйста, откровенно. Мы не на службе, и это не официальный разговор, поэтому, будь добр, говори правду.
- Я готов.
- Устаза интересуют вещи, - вмешавшись в разговор, пояснил я, - касающиеся не лично тебя, а всего вашего поколения.
- Я готов, - повторил Сабри Гадд.
Устаз Аббас устроился на диване поудобнее.
- Как вы относитесь к религии? - спросил он.
- Никто не интересуется ею, - просто ответил юноша.
- Никто?!
- Во всяком случае, большинство.
- Почему?
- Я не занимался выяснением причин. Возможно, потому, что в ней много неразумного, противоречащего науке.
- Но ведь, как известно, государство считает, что преподавание религии в школе должно быть обязательным, и высокий балл по этому предмету - необходимое условие для получения аттестата.
- Мы и проходим предмет, и даже получаем высокие баллы.
- Ты считаешь, что преподавание религии не оказывает влияния на убеждения?
- Абсолютно никакого.
- А дома? Разве в домашней обстановке ты не проникаешься духом религии? Твои родители верующие?
- Да, но они не молятся, не постятся и не говорят о вере.
- А среди студентов нет "братьев-мусульман"?
- Очень мало.
- Неужели среди учащихся нет верующих?
- По-моему, таких немного. Правда, после поражения тяга к религии усилилась. Некоторые говорят, что причина поражения - наша нестойкость в вере.
- Значит, тяготение к вере все-таки существует?
- Да.
- Мне хотелось бы узнать об этом более определенно, - произнес с улыбкой устаз Аббас.
- Я рассказал то, что мне известно по моей учебе в средней школе и в университете.
- Разреши мне тебе помочь. Быть может, ты хочешь сказать, что вообще вера не играет особой роли в вашей жизни, но после поражения дело может измениться?
- Да, примерно так.
- И как далеко, по-твоему, могут зайти эти изменения?
- Не знаю…
Устаз Аббас задумался. Я наблюдал за ним, вернее, за ними обоими с живейшим вниманием и любопытством.
- Каковы же ваши идеалы? - задал он новый вопрос немного погодя.
Сабри взглянул на него с некоторой растерянностью.
- Идеалы?
- Лучше стараться избегать абстрактных понятий, - сказал я устазу.
Тогда тот поставил вопрос иначе:
- Ради чего вы учитесь?
- Очевидно, это лучше, чем болтаться по улицам.
- И только?
- Ну, и еще чтобы получить должность, которая обеспечила бы нам счастливую жизнь…
- А что такое "счастливая жизнь"?
- Хорошая квартира, вкусная еда, нарядная одежда и прочие радости жизни…
Я не удержался от вопроса:
- Но вы любите науку? Стремитесь овладеть ею?
- Все мы стремимся попасть в университет, кроме тех, кому не позволяют отметки.
- Зачем?
- Только диплом о высшем образовании гарантирует хорошую должность.
- А наука сама по себе, желание внести в нее что-то новое?
Юноша немного поколебался, потом сказал:
- Думаю, что наиболее способные мечтают об этом.
- В свободное время вы читаете книги? - спросил устаз Аббас Фавзи.
- Редко кто читает. Мы предпочитаем кино, радио, телевизор…
- Ну, а классическую литературу кто-нибудь читает?
- Не думаю.
- Вот, например, ты, в прошлом студент-филолог, ты ее читаешь?
- Там сложный язык, а ценного мало, и она очень далека от нашей жизни.
Когда устаз Аббас задавал следующий вопрос, в голосе его звенела суровость:
- А родину вы любите по-прежнему?
- Конечно.
- Вы за то, чтобы воевать с Израилем?
- Мы своей кровью спасем родину, которую погубили вы.
- Мы?!
- Да, вы.
- Не наше поколение стоит сейчас у власти…
Я сделал устазу знак, чтобы он не обострял разговора, и голос Аббаса снова зазвучал спокойно и дружелюбно:
- А что вы предпочитаете - социализм или капитализм?
- Нас не интересует, как это будет называться! - пожал плечами Сабри.
- Называться?!
- Да, нам наскучили формулировки. Главное, чтобы каждый обрел свободу и счастье.
- Значит, - снова вмешался я, - ты предпочитаешь социализм!
- Не знаю.
- Или тебе больше нравятся капиталистические порядки? - спросил я.
- Не думаю.
- Тебе известны какие-нибудь иные формы общественного устройства?
- Нет… Но все эти разговоры нам надоели.
Следующий вопрос задал снова устаз Аббас Фавзи:
- Как вы относитесь к любви? Верите еще в чистую любовь, или секс заслонил собой все?
- Секс, конечно, на первом месте. Лишь немногие любят и даже хотят жениться по любви.
- А как же большинство?
- Вступают в связь…
- С кем?
- Со школьницами… студентками… словом, с девушками!
- И эти связи перерастают иногда в брак?
- Да, довольно часто. Однако кое-кто следует традициям прошлых поколений.
- Надеюсь, девушки по-прежнему мечтают о замужестве?
- Это их самый большой недостаток.
- Но есть надежда, что и ты когда-нибудь женишься?
- Надежда-то есть, да заработок мой до смешного мал, а будущего у меня практически нет.
- Что же служит тебе опорой в жизни?
- Инстинкт выживания.
- Но может быть, в твоей жизни есть и кой-какие радости?
- Вкусно поесть, посмотреть хороший фильм, завязать любовную интрижку, только бы она не кончилась браком.
- И ты уверен, что ваше поколение лучше, чем поколение наших отцов?
- Мой отец был вафдистом, почитал Саада Заглула и Мустафу Наххаса, а мне это смешно.
- Почему?
- Оказалось, что они не более чем идолы.
- И ты не обрел взамен никаких убеждений?
- У меня были убеждения, но после 5 июня они рухнули…
- Как ты думаешь, что надо делать, чтоб исправить нынешнее положение?
- Что ни делай, толку все равно не будет.
- Но у тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?
- Ликвидировать всякую власть!
- А что ж потом?
- Не важно, потом все образуется само собой.
- Дорогой мой, ты пришел ко мне поговорить о классическом наследии, а для тебя самого оно - пустой звук!
- Я журналист!
- К тому же ты еще и оппортунист!
- А что в этом плохого? Любые средства хороши, если они позволяют протолкаться вперед в этом тесном мире!
- Благодарю тебя!
- Не за что.
Самые противоречивые чувства обуревали меня, когда мы покидали дом устаза Аббаса Фавзи.
Сафа аль-Кятиб
Дворец семейства аль-Кятиб был одним из самых старых в Аббасии. Внушительного вида, окруженный садом, он занимал большой участок в восточной части квартала - от одной трамвайной остановки до другой. Мы часто проходили вдоль его стены, направляясь на пустырь, где обычно играли в футбол. Из-за стены виднелись лишь верхушки деревьев, заросли жасмина и окна с задернутыми шторами. Неподалеку от стены я встретил как-то экипаж, съезжавший по восточной дороге на главную улицу квартала. В нем заметил старуху с сонными глазами и рядом девушку, очаровательную в своей юности. Едва я глянул в ее прекрасное лицо, сердце мое затрепетало, словно из распахнутых врат рая в него потоком хлынул сладостный нектар любви. Шаарауи аль-Фаххам, лучше нас знавший обитателей восточной части квартала, сообщил:
- Это Сафа́, дочь владельца дворца.
А Халиль Заки, который довольно часто наведывался в сады на этой стороне, чтобы полакомиться гроздью винограда или плодом манго, сказал:
- Ей двадцать лет.
Гаафар Халиль, заметивший перемену в моем лице, прошептал мне на ухо:
- А тебе пятнадцать!
Как ни странно, но внешность девушки, возбудившей во мне такое сильное чувство, совершенно стерлась в моей памяти. Я не мог ясно представить себе ее черты даже в то время, когда находился в плену ее очарования. Не запомнил цвета ее волос и глаз, не знал, какого она роста. Она вся лучилась обаянием, и оно как бы размывало отдельные штрихи, из которых складывался ее облик.
Как я ни пытался вызвать его в воображении, мне это не удавалось, я ощущал лишь его присутствие в своем сердце - так аромат, доносящийся из-за стены сада, создает представление о розе. Сердце мое отзывалось трепетным стуком на все, что было хоть в малейшей степени связано с ней. Да и потом, когда прошли годы, в каждой звезде экрана - в ее чертах, жестах, мимике - я старался найти что-нибудь, что напомнило бы мне эту девушку. Женское лицо могло понравиться мне, только если в нем были - или мне казалось, что были, - ее черты.
Эта внезапная любовь заставила меня пережить сладкие муки и неизведанные ранее тревоги, хотя - что самое удивительное - она не сопровождалась никакими событиями, о которых можно было бы вспоминать. Я увидел Сафа в экипаже, и этих нескольких секунд оказалось достаточно, чтоб я стал другим человеком. Еще так недавно я был влюблен в Ханан Мустафа, а в это мгновение понял, что тогда ошибался, понял, что именно теперь полюбил впервые в жизни. Только сейчас я обнаружил, что человек может одновременно находиться в одном месте, а мыслями быть где-то далеко-далеко, может спать и в то же время бодрствовать, может петь в одиночестве среди толпы и радоваться мукам. Я без устали бродил вокруг дворца Кятибов, окна которого были всегда закрыты и занавешены, а из его обитателей на улице показывались лишь бавваб, садовник да слуги. Однажды я услышал нежный голос, зовущий бавваба. Сердце мое гулко забилось, я решил, что этот голос - ее. Второй раз я увидел Сафа при весьма печальных обстоятельствах - в окне дома на улице Мухаммеда Али, где собрались несколько женщин, чтобы наблюдать за похоронами Саада Заглула. Я заметил ее уже после того, как катафалк миновал дом. Сквозь слезы разглядел ее прелестное лицо - она вытягивала голову из окна вслед катафалку и утирала глаза. Сердце мое вздрогнуло от неожиданности, однако тяжесть утраты была столь велика, что настоящей радости я не ощутил. Потом я увидел ее уже в ту минуту, когда она в наряде невесты сходила по ступенькам дворца, чтоб сесть в машину, которая должна была везти ее в дом жениха. Я стоял в толпе на тротуаре против дворца. Все события совершились немногим меньше, чем за год. Но это был удивительнейший год в моей жизни.
Все друзья знали о моей любви. Насмешники потешались надо мной и дразнили "Меджнуном Сафа". Остальные советовали мне образумиться и подавить в себе это напрасное чувство. Мы были еще подростками, и все наши наивные представления о любви были почерпнуты из романов и известных нам произведений арабской классики.
- Не поддавайся чувству, иначе сойдешь с ума, как Меджнун из-за Лейлы, - сказал мне Сурур Абд аль-Баки.
- Твоя любовь доказывает, - добавил Реда Хаммада, - что ты любил ее еще в далеком прошлом, может быть, в эпоху фараонов, как пишет Райдер Хаггард.
Любовь явилась мне в облике властной, неодолимой силы, поработившей душу и тело. Принесла с собой жестокие муки. Она буквально преобразила меня, я превратился в какое-то существо, страстно влюбленное в жизнь, тянущееся ко всему, что есть в ней истинного и прекрасного. И после исчезновения из моей жизни той, что возбудила это чувство, любовь жила во мне еще добрых десять лет и была словно безумие, от которого нет исцеления. Затихая со временем, она затаилась где-то в уголке души. Однако случайно услышанная мелодия, когда-то увиденный пейзаж снова пробуждали во мне эту любовь, не подвластную забвению. Вспоминая те дни, я всякий раз прихожу в изумление и пытаюсь найти объяснение тому, что мне довелось пережить. Было ли это и в самом деле безумием? Я испытываю глубокое сожаление от того, что любви моей не суждено было пройти испытания жизнью. Как бы мне хотелось, чтоб в неистовом вихре любви небеса встретились с землей, чтоб моя способность любить, любить по-настоящему, была проверена грубой и жестокой реальностью. Как прав был Реда Хаммада, когда сказал мне (тогда мы уже были взрослыми, зрелыми людьми):
- Сафа сыграла в твоей жизни роль провозвестника. Она была как символ, тебе нужно было разгадать его, чтоб проникнуть в то, что за ним скрывалось…
- Мы привыкли смеяться надо всем в жизни, но те дни я не хочу вспоминать с насмешкой, - ответил ему я.
- С насмешкой? Разве может человек смеяться над лучшими днями своей жизни?!
В шестидесятых годах мне случилось проходить по улице, где стоял когда-то дворец семейства аль-Кятиб. Он был разрушен, и рабочие разбирали руины, готовя участок для строительства четырех жилых зданий. Глядя на эту картину, я горько улыбался. Вспомнил Сафа, которую видел последний раз в платье невесты и о которой с тех пор ничего не слышал. Жива ли она? Счастлива ли? Как выглядит в свои шестьдесят лет? Однако, как бы ни прожила она жизнь и что бы ни думали о ней люди, она должна узнать, что ее почитали как божество и что именно она пробудила к жизни сердце, которое и по сей день начинает биться сильнее при одном воспоминании о ней.
Сакр аль-Менуфи
В том, что дядюшка Сакр аль-Менуфи служил у нас в секретариате рассыльным, нет ничего удивительного. Удивительно то, что настала пора, когда наш с незапамятных времен существующий секретариат стали называть конторой дядюшки Сакра. Сакр аль-Менуфи - коротенький и толстый, но полный энергии человек. Применение же себе эта энергия находила в делах, далеко выходивших за рамки служебных обязанностей дядюшки Сакра. Он был шпионом по призванию и шпионил ради собственного удовольствия. Разнося по кабинетам утренний кофе, он шепотом выкладывал все секреты министерства и его чиновников. Он первым просветил меня относительно истинных причин возвышения Шарары ан-Наххаля из телефонистов в секретари его превосходительства заместителя министра. От него же исходили все сведения об Аббасе Фавзи, Адли аль-Муаззине, Абдаррахмане Шаабане, об Абде Сулейман, о добром и несчастном Тантауи Исмаиле и других моих сослуживцах. Однажды в дни войны мы с устазом Аббасом Фавзи заговорили о дороговизне и о нужде, в которой живут чиновники, сидящие на постоянном окладе.
- Один только дядюшка Сакр ест все, что его душа пожелает! - сказал тогда мне Аббас Фавзи.
Заметив мое удивление, он добавил:
- Он любитель хорошо поесть.
- Одно дело любить, и совсем другое - иметь для этого возможности, - возразил я.
В своей обычной иронической манере устаз Аббас пояснил:
- Он - настоящее сыскное бюро. Если где-то свадьба или похороны, Сакр обо всем узнает первым. И глядишь, он уже тут как тут - готов сослужить любую службу, лишь бы попасть к столу. В дни поминовения святых он обязательно обходит все большие мечети, и каждый вечер у него праздничная трапеза. Всякому ли наше выпадает счастье так ублажить свое чрево?!
Благодаря такому образу жизни дядюшка Сакр обладал отменным здоровьем. Во всем остальном он, как и множество других служащих столь же низкого ранга, влачил ничем не примечательное существование. Он обитал с женой и детьми в полуподвальной комнате в каком-то переулке Хусейнии. Когда же возник в его голове план обогащения? Ведь не подлежит сомнению, что план этот вынашивался им долго и тщательно. Быть может, уже тогда, когда я только поступил на службу в министерство, в конце 1934 года?