Всеми средствами старался Кадри обрести утраченное равновесие и надежды. Размышлял над причинами поражения, чтобы извлечь из него урок и обратить на пользу его горький опыт. По мере того как он приходил к выводу, что капитуляция неизбежна, крепла и его сила духа. Серьезно изучая суровую действительность, он умел увидеть в ней едва заметную искру надежды. В этом он был похож на доктора Азми Шакера и на доктора Садека Абд аль-Хамида.
- Современная история арабов, - говорил Кадри, - не что иное, как цепь поражений в схватке с реакцией и империализмом. И всякий раз из мрака отчаяния возрождается свет новой надежды. Канули в прошлое и монголы, и крестоносцы, и англичане, а арабы остались!
Всем своим существом он жаждал, чтобы революция продолжалась и победила любой ценой, чтобы никакие препятствия не мешали успешному процветанию нашей родины в пору, когда приходится так дорого платить за каждый день отставания. Кадри следил за развитием обстановки на фронте и искренне сокрушался, что сам уже не может участвовать в битве и не может отомстить врагу за поражение. С нетерпением он ждал конца наших военных приготовлений. Постоянно, день за днем жил он в страшном напряжении, в душе его сменялись тревога и надежда, к себе он был требователен до беспощадности.
Если не принимать в расчет противоречивые мнения Салема Габра, едкие насмешки Аглана Сабита и горькую критику Реды Хаммады в адрес Кадри Ризка, нужно признать его безусловно искренним и достойным уважения деятелем июльской революции. Вероятно, трудно дать ему определенную оценку, исходя из каких-то общих принципов, но его можно хорошо понять в свете Хартии: он верит в социальную справедливость так же, как в частную собственность и в создаваемые ею стимулы. Он верит в научный социализм так же, как в религию. Верит в родину так же, как в арабское единство. Верит в наше наследие так же, как в науку. Верит в народ так же, как в абсолютную власть.
И когда он, прихрамывая, входит и смотрит на меня своим уцелевшим глазом, я всегда встречаю его у себя с искренним чувством любви и уважения.
Кямиль Рамзи
Познакомились мы в 1965 году в доме доктора Азми Шакера. После пятилетнего пребывания в лагере он вышел тогда на свободу. Высокий, худой человек лет пятидесяти, с большой лысой головой и с маленькими блестящими глазами. Доктор экономических наук. До ареста преподавал на факультете торговли.
- Читал вашу книгу об экономических теориях, - сказал я ему, - и получил столько же удовольствия, сколько и пользы.
Доктор Кямиль поблагодарил.
- Преподавание в университете всегда отвечало моим склонностям, - сказал он.
- Его обвинили по ошибке, - заметил доктор Азми Шакер, - приписав ему кое-какие практические шаги в политике. На самом-то деле он ученый и его деятельность никогда не выходила за рамки научных исследований и сочинения книг.
Вскоре доктор Кямиль Рамзи был назначен на высокий пост.
- Он образец настоящего ученого и бескорыстного человека, - сказал по этому поводу Азми Шакер.
Кямиль Рамзи был дружен с Салемом Габром и Зухейром Кямилем. Я познакомил его с Редой Хаммадой, доктором Садеком Абд аль-Хамидом и Кадри Ризком. У них он вызывал чувство уважения, однако без особой теплоты. В беседе с ним обнаруживалась глубина его знаний, суждения подкупали своей искренностью. Образование он получил в Англии и превосходно разбирался в социальных и политических проблемах, обладал врожденным полемическим талантом: говорил уверенно, с убеждением. Не признавал компромиссов, не любил комплиментов и упорно отстаивал свою точку зрения. Такое же упорство со стороны противника выводило его из равновесия, приличествующего человеку столь высокого положения. Он обрушивал на оппонента поток доводов и доказательств, имеющих целью разбить его наголову. Своим фанатизмом он напоминал мне Абд аль-Ваххаба Исмаила, несмотря на разницу их взглядов.
- Он, безусловно, ученый, но склад ума у него, как у верующего, - сказал я однажды доктору Азми Шакеру.
- Он действительно фанатик и страшно горяч в спорах, - согласился со мной доктор Азми, - это потому, что нервы у него сильно расшатаны еще в пору его тюремного заключения.
Позднее познакомился я и с женой доктора Рамзи, тоже доктором экономических наук и преподавателем факультета торговли; она являла собой прекрасный пример образованной египтянки. Уже не был для меня тайной и образ жизни доктора Рамзи, в наши дни весьма редкий. Одевался он необычайно просто, в еде был неприхотлив до крайности, к тому же не пил и не курил. До женитьбы не знал женщин, рассказал он мне как-то, и в период своей учебы в Англии стоически боролся со всеми соблазнами. Меня удивило, что, несмотря на свой атеизм, доктор постится в рамадан. Я спросил его, чем это можно объяснить.
- Мой отец был простым рабочим и весьма религиозным человеком, - ответил он. - Воспитал он нас в религиозном духе, и с детства я усвоил нравственные догмы ислама. По сей день я придерживаюсь только тех, что не противоречат моим убеждениям. Пост - это старая привычка, к тому же он полностью отвечает моему образу жизни. - И, помолчав немного, добавил: - Истинный смысл религиозных обрядов становится ясным, если их рассматривать вне связи с религией.
Я тут же вспомнил Захрану Хассуну и удивился огромной разнице между двумя этими людьми. Ну прямо небо от земли - так отличались они друг от друга.
- Жизнь наша не лишена противоречий, - сказал я доктору Рамзи.
- Главное - это работать на будущее!
- Вы, конечно, верите в коммунизм?
- Да.
- И считаете себя искрение преданным революции, назначившей вас на столь высокий пост?
- Я создан для дела и не мыслю себя вне его, - четко, с уверенностью отвечал он.
- Но я спрашиваю вас о преданности революции…
Доктор глубоко вздохнул.
- Мне не свойственно лицемерие, и, если я принял назначение, буду работать честно.
- И все же в вашем ответе чего-то не хватает.
- Пожалуйста, дополню. Я честен по отношению к революции, но не верю в нее, точнее, не верю до конца. Но в настоящее время я удовлетворен тем, что она прокладывает путь к истинной революции!
- Ваша позиция похожа на ту, что занимал когда-то наш друг Азми Шакер.
Доктор Рамзи засмеялся и вдруг, оборвав смех, резко сказал:
- Он сложил оружие до начала битвы, мы же примирились с существующим положением лишь после того, как поняли бесполезность борьбы.
- Быть может, он просто был дальновиднее!
- Разрешите мне в таком случае послать ко всем чертям эту дальновидность!
Азми Шакер необычайно восхищался доктором Рамзи. Реда Хаммада - тоже, несмотря на идейные разногласия. Мы нередко говорили о Рамзи, хотели понять и оценить его личность.
- Я попросил его посодействовать переводу одного чиновника, - рассказывал как-то Реда Хаммада, - а он категорически отказался вмешаться, дав мне этим жестокий урок. Я обиделся, однако стал уважать его еще больше.
Азми Шакер рассказал другой случай:
- Министр рекомендовал ему какого-то чиновника, однако Рамзи отказался принять его на службу, чтобы не нарушать принципа справедливости!
- Отказал самому министру? - переспросил я.
- Да, он тверд как кремень. И я весьма сомневаюсь, что он долго продержится на своем посту.
- Разве чиновника могут уволить за то, что он неподкупен? - с сомнением сказал Реда Хаммада.
- Есть куда больше причин избавиться от неподкупного чиновника, нежели от покладистого.
Сам Кямиль Рамзи признавался мне, что в его учреждении никто, от швейцара до министра, его не любит.
- Я не могу одновременно заботиться об интересах дела и о чувствах людей, - говорил он. - Тогда на этом посту нужен шут, а не честный служащий. - И с раздражением добавлял: - Кумовство, комплименты, компромиссы у нас в крови. Когда-то мы обожали Мустафу Наххаса только за его бескорыстие и твердость, а между тем этими двумя качествами должен обладать каждый гражданин. А у нас они так редки, что мы сочли их главными достоинствами народного лидера.
- Вы и в самом деле когда-то обожали Мустафу Наххаса? - спросил я.
- Я был вафдистом, и симпатия к "Вафду" долго жила в моей душе даже после того, как я утратил веру в него, - ответил он с подкупающей откровенностью. Посмотрел мне в лицо своими блестящими глазами и продолжал: - Можно говорить о "Вафде" все, что угодно, но нельзя забывать, что это была подлинно народная партия, иногда изменявшая в известной степени свою политику, например в соответствии с волей учащихся средних школ!
Потом Рамзи рассказал мне о событиях 1935 года, о том, как он в составе делегации студентов участвовал в дискуссии с Мустафой Наххасом, какой жаркой была эта дискуссия и как "Вафд" отказался от поддержки правительства Тауфика Насима и устами Макрама Убейда призвал народ к борьбе, в результате которой менее чем через час улицы были залиты кровью.
Как и предсказывал Азми Шакер, Кямиль Рамзи долго не продержался на своем посту. Оказалось достаточно и года, чтобы "заземленные" люди взвыли от его твердости и неподкупной честности. Газеты сообщили вскоре о том, что он перешел на журналистскую работу.
Многие злорадствовали. Я ничуть не удивлялся этому, вспоминая историю Тантауи Исмаила, нашего бывшего начальника секретариата, и доктора Сурура Абд аль-Баки. Такие люди мешают жить карьеристам и взяточникам, которых несть числа. Их высокая нравственность служит, кроме того, постоянным укором слабым, наполняет их сердца злобой. Вот почему я не слышал сожалений о докторе Рамзи нигде, кроме как в кругу его друзей. Самого Рамзи это страшно расстроило, он был вне себя от гнева, решив, что его отставка лишена всякого здравого смысла, противоречит чуть ли не всяким законам бытия. Однако она не помешала ему с тем же рвением взяться за новое дело. Теперь у него оставалось больше свободного времени, и, возобновив свою научную работу, он принялся за составление политического словаря. Он был и остается примером неутомимого деятеля, свет его личности как бы рассеивает мрак отчаяния и безнадежности.
Камелия Захран
Она пришла к нам в секретариат в элегантном платье. Ее черные, коротко подстриженные волосы красиво обрамляли ее голову, и я невольно вспомнил Абду Сулейман. Сколько времени пролетело с 1944 по 1965 год! Канули в прошлое лица прежних знакомых: Тантауи Исмаила, Аббаса Фавзи, Адли аль-Муаззина, Абдаррахмана Шаабана, дядюшки Сакра. Словно волна, нахлынула в секретариат молодежь, из них половина - представительницы прекрасного пола. Самым свежим цветком в этом букете была только что появившаяся у нас Камелия Захран. Мы давно привыкли к присутствию среди нас женщин, как и к слухам, неизменно сопутствующим им в критическую пору их жизни - перед замужеством. Большая часть работающих у нас девушек вышли замуж, конечно не за сотрудников нашего министерства, только одна выбрала себе в мужья коллегу из юридического отдела. Однако никто из них не оставил работу после своего замужества.
Двадцатитрехлетняя Камелия Захран, юрист по образованию, была недовольна своим назначением. Окончив юридический факультет, она оказалась на секретарской работе, и все ее знания грозили пойти прахом. Мне доставляло удовольствие наблюдать ее открытый и смелый взгляд, ничего общего не имевший с апатичным и покорным выражением глаз у обитательниц женской половины дома былых времен. Вместе с тем интуитивно я почувствовал таящуюся в ней глубину жизненного опыта и понял, что в этом она, пожалуй, не уступит ни одному из сидящих рядом с ней коллег мужчин. Вскоре между Камелией и коллегами исчезла стесненность, однако отношения не выходили из рамок вежливости - казалось, обе стороны предусмотрительно заглядывали в будущее и помнили о наших восточных предрассудках, у наследованных от отцов и матерей.
Прошла пора летних отпусков, и один мой сравнительно давний сослуживец сказал мне:
- А ты, наверное, и не предполагаешь, что Камелия Захран прекрасно танцует? Я видел ее в Ханновилле, она там самозабвенно танцевала с каким-то молодым человеком.
Я встал на защиту девушки.
- То, что в свое время считалось грехом, - сказал я, - теперь отнюдь не грех.
Коллега, почесав в затылке, промолвил:
- Не представляю себе, каково будет жить с такой женой, как она.
- В настоящее время процент разводов значительно снизился по сравнению с прежним, так же как и многоженство.
- Сразу видно, что ты вполне современный человек, несмотря на возраст, - засмеялся он.
- Я хотел бы принадлежать к нынешнему поколению - не потому, что считаю его жизнь легче, а потому, что оно избавилось от многих предрассудков, так осложнявших когда-то нашу жизнь.
Я повторил это и Реде Хаммаде, наиболее консервативному среди моих старых друзей. Он спросил, что я имею в виду.
- Открытая любовь в обстановке здоровой нравственности куда лучше, чем нездоровое воздержание или знакомство с проститутками.
- Мне кажется, что любовь, как и демократия, стали редкостью, чем-то вроде старомодной комедии, - скептически заметил Реда.
Внимательно прислушивался я к разговорам молодежи, работающей в нашем департаменте, и узнал немало интересного, особенно о Камелии, привлекавшей более, чем кто-либо другой, мое внимание своей современностью. Принадлежала она к семье среднего достатка и первой из ее пяти сестер пошла работать. Легко себе представить все серьезные проблемы такой семьи, а также проблемы молодой девушки, вступившей на путь независимости и несущей ответственность за себя, а возможно, отчасти и за семью; представить все расходы, которые потребует от нее современная жизнь, и те проблемы, с которыми она столкнется в поисках достойного жениха. Не удивительно, что всякого рода отвлеченным вещам Камелия уделяла весьма поверхностное внимание. На жизнь она смотрела с практической стороны, не задумываясь над проблемами религии и революции. Ее главной заботой было устройство личной судьбы. А что понимала она под личной судьбой, как не любовь, замужество и приобщение к плодам современной цивилизации?!
Всерьез интересующаяся религией, философией или политикой женщина - редкость. Это, очевидно, объясняется тем, что на работу к нам в министерство приходили женщины весьма посредственных способностей. Наиболее талантливые оставались в университетах или избирали сферу общественной деятельности.
- Отсутствие у женщин интереса к философским доктринам, - сказал по этому поводу доктор Зухейр Кямиль, - свидетельствует о том, что они - я имею в виду философские доктрины - представляют весьма незначительную ценность в повседневной жизни. Женщину интересует прежде всего созидание и все, что с ним связано. Она - искусный творец, созидание - смысл ее жизни. Любая другая деятельность - удел мужчины, стремящегося не к созиданию, а к господству. Цель женщины, ее божество - наша земная жизнь. Эта земная жизнь - цель ее созидания. Значит, мы созданы для того, чтобы заботиться о нашей земной жизни и ни о чем больше. Бессмертие должно быть, здесь, на земле. И если бы религии изображали бога в виде женщины, то они обогатили бы нас новой мудростью - познанием истинного счастья.
Нелегко объяснить эти взгляды Зухейра Кямиля, исходя из хорошо известного всем образа его мыслей. Понять их можно только в свете обстоятельств его личной жизни. Он по-прежнему питал большую нежность к покинувшим его и поселившимся в Греции жене и дочери, кроме того, познал другую любовь - к Ниамат Ареф.
После июльского поражения, когда мы все пребывали в скорби и печали, ко мне как-то подошел мой сослуживец и сказал:
- Есть довольно странные новости, на этот раз не имеющие отношения к военным событиям.
- А в чем дело? - спросил я.
- Наша Камелия Захран затеяла с генеральным директором старую как мир игру.
Директорами у нас были теперь люди молодые, не то что раньше. Нашему генеральному директору было лет сорок, он был мужем и отцом семейства и имел - по крайней мере с этой стороны - хорошую репутацию.
- Быть может, это сплетни?
- А вдруг правда?!
- А как ты сам это объясняешь?
- Не знаю, может, любовь у них, и если так, то одна семья развалится, а на ее руинах возникнет новая. - Помолчав, он добавил: - А возможно, это старая игра на манер Шарары ан-Наххаля.
- Неужели приспособленчество нашего поколения передалось и молодежи?
- Соблазны теперь не менее сильны и притягательны.
- Мы дождемся все-таки, что приспособленчество будет в конце концов признано новой моралью как некое технологическое усовершенствование, - проворчал я сердито.
В разговоре на эту тему с доктором Азми Шакером я заметил:
- Ты незаурядный философ. Почему бы тебе не заняться изучением новой морали? Морали, соответствующей новому времени, рожденной новым обществом, а не старыми идеалами…
- Почему вдруг тебе в голову пришла такая мысль? - спросил он.
- Вспомни нашего друга доктора Кямиля Рамзи, - Возмущенный, ответил я. - Я знаю и других, кого можно считать образцом нравственности, их постигла та же печальная участь. Быть может, их мораль уже не пригодна для современного мира?!
Между тем слухи о Камелии и директоре распространялись. Они подтвердились после того, как она была переведена в юридический отдел. Однако семья директора не распалась и, значит, не возникла новая. А вот когда к нам в департамент был назначен Сабри Гадд, между ним и Камелией вспыхнула настоящая любовь. Правда, Сабри показался нам поначалу взбалмошным и легкомысленным, но он серьезно полюбил Камелию, хотя и был моложе ее на два года, и они официально объявили о своей помолвке. Лично я был рад такому счастливому финалу, который привел их обоих к созданию настоящей жизни и серьезной ответственности друг за друга, меняющей все существо человека. День ото дня крепнет моя вера в то, что нравственная чистота человека столько же зависит от окружения, сколько и от него самого, и что если мы хотим взрастить прекрасные цветы, то должны обеспечить им обилие света и свежего воздуха.