- Тебе не показалось странным, что они стояли за забором? Как будто подстерегали нас.
- Я ничего не заметил, - отвечал он. - Где за забором?
Она засмеялась, избегая его взгляда.
- Там, у наших ворот, как будто шпионили за нами. Двое, и так странно одеты! Но, может быть, я ошибаюсь, - добавила она, трогая лоб рукой. - Может, не у наших ворот.
Он взял ее за руку, повел в дом и, уложив на диван, сказал:
- Боюсь, ты слишком долго пробыла на солнце с непокрытой головой.
А сам подумал: "Прошла неделя, следовательно, таков ритм. Сие означает, что все может продлиться месяц. А что будет с нами?.."
Уверившись, что Вероника крепко уснула, он принес из кабинета магнитофон. Некоторое время не слышно было ничего, кроме пения дроздов и ее слегка неровного дыхания. Потом лицо девушки осветила улыбка. Она что-то произнесла, очень тихо, и погрузилась в молчание, сосредоточенное, напряженное, как будто ждала ответа, а ответ запаздывал - или его трудно было расслышать. Наконец она заговорила, спокойно, словно сама с собой, - повторяя некоторые слова многократно, на разные лады, но неизменно с глубокой печалью. При виде первых слез, робко скатившихся по ее щекам, он выключил магнитофон и задвинул его под диван. Потом стал поглаживать ее по руке и утирать слезы. Потом перенес в спальню и оставался рядом, пока она не проснулась. Встретясь с ним глазами, она судорожно сжала его руку.
- Мне снился сон. Очень красивый, но невероятно грустный! Про такую же молодую пару, как мы. Как будто они любили друг друга, но им не суждено было остаться вместе. Не понимаю почему, но этого им было не дано…
Он не ошибся: ритм в самом деле оказался семидневный, хотя парамедиумические экстазы (как он их окрестил) случались в разное время уток. "Документальные материалы по истории языка, - думал он, перебирая четыре своих кассеты. - После египетского и угаритского идут образцы, по всей вероятности, протоэламского и шумерского. Мы все глубже спускаемся в прошлое… Материалы для Ковчега. - Он улыбнулся. - Что бы дали лингвисты за право доступа к ним сейчас. Но до каких пределов они дойдут? До неартикулируемых протоязыков? А что потом?.."
В середине декабря с ней случился самый странный криз. Случился, по счастью, незадолго до полуночи, когда он еще не спал. Она разразилась чередой гортанных, нечеловеческих криков. Он слушал с ужасом и стыдом, думая, что такой спуск в звериное состояние следовало бы испытывать на добровольцах, а тут - ни о чем не ведающая женщина. Но несколько мгновений спустя последовали отчетливые гласные фонемы бесконечного разнообразия, перемежаемые краткими лабиальными взрывами, - он даже не представлял себе, что европейцу под силу воспроизвести такие. Через полчаса Вероника, вздыхая, уснула. "Ну уж дальше-то они не пойдут", - сказал он себе, выключая магнитофон. Потом приготовился ждать. Ему бы не хотелось уснуть, пока не проснется она и не увидит его рядом с собой. Все же под утро сон его сморил.
Когда около восьми он открыл глаза, Вероника по-прежнему спала, и он не решился ее разбудить. Проспав почти до одиннадцати и узнав, сколько времени, она испуганно вскочила с постели.
- Что со мной?
- Ничего. Наверное, ты просто очень устала. А может, приснилось что-то неприятное.
- Мне ничего не снилось. По крайней мере я ничего не помню.
Они решили провести Сочельник и Рождество в Ла-Валлетте, в самом лучшем ресторане. Вероника заказала столик на имя мсье и мадам Геральд Верней. Имя придумала она сама, и она же выбрала себе вечернее платье, а ему - парадный костюм.
- По-моему, мы не очень рискуем, появляясь на публике, - рассуждала она. - Даже если наши фотографии печатались на первых полосах всех иллюстрированных журналов, то это было осенью.
- Может, они и до сих пор не угомонились, - заметил он. Она засмеялась - но с польщенным видом.
- Хотелось бы на них взглянуть - на фотографии в журналах. Купить несколько штук на память. Только, наверное, рискованно спрашивать по киоскам - вдруг меня узнают…
- Я сам поспрашиваю.
Однако, хотя он обошел много киосков и книжных магазинов, ему попался только один журнал, итальянский, с тремя фотографиями Вероники, сделанными в Индии.
- Как будто бы я была тогда помоложе и лучше собой, три месяца назад, - сказала она.
Довольно скоро он понял, что Вероника права. С некоторых пор свежесть молодости как будто стала покидать ее. "Это дела с Ковчегом ее истощили, - решил он, - парамедиумические экстазы".
- Я все время чувствую себя усталой, - пожаловалась она ему как-то утром, - и не понимаю почему. Ничего не делаю, а устаю.
В начале февраля ему удалось убедить ее показаться врачу в Ла-Валлетте. Потом они с тревогой ждали результатов множества анализов.
- Мадам ничем, абсолютно ничем не больна, - заверил его доктор, когда Вероника вышла. - Я пропишу ей на всякий случай курс тонизирующих уколов… Возможно, это нервы, иногда у женщин так бывает перед климаксом.
- Сколько же ей, по-вашему, лет?
Доктор покраснел, в смущении потер руки, пожал плечами.
- Что-нибудь около сорока, - сказал он наконец, не глядя ему в глаза.
- Но уверяю вас, она не солгала: ей неполных двадцать шесть!
Инъекции не дали ожидаемого эффекта. С каждым днем силы Вероники убывали. Часто он заставал ее у зеркала в слезах.
Раз, по дороге в парк, услышав за спиной торопливые шаги, он обернулся.
- Professore, - испуганно зашептала их кухарка, - la Signora ha il malocchio!
"Мне надо было сообразить с самого начала, - подумал он. - Мы оба выполнили свою миссию и должны расстаться. И поскольку убедительных аргументов не так много - разве что несчастный случай со смертельным исходом или самоубийство, - выбор пал на это: процесс скоротечного старения".
Все же он не решился ей ничего сказать до самого утра, когда она показала ему свою поседевшую за ночь голову. Она плакала, прислонясь к стене, пряча лицо в ладонях. Он стал перед ней на колени.
- Вероника, - начал он, - это все из-за меня. Слушай и не перебивай. Если ты останешься со мной до осени, ты погибнешь! Я не могу сказать тебе больше, мне не дозволено, но, поверь мне, на самом деле ты вовсе не постарела! Как только я уйду из твоей жизни, к тебе вернется и молодость, и красота…
Вероника в ужасе нашла его руку, сжала в своих и покрыла поцелуями.
- Не бросай меня, - шептала она.
- Выслушай, умоляю, и не перебивай. Мне было суждено потерять все, что я любил. Но я предпочитаю лучше потерять тебя молодой и красивой, какой ты была и какой снова станешь без меня, чем видеть, как ты угасаешь у меня на руках… Послушай меня! Я уеду, и если через три-четыре месяца после моего отъезда ты не станешь снова такой, какой была этой осенью, я вернусь. Вернусь, как только получу от тебя телеграмму. Прошу тебя об одном: выжди три-четыре месяца вдали от меня…
На другой день в длинном письме он объяснил ей, почему больше не имеет права быть с ней. Вероника дала наконец себя уговорить, и в целях эксперимента они решили разъехаться: она проведет первые недели в монастыре, в доме для гостей, а он самолетом отправится в Женеву.
Через три месяца он получил телеграмму: "Ты был прав. Буду любить тебя всю жизнь. Вероника". - "Ты еще будешь счастлива. Прощай". На той же неделе он уехал в Ирландию.
Сбрив свои пшеничные усы и зачесав назад волосы, которые раньше, падая на лоб, придавали ему сходство с поэтами заката романтизма, он мог больше не опасаться быть узнанным. Впрочем, по возвращении с Мальты он сменил круг знакомств и водился теперь главным образом с лингвистами и литературными критиками. Иногда в разговоре заходила речь о казусе "Вероника-Рупини". По вопросам, которые он задавал, все скоро понимали, как плохо и неверно он информирован. Летом 1956-го он согласился участвовать в издании документального альбома, посвященного Джеймсу Джойсу. Согласился, потому что это давало ему возможность поехать в Дублин, один из немногих городов, куда его тянуло. С тех пор он стал наезжать в Дублин каждый год - под Рождество или в начале лета.
В пятый свой приезд, в июне 1960-го, он встретил Коломбана. Произошло это как-то вечером, когда он случайно забрел в один маленький паб на задворках улицы О'Коннелл. Только он вошел, какой-то человек бросился к нему, схватил его руку обеими руками и с чувством пожал. Потом пригласил за свой столик.
- Я вас давно поджидаю! - Восклицание прозвучало патетически, почти театрально. - Уже в пятый раз нарочно захожу сюда, чтобы вас встретить…
Человек был без возраста, конопатый, с большой лысиной и остатками выцветших волос - по контрасту с медно-красными бакенбардами.
- Если я скажу, что я вас знаю, что мне известно, кто вы такой, вы мне не поверите. Так что я промолчу. Но поскольку я тоже, вполне вероятно, обречен дожить до ста лет, хочу задать вам только один вопрос "Как нам быть с Временем?" Внесу ясность незамедлительно…
Он выдержал этот натиск молча, с улыбкой. Коломбан неожиданно встал из-за стола и со словами: "Нет, лучше спросить Стивена" - направился к стойке, откуда привел тощего, неряшливо одетого паренька. Паренек робко пожал ему руку и, присев на стул напротив, начал, четко выговаривая слова:
- Простите Коломбану его маленькие чудачества. Он, видимо, считает, что у меня лучше дикция, и поэтому поручает мне произнесение этой фразы: "Как нам быть со Временем?" Он пришел к выводу, что в ней заключена вся двойственность человеческой природы. С одной стороны, люди - все до единого! - хотят жить долго, хотят перевалить за столетний рубеж; но в огромном своем большинстве, как только им исполняется шестьдесят - шестьдесят пять и они выходят на пенсию, то есть получают свободу делать, что им угодно, они начинают скучать: обнаруживают, что им некуда девать свободное время. А с другой стороны - по мере того как человек набирает годы, его внутренний маховик крутится все быстрее, так что даже те единицы, которые знают, что делать со свободным временем, больших дел уже не совершат… Вдобавок ко всему…
Коломбан осадил юношу, хлопнув его по плечу.
- Ну хватит. Ты нынче что-то не в ударе. - И добавил, обернувшись к нему: - У нас еще будет случай обсудить проблему Времени. Пока же взгляните - не попадалась ли вам на глаза вот эта статья?
Он взял протянутую страничку. Она была из американского журнала. "Иной раз он говорил о новом качестве жизни, уверяя, что его можно и нужно открыть каждому из нас. Просыпаясь по утрам, он окунался в радость без слов и без границ. Радость оттого, что он жив, цел и невредим, - бесспорно. Но не только. Его радовало, что существуют другие люди, что чередуются времена года, что ни один день не похож на другой, что можно смотреть на зверей и цветы и ласкать деревья. На улице, даже не глядя по сторонам, он чувствовал себя частицей огромного сообщества, атомом мироздания. Даже от безобразного, от какой-нибудь свалки на пустыре с горами хлама и старого железа, исходила таинственная фосфоресценция".
- Любопытно, - сказал он, пробежав столбец до конца. - Но как будто обрывается на полуслове.
- Да, это отрывок из довольно-таки длинной статьи. Под заглавием "Юноша в семьдесят лет", за подписью Линды Грей.
Он на секунду опешил. Потом улыбнулся.
- Не знал, что она принялась за статьи.
- Она давно пишет, и пишет очень хорошо, - отвечал Коломбан. - Но я хотел удостовериться, что правильно понял: долгожительство терпимо и даже интересно, только если оно подготовлено техникой простых радостей?..
- Не думаю, что это можно назвать техникой, - с улыбкой перебил он Коломбана.
- При всем. моем к вам уважении вынужден возразить. Вы знаете еще примеры столетних старцев, которым было бы доступно блаженство, описанное Линдой Грей, за исключением даосских отшельников, дзэн-буддистов, йогов и христианских монахов? Иначе говоря, приверженцев различных духовных дисциплин?
- Примеров достаточно. По большей части это, естественно, землепашцы, пастухи, рыболовы - простые люди, как говорится. Техники в собственном смысле слова у них нет. Но, конечно, они практикуют определенную духовную дисциплину: молитву, медитацию…
Он смолк, потому что к их столику подошел пожилой человек, абсолютно лысый, дымящий сигаретой в длинном янтарном мундштуке.
- Вы напрасно спорите, - сказал человек, обращаясь к Коломбану. - Так или иначе, проблема одна: без того нового качества жизни, о котором пишет Линда Грей, долгожительство - это скорее бремя, если не проклятие. И в таком случае - как быть нам?
- Доктор Гриффит, - представил его Коломбан. - Тоже был там с нами, когда это произошло…
Они с доктором переглянулись.
- Не лучше ли будет объяснить ему все по порядку?
Доктор сел, не переставая сосредоточенно дымить сигаретой, вперив глаза в пожелтевшую гравюру на противоположной стене.
- Объясни, - проронил он наконец. - Только начни с главного. Не с биографии Брэна, а со столетнего юбилея.
Коломбан всплеснул руками - то ли аплодируя, то ли возмущаясь.
- Ни слова больше, доктор, а то мне придется начать с конца. - Потом повернулся к нему с некоторым лукавством во взгляде. - Хотя у вас репутация всезнайки, держу пари, что вам ничего не говорит имя Шон Брэн. Даже тут, в Дублине, о нем мало кто помнит. Это был поэт, но, кроме того, маг и революционер, точнее, ирредентист. Умер в тысяча восемьсот двадцать пятом году, а тридцать лет спустя, в июне тысяча восемьсот пятьдесят пятого, его поклонники - тогда их у него было еще достаточно - установили в одном скверике памятник ему: весьма посредственной работы бюст на морском валуне в качестве постамента. Метрах в трех за ним в тот же день посадили дуб.
- Двадцать третьего июня тысяча восемьсот пятьдесят пятого года, - уточнил доктор Гриффит.
- Совершенно верно. А пять лет назад мы, последние почитатели поэта и мага Шона Брэна, решили устроить в память о нем торжественную церемонию в том самом скверике, который носит его имя. Мы надеялись, что это привлечет внимание к его персоне. Мы были во власти иллюзии - потому что те немногие, кто еще ценит сегодня его поэзию, не приемлют его магическую ипостась, политические же деятели, которые в восторге от его ирредентизма…
- Ты забыл главное, - перебил его доктор, - про Джеймса Джойса.
- Самое главное, - вставил Стивен.
- Да, правда, - признал Коломбан. - Если бы надежды, которые мы связывали с "Поминками по Финнегану", оправдались, имя Шона Брэна было бы ныне знаменитым. Ведь все, что касается бытия или творений Великого Человека, сами понимаете, не может избежать славы. Устная традиция, корни которой нам проследить не удалось, утверждает, что Джойс якобы сделал в "Поминках по Финнегану" ряд аллюзий на эстетику и прежде всего на магические концепции Брэна. Согласно той же традиции, Джойс не пошел дальше - не стал облегчать поиски этих аллюзий указанием страниц или хотя бы контекста. Многие годы несколько наших бились над расшифровкой. Безрезультатно. Но если традиция не лжет, сто восемьдесят девять страниц "Поминок по Финнегану" таят в себе искомые аллюзии…
- Когда мы были вынуждены признать свое поражение, - подхватил доктор Гриффит, - только тогда мы решились отметить юбилей. Возможно, мы допустили ошибку, привязав торжество не к биографической дате, а к столетию памятника.
- Так или иначе, - снова вступил Коломбан, - но, сошедшись в сквере, мы сразу поняли, что нас ждет сокрушительное фиаско. С утра стояла необычайная жара…
- Это было двадцать третье июня, - вставил доктор Гриффит.
- Необычайная жара, - повторил Коломбан, - и вскоре после полудня, когда мы пришли в сквер, собралась гроза, небо как свинцом налилось. Это спугнуло даже тех немногих газетчиков, что пообещали оказать нам поддержку. Редкая публика тоже разошлась при первых же раскатах грома, при первых же каплях дождя. Только мы, полдюжины энтузиастов, оставались на месте, когда разразилась гроза…
Доктор резким движением встал из-за стола.
- Полагаю, самое время отправиться в сквер. Это недалеко.
- Но если подвернется такси, возьмем, - прибавил Коломбан. Такси подвернулось в конце улицы.
- Итак, осталось только нас шестеро, - продолжал Коломбан. - И поскольку дождь лил как из ведра, мы укрылись под дубом…
- И, конечно, в какой-то момент, - с улыбкой перебил он, - в какой-то момент…
- Да. В какой-то момент, когда, впрочем, мы ничего такого не ожидали, поскольку считали, что гроза уже уходит, и прикидывали - стоит ли открыть церемонию через пять-десять минут или подождать, пока окончательно прояснится и, может быть, вернется хотя бы кое-кто из приглашенных…
- Как раз в этот момент, - подхватил доктор Гриффит, - молния ударила прямо в дуб, и он загорелся сверху донизу…
- Но ни один из нас не пострадал, - продолжил Стивен. - Только пекло было страшное - от близости огня…
- Дуб сгорел не весь, - вступил Коломбан, расплатившись с таксистом. - Как видите, часть ствола уцелела…
Они сделали несколько шагов до решетчатой ограды памятника. Специального освещения тут не было, но при свете садовых фонарей хорошо просматривался внушительный валун, косо посаженный в землю, и бюст, облагороженный патиной. Все это - на фоне изувеченного ствола векового дуба, кое-где сильно обугленного, кое-где с побегами робкой листвы.
- Да почему же его так оставили? - взволнованно спросил он. - Почему не выкорчевали и не посадили другой?
Коломбан иронически хмыкнул и порывисто огладил свои бакенбарды.
- Муниципалитет считает его - дуб - тоже историческим памятником. Шон Брэн популярности не приобрел, зато только и разговору, что про этот дуб - как молния отметила ударом день его столетнего юбилея…
Они медленно обошли вокруг ограды.
- То-то нас так и занимает проблема Времени, - продолжил Коломбан. - Говорят - и я в этом не сомневаюсь, мой отец знал тому множество примеров, - говорят, что тот, кто стоял под деревом, в которое попала молния, и остался в живых, доживет до ста лет…
- Я не знал такого поверья, - сказал он. - Но в нем есть логика.
Вид на монумент с тыльной стороны был столь живописен: огромный валун и трехметровый обрубок дерева, оголенный, обугленный и все же - с порослью живых побегов, - что он с разрешения спутников вернулся взглянуть на него еще раз.
- И вот что еще любопытно, - сказал доктор Гриффит, когда они снова огибали памятник, - любопытно и вместе с тем печально: на другой день полиция обнаружила подложенную под камень бомбу. Если бы не дождь, во время церемонии был бы взрыв, и памятник разнесло бы на куски.
Он даже приостановился, ища взгляд доктора, глухо спросил:
- Но зачем? Кому это могло понадобиться - разрушать исторический памятник?
Доктор Гриффит и Коломбан со значением переглянулись, но отвечать стал Стивен: