Махер Абд аль-Керим
Он был адъюнктом в университете, когда я поступил туда в 1930 году. Было ему между тридцатью и сорока годами, но он уже достиг больших высот в науке и имел незапятнанную репутацию. Я не знал другого преподавателя, который так же, как он, располагал бы к себе студентов своими моральными качествами, и прежде всего добродушием. Доктор Махер принадлежал к знатной семье, известной богатством и преданностью партии ватанистов. И сам он по семейной традиции числился среди сторонников этой партии, что, однако, не отражалось на нашей любви к нему. Да он никогда и не говорил о своих политических симпатиях. Он вообще не впадал в крайности, не высказывался ни о чем пристрастно или с осуждением. Он посвятил всего себя науке и добру. Помню, доктор Ибрагим Акль как-то говорил нам:
- Если бы все богачи были похожи на Махера Абд аль-Керима, я решил бы, что идеал человека - быть богатым!
Щедрость доктора Махера буквально пожирала его богатство. Он не отказывал ни одному нуждающемуся, причем делал добрые дела тайно, скрывая их как порок. Он был образцом великодушия и оставался таким во всем, в том числе и в научных и в политических - если его вынуждали спорить о политике - спорах. Казалось, черты его лица были способны выражать лишь задумчивость или приветливость. Он совершенно не мог сердиться, быть резким. Его старинный дворец в Мунире был местом встречи ученых и литераторов, однако двери его были всегда открыты также и для студентов, с которыми доктор Махер обращался как с равными. Со сколькими умными и учеными людьми я познакомился в салоне доктора Махера! Главной темой разговоров была культура в самом широком смысле. Политики касались редко. Но помню, еще в 1931 году Салем Габр (он тогда только что вернулся из поездки во Францию) затеял как-то разговор о классовых различиях.
- Некоторые слои французского общества, - сказал он, - презирают нас за то, что наш народ плохо живет.
- Это прискорбно, - с улыбкой заметил доктор Махер.
Доктор Ибрагим Акль, вступив в разговор, обратился к Салему Габру:
- Ты общался во Франции с радикальными кругами, которые, возможно, презирают и саму Францию. Но культура человека определяется не его материальным положением, а качествами его ума и сердца. Лично я считаю бедного индуса больше человеком, нежели Форда или Рокфеллера.
Салем Габр вспылил и обвинил Ибрагима Акля в реакционном идеализме и суфизме, который является, по словам Габра, главной причиной отсталости Востока.
Махер Абд аль-Керим придерживался иного мнения. Он утверждал, что ислам гарантирует людям полную социальную справедливость и что распространение образования ведет к той же цели, только другим путем.
Однажды после лекции он пригласил нас с Гаафаром Халилем к себе в Муниру. Мы застали его одного в гостиной.
- Сейчас придет молодая американка, изъявившая желание увидеться со мной, - сказал доктор Махер. - Я выбрал вас в качестве переводчиков нашей беседы.
Он не говорил по-английски и предпочел обратиться к нам, нежели к кому-то из своих коллег, чтоб понять причины этого странного визита. К вечеру пришла девушка - необыкновенно красивая блондинка лет двадцати. Поздоровавшись, попросила прощения за свою назойливость. Подали чай и сладости. Девушка рассказала, что приехала в Египет с группой молодежи и что ее мать поручила ей разыскать в Каире человека по имени Махер Абд аль-Керим, который учился в Сорбонне после мировой войны. Директор гостиницы, где она остановилась, сообщил ей адрес доктора и связался с ним по телефону. Из дальнейшей беседы нам стало ясно, что мать девушки училась вместе с доктором Махером в Сорбонне и была когда-то с ним дружна. Поездкой дочери в Египет она воспользовалась, чтобы передать ему привет. Разговор шел о добрых старых временах и о нынешней жизни двух давних друзей.
Когда мы вышли от доктора Махера, я сказал Гаафару Халилю:
- Видно, наш учитель уже в молодости обладал даром привлекать к себе людей.
- Привлекать к себе женщин, - хитро подмигнул Гаафар, - это совсем другое! - И убежденно заявил: - С его внешностью он мог бы играть первых любовников в кино!
Я процитировал строку Фараздака, которая обычно приходила мне на ум, когда я глядел на доктора Махера:
В смущении он потупляет взор и говорит всегда с улыбкой…
- Не могу представить себе, - продолжал я, - чтобы доктор Махер когда-нибудь утратил свое достоинство. Если для других достоинство что-то вроде одежды, то у него оно - плоть и кровь.
И действительно, в течение всей жизни доктора Махера его поведение было безупречным. Тут я считаю своим долгом упомянуть о слухах, ходивших о нем в тревожную пору политических покушений, после второй мировой войны. Говорили, что он якобы послал секретное письмо королю Фаруку, в котором предостерегал его о возможных последствиях охватившего молодежь недовольства, разъяснял его причины и предлагал меры по предотвращению опасности. Это был один из слухов. И по сей день я не перестаю сомневаться в его правдивости. Все это были только домыслы на почве сложной политической обстановки. Вафдисты распространяли версию о том, что доктор Махер предложил королю распустить партии и установить диктатуру, которая взяла бы курс на проведение реформ и воспитание молодежи в традиционном духе. Экстремисты из учеников Салема Габра утверждали, что это призыв к контрреволюции. Этот слух в свое время меня буквально ошеломил. Каково бы ни было содержание письма, я воспринял его как нарушение конституции и демократии. В душе моей возникло противоречие между преклонением, которое я испытывал перед доктором Махером, и ясной политической позицией, на которой я стоял. Однако у меня не хватило смелости заговорить на эту тему с самим доктором. Гаафар Халиль оказался смелее. Разговор состоялся, когда Гаафар пришел к учителю попрощаться перед отъездом в Соединенные Штаты. Я пришел с ним вместе. И тут мой друг выложил доктору все, что о нем говорили. Доктор Махер спокойно выслушал его, а потом спросил:
- А вы верите тому, что говорят?
Гаафар Халиль не решился ответить утвердительно.
- Ну и прекрасно! - воскликнул доктор Махер.
Я вспоминаю мнения, высказанные о докторе Махере двумя людьми: его старым другом Салемом Габром и учеником и последователем Салема Габра Аббасом Фавзи. Салем Габр не только любил доктора Махера, но и восхищался им, однако считал, что он аристократ, который не знает, что такое бедность, а поэтому смотрит на народ сверху вниз, и его точка зрения, сколь бы она ни была искренна, чужда нам, как язык далекой планеты.
Аббас Фавзи, колкий насмешник, высказывался о докторе Махере с большей осторожностью, и не сразу, а постепенно, понемногу добавляя что-нибудь новое к своей характеристике.
- Он знатен и благороден, мамлюк из рода мамлюков! - сказал он однажды.
Я, зная ехидство Аббаса Фавзи, долго раздумывал над его словами. В другой раз, услышав от меня дифирамбы в адрес моего учителя, Аббас Фавзи изрек:
- Все это достоинства благородных богачей, не подвергшихся горькому испытанию бедностью!
Потом он заявил:
- В Египте благородство, богатство и ученость не могут совмещаться в одном человеке. Однако богатый человек имеет возможность выдавать себя за ученого. Он эксплуатирует умы бедняков - они собирают для него материалы, предлагают идеи, а он благосклонно все это принимает и ставит свою подпись!
А еще как-то заметил:
- Твой учитель не дурак поесть. Съедает в день столько, что хватило бы прокормить полк солдат. Скажи-ка мне, дорогой, когда он перестанет жевать и начнет думать?
Но мы-то своего учителя знали лучше, знали его ум, ясный и точный, широту его эрудиции. А его достоинство неоднократно подвергалось испытаниям, из которых он выходил с честью. Правда, я ощущал в нем внутреннее беспокойство в такие напряженные периоды нашей жизни, как пора политических покушений, каирский пожар, июльская революция, опубликование социалистических законов, но внешне это никак не проявлялось. Не думаю, чтобы какой-нибудь другой феодал был способен так же мужественно, как он, выдержать удар, лишивший его десяти тысяч федданов земли. Доктор Махер продал свой дворец в Мунире и купил виллу в Гелиополисе, где и по сию пору собираются деятели науки и культуры. Он по-прежнему добросовестно преподавал в университете до 1954 года, когда по достижении пенсионного возраста ушел на пенсию. Потом продолжал преподавать внештатно. Был назначен членом Высшего совета по делам литературы, получил от государства премию в области общественных наук и орден первой степени "За заслуги". Так революция оценила его вклад в науку и незапятнанную репутацию. Никогда доктор Махер не заявлял о своей преданности революции, поскольку был весьма далек от органов пропаганды и терпеть не мог афишировать свою персону. Однако в частных беседах и в кругу друзей он без колебаний высказывался в поддержку революции:
- Я убежден, все происходящее сейчас - это минимум того, что можно сделать, чтобы возродить нашу страну к жизни, - говорил он.
Ни в его словах, ни в поведении я не чувствовал ни малейшего осадка горечи. Поэтому не вижу смысла копаться в тайниках его души. Можно ли требовать от человека, подобного доктору Махеру, чего-то большего, чем мудро-спокойное отношение к революции, поставившей своей целью ликвидацию его класса; и он принял ее как исторически неизбежное событие.
В 1969 году доктор Махер отмечал свое семидесятипятилетие. У него собрались все, кто еще оставался в живых, старые университетские преподаватели и друзья - Салем Габр, Реда Хаммада, Азми Шакер, Кямиль Рамзи, Кадри Ризк, Гадд Абуль Аля, Аббас Фавзи, Садек Абд аль-Хамид и Ниамат Ареф, представлявшая своего мужа Зухейра Кямиля. Молодежи было мало. В салоне преобладали седые волосы, морщины и трости. В тот день я с особой остротой почувствовал быстротечность времени и его гнет, и вместе с тем его мудрое беспристрастие. Словно я сел в поезд и заснул, а проснувшись, обнаружил себя где-то на отдаленной станции. Доктор Махер сохранил, однако, ясную голубизну глаз, приветливую улыбку и обаятельное достоинство.
- Никаких юбилеев, - сказал он. - Время военное, и праздники отменяются. Это просто случай собраться всем вместе.
Разговор переходил от одной темы к другой, но всегда возвращался все к тому же - к ближневосточному конфликту. Он обсуждался со всех точек зрения: политики и экономики, философии и религии, в связи с общей международной обстановкой, научными открытиями, общечеловеческими проблемами, серьезными потрясениями на Западе и Востоке и в свете попрания прежних идеалов. Говорили и о будущем, о том, что оно нам сулит. Предположения были в основном пессимистические. Старики словно испытывали удовольствие, представляя грядущий мир в мрачных тонах. Наш учитель участвовал в общей беседе, однако мнение его было совсем иным.
- Да упокоит аллах душу Ибрагима Акля, - внезапно сказал он.
Почему он вспомнил о нем? Я знал, что он был его самым близким другом. На похоронах доктора Акля в 1957 году я единственный раз видел доктора Махера плачущим.
- Вера была для него такой же истиной, как и смерть, - продолжал доктор Махер, - такой же неизменной, как восход солнца. Говорите о мире что хотите. Пессимизм не нов. Однако жизнь развивается на благо человека. Подтверждение этому не только постоянный прирост населения, но и увеличение власти человека над миром.
Махмуд Дервиш
Махмуд был высок ростом и отличался худобой. Среди студентов его выделяли острый ум и редкая работоспособность. Вскоре эти качества завоевали ему уважение сокурсников и преподавателей, как египтян, так и иностранцев. Черты его лица были довольно приятны, однако человеком он был весьма сухим и замкнутым. Со всеми у Махмуда были хорошие отношения, но по-настоящему он не дружил ни с кем. Его единственным другом была книга. Отец Махмуда служил имамом в мечети в Гизе и вечно жаловался всем на свою многодетность и недостаток средств. Жилось Махмуду трудно. Едва он появился в университете, между ним и Агланом Сабитом с первого дня возникла вражда. Ее вызвал издевательский смех Аглана над должностью отца Махмуда.
- Ты чего смеешься? - спросил его Махмуд.
- А разве не смешно, что имамство считается работой?!
Махмуд накинулся на Аглана, обвинив его в невежестве. Мы едва разняли их, но враждебное отношение к Аглану сохранилось у Махмуда до конца учебы. Когда Аглана обвинили в краже торбуша, Махмуд свидетельствовал против него, и это в какой-то степени способствовало отчислению Аглана с факультета. Мы упрекали Махмуда, но он упорно стоял на своем:
- Обществу не нужен ученый вор.
Всякий раз при взгляде на какую-нибудь студентку в глазах Махмуда светился отблеск вечно подавляемого желания. А Суад Вахби просто сводила его с ума. Однако вместо попытки поухаживать за ней он повел кампанию против ее "бесстыдства". Донес декану об ее откровенных нарядах и о "беспорядке", который всякий раз вызывало ее появление в лекционном зале. Видимо, вынужденное воздержание при наличии сильного темперамента жестоко мучило его. Отец не придумал ничего лучшего, как женить Махмуда на его двоюродной сестре-сироте, и в следующем учебном году он появился в университете мужем неграмотной деревенской девушки. Он стал заметно уравновешеннее и с удвоенной энергией принялся за учебу. Письменные работы он выполнял особенно тщательно, привлекая массу источников и обнаруживая широкую эрудицию. К нашей шумной болтовне о политике относился как мудрец к лепету безумцев.
- Когда вы только находите время для занятий? - спрашивал он нас.
- Можно подумать, что англичане оккупируют не твою родину, и что король угнетает не твой народ! - ответил ему один из горячих патриотов.
Махмуд не отличал Мустафу Наххаса-паши от Исмаила Сидки и нередко забывал имя самого паши, возглавлявшего в ту пору правительство. Начавшееся в университете забастовочное движение он воспринял с большим недовольством. Тайком пробирался в библиотеку и работал там допоздна в полном одиночестве. Однажды после зажигательной речи студенческого лидера Махмуд в бешеном порыве забрался на трибуну и призвал студентов к восстановлению порядка и возвращению их в аудитории, заявил, что их главная цель - это учеба. Студенты возмутились, собираясь стащить его с трибуны. Остановило их то уважение, которое Махмуд внушал всем своими успехами в учебе. Вскоре был опубликован приказ о закрытии университета на месяц, и студенческие вожаки были арестованы. Вернувшись на факультет после вынужденного перерыва, мы услышали шепотом передаваемую новость.
- Говорят, Махмуд Дервиш связан с полицией, - сказал мне Гаафар Халиль. - Я не поверил этому и в ужасе замахал руками. - Рассказывают, это отец рекомендовал его полиции. Он сам на нее работает! - добавил Гаафар.
- Но ведь Махмуд честный парень!
Гаафар грустно вздохнул.
- Говорят, он-то и выдал имена вожаков.
Слухи ходили упорные, однако проверить их было трудно. Некоторые студенты держались по отношению к Махмуду с вызовом и открыто обвиняли его в предательстве. Доктор Ибрагим Акль, вызвав их к себе в кабинет, пригрозил, что, если и впредь они будут вести себя подобным образом, он сообщит о них в соответствующие органы. Слухи сделали свое дело. Во мне они тоже породили неприязнь к Махмуду, тем более что он был мне несимпатичен уже с первого дня. Когда после окончания университета Махмуда Дервиша рекомендовали для поездки во Францию, я почти поверил в достоверность этих слухов, так как в тот период во Францию посылали немногих. Долгие годы я не слышал о Махмуде ничего. И вот случайно я столкнулся с ним в кабинете Адли аль-Муаззина в нашем министерстве. Разговорились. Махмуд сильно изменился, в нем чувствовалась бьющая через край энергия, отменное здоровье и самоуверенность. Глядя на меня через элегантные очки, придававшие ему вид ученого, Махмуд рассказывал:
- Преподаю на факультете…
- И начал публиковать серию книг по философии суфизма, - вмешался Адли аль-Муаззин.
- Война застала меня во Франции, - продолжал Махмуд. - Моя докторская диссертация была еще не закончена. Пришлось переехать в Швейцарию и защищаться там.
Когда он ушел, Адли аль-Муаззин сказал:
- Как видишь, вернулся европейцем, а дома - жена, неграмотная крестьянка.
Я спросил Адли, известно ли ему что-нибудь о связях Махмуда с полицией: я помнил, что в период отъезда Махмуда во Францию Адли работал в университетской администрации.
- Ерунда, - коротко ответил он.
Я рассказал об этом Аббасу Фавзи, и тот долго смеялся надо мной.
- Наивная душа! - сказал он. - Разве ты не знаешь, что Адли в то время сам был связан с полицией?
Прошло несколько лет, и я опять встретил доктора Махмуда, на этот раз в салоне доктора Махера Абд аль-Керима в Мунире. Тогда он уже занимал прочное место в литературном мире, опубликовал три книги, считавшиеся важным вкладом в теорию суфизма. Доктор Махер превозносил их. На мой вопрос, как идут дела, доктор Махмуд ответил:
- У меня четверо сыновей-студентов, один на инженерном факультете, второй - на торговом, третий - на юридическом, четвертый - на филологическом. А дочь замужем за военным летчиком.
- Ты исповедуешь суфизм? - поинтересовался я.
- Отнюдь нет, - засмеялся он. - Однако, без сомнения, человек специализируется преимущественно в той области, которая ему больше по душе.
Я вспомнил его жену, это в полном смысле слова первобытное существо, которое волею судьбы стало матерью детей-интеллигентов. Захотелось поглубже понять эту сторону жизни Махмуда. Внешне он казался вполне счастливым и довольным своей судьбой.
- Ты, конечно, слышал о несчастье с доктором Ибрагимом Аклем? - спросил он.
- Да, настоящая трагедия. Но тебя я не видел на похоронах его сыновей.
- Меня не было в Каире. Ты поддерживал с ним связь после выпуска из университета?
- Нет…
- К сожалению, он - учитель без учеников и последователей.
После этого я дважды встречался с ним в салоне в Мунире, перед тем как он, получив приглашение университета одной из арабских стран, покинул Египет.
Магида Абд ар-Разик
Как-то в 1950 году я побывал в редакции газеты "Аль-Мысри" у Салема Габра. Войдя к нему в кабинет, я увидел там молодую красивую женщину.
- Магида Абд ар-Разик - редактор женской страницы, - представил он ее.
Лет тридцати, стройная, с умным взглядом черных глаз, Магида - это обнаруживалось сразу - была, как говорят, сильной личностью. Потом я встретил ее на вечере, устроенном доктором Зухейром Кямилем в период избирательной кампании с целью пропаганды своей кандидатуры.
- Значит, вы вафдистка? - спросил я.
- Просто ученица доктора Зухейра Кямиля, - ответила она улыбаясь.
- Филологический факультет?
- Отделение журналистики.
- И все же вафдистка?
- Гораздо левее.
Внимательно глядя в ее красивые глаза, я спросил:
- Что это означает?