Она молча улыбнулась. В третий раз я увидел ее в доме Зухейра Кямиля и почувствовал, что наше знакомство переходит в дружбу. После ее ухода доктор Зухейр Кямиль сказал мне:
- Прекрасно образована, и у нее сильный характер.
- Я того же мнения, - охотно согласился я.
- В довершение всего она коммунистка, - улыбнулся он.
Между мной и Магидой на почве взаимного уважения завязалась крепкая дружба. Чаще всего мы встречались в кафе "Гроппи" в компании наших друзей и держались с ней как добрые товарищи. На ухаживания мужчин она не обращала внимания, считая их пустой забавой, и сама не прибегала к обычному женскому кокетству. Не испытывала особого почтения к так называемым буржуазным ценностям, однако всегда была на стороне искреннего, настоящего чувства.
- Не думай, мне вовсе не чужды эмоции, - сказала она мне однажды. - Напротив, я люблю любовь… - И, словно спохватившись, добавила: - Любовь и идеологию.
Почувствовав доверие ко мне, Магида рассказала свою историю:
- Родилась в мелкобуржуазной семье. Отец мой - скромный чиновник. Кроме меня, у родителей еще четверо сыновей.
- Значит, ты была избалованной любимицей, - заметил я улыбаясь.
- Совсем наоборот, меня все притесняли, и тем больше, чем старше я становилась. Я заставила уважать себя тем, что отлично училась.
Я улыбкой выразил свое восхищение.
- Когда я окончила среднюю школу, ко мне посватался один господин. Все в семье были согласны, однако я поставила ему условие: я должна получить высшее образование. Он спросил, зачем мне оно, и тогда я откровенно заявила, что хочу работать. Он был против. Мои родные взяли его сторону, но я настояла на своем. В результате он отказался от меня.
- И ты добилась, чего хотела!
- Да. В университете я познакомилась с преподавателем, оказавшим огромное влияние на всю мою жизнь. Ты слышал, конечно, о профессоре Мухаммеде аль-Арефе?
- Да.
- Он помогал мне в учебе, и от него я усвоила самую важную из всех наук.
- Коммунизм?
- Да. В конце концов мы полюбили друг друга, и вскоре после окончания университета я вышла за него замуж.
- Я думал, ты не замужем, - удивился я.
- Мы с ним прожили много счастливых дней, я родила двух мальчиков-близнецов и девочку. Хозяйство вела его мать. После ее смерти возникли трудности. Я буквально разрывалась между работой в газете и домашними делами. А муж мой любил порядок, привык, чтобы за ним ухаживали. Он предложил мне бросить работу.
- И был не так уж неправ.
- Нет, - возразила резко Магида. - У меня были свои планы. Я наотрез отказалась стать домашней хозяйкой и с его стороны не нашла ни сочувствия, ни понимания. - Я не промолвил ни слова, и она продолжала: - И тут мне открылся его эгоизм, грубость и себялюбие. Мир в семье кончился, начались скандалы, и дело дошло до развода.
- Когда же это произошло?
- Как раз во время эпидемии холеры.
- Ну и как же ты теперь живешь? - сочувственно спросил я.
- Как видишь, успешно работаю, - сказала она с гордостью. - Воспитывать детей мне помогает одна славная женщина. А муж платит алименты.
После июльской революции впервые наша дружба была омрачена серьезными разногласиями. Магида утверждала, что это реакционная революция, или мелкобуржуазный переворот, вполне устраивающий таких мелких буржуа, как я! И продолжала доказывать до той поры, когда Египет пошел на сближение со странами восточного блока. Только тут позиция Магиды стала смягчаться.
Мне невыносимо было видеть ее одиночество. Я чувствовал, что она страдает. Однако она отвергала домогательство своих коллег, ожидая настоящей любви.
- Я снова обманулась, - призналась она мне однажды.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду врача, лечившего моих детей, будь он проклят!
- А в чем дело?
- Он был женат…
- А зачем же ты на это пошла?
- Я полюбила его. Он уверял меня, что несчастлив и все равно разведется.
- И ты поверила?
- Да, а он бесстыдно обманул меня.
Горький опыт поселил в душе Магиды не только еще большее недоверие к мужчинам, но и заставил острее ощутить одиночество и потребность в настоящей любви.
Теперь ей уже пятьдесят. Дочь вышла замуж, сын уехал в Кувейт и работает там на радио. Другой сын со времени развода живет с отцом. Магида осталась совсем одна. По-прежнему подтянута и красива. Выступая иногда по телевидению, производит на зрителей необычайное впечатление не только своим обаянием, но и логикой, и шпротой эрудиции. И если нам случается с ней остаться вдвоем, я, кажется, начинаю ощущать ее внутреннюю напряженность.
Магида по-прежнему заходит иногда к своему старому учителю доктору Зухейру Кямилю. Даже подружилась с его молодой женой Ниамат Ареф. Ей, конечно, известно о связи Ниамат с доктором Садеком Абд аль-Хамидом, однако она не подает виду, что знает.
Недавно я услышал новость, которая меня страшно обрадовала: Магида совершит журналистскую поездку по странам Средиземноморья. Она, быть может, развлечет ее, скрасит одинокую жизнь и даст необходимый материал для работы.
Наги Маркос
Никогда не забуду я это имя, оно сохранится в моей памяти вместе с именами других достойных людей, хотя с тем, кому оно принадлежит, я общался только три года: с 1925 по 1928 мы учились с ним в средней школе. Начальную школу Наги окончил в Судане, где работал его отец. Вернувшись в Египет, семья поселилась в Аббасии, и сына определили в наш класс.
- Нас было четверо братьев, трое умерли, остался я один, - рассказывал мне Наги. И помню, он как-то обронил: - Мать у меня такая печальная, никогда не смеется.
Высокий, стройный мальчик с приятным лицом, на редкость воспитанный и не по возрасту серьезный, Наги, кажется, был единственным в классе, кто носил длинные брюки. И вне всякого сомнения, был самым незаурядным учеником. Каждый из нас имел односторонние способности, в лучшем случае к какому-то одному предмету - один к языкам, другой к математике. Наги блестяще успевал по арабскому, английскому и французскому, по алгебре и геометрии, по естествознанию и химии, по истории и географии. Равных ему не было, и все учителя, и египтяне, и иностранцы, относились к нему с подчеркнутым уважением и обращались к нему не как к ученику, а как к взрослому человеку. Бадр аз-Зияди называл его Абд аль-Халимом аль-Мысри, проводя параллель между мощью его ума и физической силой знаменитого борца.
- Как ты умудряешься успевать по всем предметам? - спросил я его как-то.
- Внимательно слушаю в классе и учу уроки с первого дня учебного года, - ответил он, как всегда, вежливо и серьезно.
- Разве ты не ходишь в кино по четвергам? - задал ему вопрос Гаафар Халиль.
- Только по праздникам и во время каникул.
- Ты не играешь в футбол? - поинтересовался Ид Мансур.
- Нет.
- У тебя нет никаких увлечений? - удивился Реда Хаммада.
- В свободное время я играю на пианино.
- Ты не участвуешь в демонстрациях, - заметил Реда. - Разве тебя не интересует национальная проблема?
- Интересует, конечно, но… - И после некоторого колебания добавил: - Моего старшего брата убили во время демонстрации.
Экзамены он сдал блестяще и вошел в первую десятку лучших учеников страны. Однако, вернувшись в школу в начале нового учебного года, мы не увидели Наги Маркоса ни в классах с естественнонаучным уклоном, ни с филологическим. Всех это удивило. Жил он далеко от нас, на окраине Аббасии, рядом с Маншийят аль-Бикри. Мы собрались и пошли к нему домой; там мы узнали, что Наги серьезно болен и его отправили лечиться в Верхний Египет, где жила его бабушка. Лечение продлится не меньше года, сказали нам. Известие это огорчило всех - и нас, и учителей. Мы послали туда письмо, пожелав ему скорейшего выздоровления.
Именно в этот период Мустафа ан-Наххас был предан суду по делу Сейф ад-Дина. Верховный суд оправдал его, и многолюдные народные делегации направились к парламенту, чтобы поздравить Мустафу Наххаса. Пошел вместе с другими и отец Наги Маркоса, чиновник военного министерства. К несчастью, среди прочих поздравлявших Наххаса он оказался на фото, опубликованном в газете, и был уволен из министерства. Небогатый человек, к тому же с больным сердцем, он не вынес этого удара. Его разбил паралич, и он вскоре скончался.
Между тем Наги выздоровел, но продолжать образование ему оказалось не по средствам. Добрые люди, воспользовавшись возвращением "Вафда" к власти, помогли юноше, еще подростку, устроиться при военном министерстве. Он получил маленькую внештатную должность. Так обстоятельства лишили самого способного ученика возможности учиться. Я часто вспоминал о нем и горевал о его судьбе. Всякий раз, как мне в жизни выпадала удача, я думал о нем, и мной овладевала грусть - я старался представить себе, сколько славных дел мог бы свершить Наги, если бы не роковой удар слепой судьбы. И вдруг в 1960 году я встретился с Наги Маркосом в ресторане "Эзбекийя". Сперва я не узнал его и прошел мимо. Обратив внимание на седую бороду, я решил, что это какой-нибудь художник. Он окликнул меня, я оглянулся и сразу же признал Наги. Мы горячо пожали друг другу руки и сели за столик. Он почти не изменился. От всего его облика веяло спокойствием и просветленностью. Мы помянули прошлое, друзей, тех, кого уже не было в живых - Бадра аз-Зияди и Гаафара Халиля, тех, кто преуспел, - Реду Хаммаду и Сурура Абд аль-Баки. Наконец пришла его очередь рассказывать:
- По-прежнему работаю в военном министерстве. Дослужился до звания чиновника третьего класса. Женат. У меня двадцатилетняя дочь, студентка естественнонаучного факультета. - Помолчав немного, он добавил: - Давно уже занимаюсь проблемами духовной жизни человека…
- Кое-какие книги на эту тему мне попадались, - сказал я.
- Не только изучаю вопрос теоретически, но и применяю свои знания на практике, - улыбнулся Наги.
- Вот как?!
- Мир духа - это удивительный мир, - с воодушевлением заговорил он, - гораздо удивительнее материального. Он несет человеку надежду на подлинное спасение.
Внимательно выслушав его, я вполне искренне сказал:
- Что и говорить, человек нуждается в спасении.
Ободренный моим вниманием, он горячо продолжал:
- Наша цивилизация материальна. Благодаря науке она каждый день одерживает поразительные победы, и не далек тот день, когда человек будет владеть миром. Однако какой смысл овладеть миром, но потерять себя?
- Человек должен не только овладеть миром, но и собой! - осторожно заметил я.
- Ты можешь верить или не верить моим словам, - сказал он с мягкой улыбкой, - но мир духа столь же загадочен, сколь и мир материи, и его исследование сулит человеку открытия и победы, ничуть не менее захватывающие, чем освоение космоса. Однако в духовные методы исследования мы не верим, доверяем только науке, ищем истину на пересечении разных путей, а не в конце одного-единственного…
- Разумно.
Взглянув на меня своими нежными черными глазами - я впервые увидел, какого они цвета, - он с сожалением проговорил:
- Голос истины ослабел среди рева машин, и человечество сегодня, как никогда, нуждается в спасителе…
- И как же ты представляешь себе этого спасителя? - спросил я с любопытством.
- Им может быть человек, или идея, или урок, который дорого обойдется всему человечеству.
- Атомная война, например?
- Возможно… Я вижу, что между нами преграда, но это преграда тонкая и преодолимая. Я чувствую в тебе стремление к истине. Знаешь, я провожу у себя в доме спиритические сеансы. Может, как-нибудь зайдешь ко мне?
И дал мне свою визитную карточку. Я прочитал его имя, должность и адрес. Его слова разожгли мое любопытство, но вряд ли убедили, и все же от встречи с Наги у меня оставалось необычайно приятное ощущение, будто повеяло вдруг ароматом свежих цветов.
Вечером того же дня я зашел в редакцию к Салему Габру и рассказал о Наги Маркосе и его приглашении. Даже предложил ему пойти вместе, но он с презрением отказался. Походя он заметил, что между материальным и духовным миром не существует преграды и что проникновение в тайны материи есть одновременно проникновение и в тайны духа. Опыты Наги Маркоса Салем Габр назвал магическими обрядами в эпоху космоса.
Больше я не видел Наги. Однако время от времени его образ всплывает перед моим мысленным взором как воспоминание о далекой юности. И я понимаю, что он навсегда затаился где-то в уголке моей души.
Надир Бурхан
В начальной школе с 1921 по 1925 год он был одним из наших кумиров. Старше нас на несколько лет, высокий и сильный, он слыл заводилой. Собравшись вокруг него во дворе, мы ловили буквально каждое его слово.
- Главное, не считайте себя маленькими, - поучал нас Надир. - Вы солдаты Саада, значит, солдаты родины. Мы должны быть готовы к любым испытаниям, к тюрьме, а может быть, и к виселице. Жизнь ничего не стоит без свободы, а свободу не добудешь без жертв. Аллах послал нам вождем Саада Заглула, и мы должны быть достойны своего вождя.
Я уважал Надира, восхищался им, а Реда Хаммада боготворил его. Даже Халиль Заки не осмеливался потешаться над ним. Когда же он рассказывал о том, как был в парламенте и беседовал с вождем, мы буквально сходили с ума от восторга. Однажды я не выдержал и сказал:
- Мне так хочется взглянуть на Саада Заглула! Ты можешь взять нас собой в парламент?
Он посмотрел на меня снисходительно.
- Ты еще малыш и носишь короткие штанишки, пойти в парламент не прогулка, а риск.
Если принималось решение о забастовке или демонстрации, Надир Бурхан дожидался того момента, когда нас выстроят рядами на утреннюю линейку, выходил на несколько шагов из строя и начинал громко хлопать в ладоши. Ряды отвечали ему такими же аплодисментами. Школьные надзиратели уводили младших школьников в классы. Мы шли за ними с криками "Да здравствует Саад!". А старшие с Надиром во главе отправлялись на демонстрацию. По пути к ним присоединялись учащиеся других школ. Во время одной из демонстраций Надир был ранен в ногу и два месяца провел в больнице. С тех пор он слегка прихрамывал. Под руководством Надира я участвовал в первой в своей жизни демонстрации - это был 1924 год. Он призвал нас к забастовке, заявив, что король Фуад собирается превратить конституцию в пустую бумажку, а Саад Заглул - в то время премьер-министр - твердо отстаивает права народа, и мы должны идти на площадь Абдин, чтобы выразить поддержку вождю. Поскольку это было первое народное правительство, а премьер-министр исполнял и обязанности министра внутренних дел, нам разрешили принять участие в демонстрации. Собрались огромные толпы школьников, студентов, горожан. Площадь Абдин была заполнена до отказа. Мы стучали кулаками в дворцовые ворота, требуя, чтобы король принял условия Саада, и угрожая в противном случае поднять восстание. "Саад или революция!" - кричали мы.
И вот издалека донесся гул. Это народ приветствовал появление вождя, ехавшего на встречу с королем. Толпа напирала со всех сторон, полиция с трудом расчищала дорогу автомобилю Саада.
- Сейчас мы своими глазами увидим Саада Заглула! - радостно крикнул я Реде Хаммаде.
- Хоть секунду! - восторженно ответил он.
Работая изо всех сил локтями, мы протиснулись почти к самому проходу и увидели медленно приближавшуюся машину, буквально облепленную людьми - они висели на дверцах, стояли на крыше. Мы смотрели во все глаза, но не увидели ничего, кроме груды человеческих тел. Долго мы не могли пережить огорчения.
Уже в средней школе наши пути с Надиром Бурханом разошлись. Минуло сорок лет, прежде чем я встретил его снова зимой 1965 года. Я возвращался со свидания с Амани Мухаммед и зашел в кафе "Астра" выпить чашку кофе. Неожиданно я увидел там Надира, он в одиночестве сидел за столиком. На спинке соседнего стула висел его плащ. Это был тучный человек высоченного роста. Я сразу узнал его. Мне даже показалось, что он мало изменился, хотя ему было за шестьдесят. И волосы поседели только на висках. Я подошел к нему улыбаясь. Он глядел, явно не узнавая, но все же пожал протянутую мной руку. Когда я напомнил ему о начальной школе и о роли, которую он в ней играл, лицо Надира засветилось улыбкой, и он пригласил меня сесть.
- Я с первого взгляда узнал тебя. Ты совсем не изменился, - сказал я.
- У нас в семье все долгожители, погибают только от несчастных случаев, - весело засмеялся он.
Мы вспомнили школьных друзей, я рассказал об их судьбах. Оказалось, что он знает только о Реде Хаммаде, да и то понаслышке. А когда я попросил его рассказать о себе, он заговорил с такой охотой, словно только и ждал подходящего случая:
- После начальной школы я учился в средней в Асьюте: туда перевели моего отца. При правительстве Мухаммеда Махмуда меня исключили. При Наххасе восстановили. При Сидки снова исключили. Потом обвинили в причастности к покушению на него, арестовали, приговорили к десяти годам тюрьмы. Но вышел я раньше - по амнистии при правительстве Наххаса. Тут я понял, что мне все равно не закончить среднюю школу, и "Вафд" назначил меня редактором газеты "Аль-Джихад" в Александрии…
Он немного помолчал, нахмурился, словно собираясь с мыслями.
- Ничто в жизни меня так не огорчило, как конфликт между Мустафой Наххасом и Нокраши. Наххас был вождем, а Нокраши - моим духовным отцом. Когда между ними началась вражда, мне показалось, что в мире что-то нарушилось. Как развивались события, ты знаешь. Мне было тошно смотреть на все это. И когда договор 1936 года поставил последнюю точку на революции 1919 года и мы все-таки, хоть и поздно, получили независимость, я решил отойти от политики. В это время умер мой отец, он оставил мне приличное состояние. Я открыл рыбный ресторан в Сиди-Габер, и дела мои, слава аллаху, пошли успешно.
- Значит, политикой ты больше не занимаешься?
- С 1937 года. Но я продолжаю следить за событиями. Быть может, я единственный владелец ресторана, который каждый день, прежде чем открыть двери своего заведения, внимательно изучает газету. - Он грустно покачал головой. - Дела шли все хуже. Всякий раз, когда "Вафд" проявлял слабость или часть молодежи откалывалась от партии, сердце мое сжималось. Но что поделаешь?!
- Вслед за молодостью неминуемо наступает старость. Таков закон жизни, - вздохнул я.
- Но "Вафд" в нашей жизни - это символ молодости и силы. Скажи мне, в какой исторический период, начиная с эпохи фараонов и до наших дней, народ имел столько прав, как в дни правления "Вафда"? - И со смехом добавил: - А когда произошла июльская революция, я возблагодарил аллаха за свое решение отойти от политики. По крайней мере я принял его по доброй воле, прежде чем меня принудили бы к нему или еще к чему-нибудь похуже…
- Но ты, конечно, оценил заслуги революции?
- Искренность - добродетель. Но я, по совести говоря, не мог простить ей попытки очернить личность Саада Заглула.
- Политика есть политика, - пробормотал я.
- Ты видел похороны Мустафы Наххаса? Это было истинное выражение народной любви к Сааду, к "Вафду" и к величайшей в нашей жизни народной революции…