- Многим. Во-первых, ирредентистам: они возмущены, что революционера Брэна записали в свои ряды и чествуют какие-то поэтишки, философы и оккультисты.
- Во-вторых, церкви, - подхватил Коломбан, - точнее, ультрамонтанистам и обскурантистам, которые видят в Брэне прообраз сатанинского мага, что само по себе абсурд, поскольку Брэн следовал традиции ренессансной магии в концепции Пико или Джамбаттисты Порты…
- Не стоит вдаваться в подробности, - перебил его Гриффит. - Главное - что служители культа не расположены его признавать.
Они шли теперь вчетвером посреди пустынной, слабо освещенной улицы.
- Однако вернемся к сути, - напомнил Коломбан, - то есть к нашей проблеме. Как нам быть с Временем, если мы обречены жить сто лет?
- Давайте обсудим это в другой раз, - предложил он. - Завтра, если угодно, или послезавтра. Встретимся ближе к вечеру в городском саду или в парке…
Он решил встретиться с ними еще раз, главным образом с тем, чтобы выяснить, за кого его принимает Коломбан. Разговаривал он с ним как со знатоком "Поминок по Финнегану". Но при этом хранил фрагмент из "Юноши в 70 лет" и знал, кто такая Линда Грей (и о ее успехах на литературном поприще)…
Стивен проводил его до отеля. На прощанье, оглянувшись по сторонам, шепотом сказал:
- Коломбан - это псевдоним. Вам лучше бы знать, что он практикует черную магию - вместе с доктором Гриффитом. Спросите их, что стало с остальными тремя, которые тоже стояли под дубом, когда ударила молния. И спросите, как будет называться книга, которую они пишут в соавторстве. Да, я вам и сам скажу. "Теология и демонология электричества"…
Заглавие ему понравилось, и он занес его в дневник, описав вкратце новое знакомство и порассуждав о смысле инцидента 23 июня 1955 года. Чего стоил один только факт, что взрыву, который по политическим мотивам должен был поднять на воздух памятник, помешал дождь и вместо этого молния подожгла столетний дуб! Элемент современности, динамит, привносил в инцидент краску пародии, чуть ли не карикатуры на эпифанию молний. А вот подмена объекта - дуб вместо памятника - оставалась для него загадочной. И три последующие встречи ясности не прибавили.
Он вспомнил о заголовке той книги летом 1964-го, когда на коллоквиуме по "Mysterium Conjunctiones" Юнга один молодой человек, вступивший в дискуссию, произнес формулу "Эсхатология электричества". Молодой человек начал с того, что напомнил о слиянии в единое целое противоположностей, каковой психологический процесс, по его словам, следовало бы интерпретировать в свете индийской и китайской философии. Для веданты - так же, как для даосизма, - грань между противоположностями стирается, если смотреть на них в определенной перспективе, добро и зло теряют смысл, и бытие сливается с небытием в Абсолюте. Так почему же никто не осмеливается произнести, продолжал молодой человек, что на просторах этой философии атомные войны должны быть если не оправданы, то по крайней мере приняты как данность?
- Однако я, - добавил молодой человек, - иду дальше. Я оправдываю мировую ядерную войну во имя эсхатологии электричества!
Публика зашумела, и председательствующий был вынужден лишить оратора слова. Несколько минут спустя, когда молодой человек покинул зал, он вышел следом и, нагнав его на улице, сказал:
- Мне очень жаль, что вам не дали изложить до конца вашу точку зрения. Лично меня весьма интересует понятие "эсхатология электричества". Что конкретно вы имеете в виду?
Молодой человек взглянул на него искоса и передернул плечами.
- Нет настроения для дискуссий. Эта трусость современной мысли невыносима. Я лучше выпью кружку пива.
- Если позволите, я с вами.
Они уселись на веранде ближайшего кафе. Молодой человек, даже не пытаясь скрыть своего раздражения, начал:
- Я, как видно, последний оптимист в Европе. Как все, я знаю, что нас ждет: водород, кобальт и прочее. Но, в отличие от других, я пытаюсь отыскать какой-то смысл за этой неизбежной катастрофой - и, следовательно, примириться с ней, как учит старик Гегель. Так вот, провиденциальная цель термоядерной войны - не что иное, как мутация рода человеческого, появление сверхчеловека. Да, я знаю: эти войны сотрут с лица земли целые народы, целые цивилизации и превратят полпланеты в пустыню. Но такова цена, которую мы должны заплатить за то, чтобы радикально порвать с прошлым и форсировать мутацию, то есть появление высшего человека, по всем статьям неизмеримо превосходящего нынешнего. Только гигантский заряд электричества, который разрядится за несколько часов - или минут, - сможет преобразить психику и разум несчастной породы гомо сапиенс, до сих пор вершившей историю. При безграничных возможностях постисторического человека возрождение цивилизации на планете наверняка пройдет в рекордные сроки. Конечно, выживут только считанные миллионы населения. Но это будут миллионы сверхлюдей. Потому я прибегнул к формуле "эсхатология электричества". От электричества человек примет и гибель, и спасение.
Не глядя на него, молодой человек допил свое пиво.
- Но почему вы так уверены, что это электричество, когда его высвободит ядерный взрыв, приведет к мутации высшего порядка? С таким же точно успехом оно может спровоцировать полное вырождение вида.
Юноша вскинул на него строгие, чуть ли не злые глаза.
- Ни в чем я не уверен, я только хочу верить, что так будет. В противном случае ни человеческая жизнь, ни история не имеют смысла. И нам придется принять идею космических и исторических циклов, миф о вечном повторении. Кроме того, моя гипотеза - не просто плод отчаяния, она основывается на фактах. Не знаю, слышали ли вы об экспериментах одного немецкого ученого, доктора Рудольфа?
- Представьте, кое-что слышал. Но его опыты неубедительны - поражение электричеством животных…
- Так считается, - перебил его молодой человек. - Однако судить об этом трудно, поскольку архив Рудольфа почти полностью утерян. Те же, кто имел к нему доступ, не нашли никаких упоминаний о биологической регрессии. Ну и потом - роман Теда Джонса "Омоложение молнией". Вы, конечно, читали.
- Даже не знал, что такой роман существует.
- Если проблема вас занимает, вам следует его прочесть. В послесловии автор дает понять, что сюжет не вымышлен, только география и имена персонажей изменены.
- А о чем там речь? - невинно спросил он.
- Джонс описывает омоложение старика, которого поразила молния. Важная деталь: молния попала ему точно в темя. В восемьдесят лет этот персонаж - реальный, повторяю, - выглядит не старше чем на тридцать. В общем, бесспорно одно: в определенных случаях мощный электрический заряд может вызвать тотальную регенерацию в человеческом организме, то есть его омоложение. К сожалению, на психоментальных метаморфозах роман не останавливается - только мельком упоминает что-то о новых возможностях памяти. Ну а электричество, высвобожденное взрывом десятков, сотен водородных бомб, - представляете, какой основательный переворот оно может произвести!
На прощанье, когда, поднявшись из-за стола, он поблагодарил молодого человека, тот впервые посмотрел на него с интересом и даже, пожалуй, с симпатией. Дома он записал в блокнот: "18 июля 1964 г. Эсхатология электричества. Наверное, стоит добавить: Finale. После такой встречи вряд ли меня ждут события, достойные записи".
Тем не менее двумя годами позже, 10 октября 1966 года, он записал: "Сдача архива. Получаю новый паспорт". Тут было бы о чем порассказать. Особенно его восхитила великолепная (и таинственная) организация дела. Он получил через свой банк письмо из одной авиакомпании, уведомлявшей его, что расходы по транспортировке ящиков с рукописями и фонограммами уже оплачены филиалом банка в Гондурасе, а к нему на дом пришлют специалиста по упаковке именно такого рода материалов. Из банка к нему привезли два чуть ли не доверху набитых ящика, и они вместе со специалистом проработали до вечера. За исключением дневниковых тетрадей и нескольких личных вещей, все было упаковано в мешки и коробки, запечатано и пронумеровано. Вначале он опасался, что сдача архива может означать близость неизбежной катастрофы, но его успокоил последовательный ряд снов.
Далее записи несколько участились, хотя более распространенными и вразумительными не стали. Декабрь 1966-го: "Надо будет все-таки написать ему, поблагодарить. Книга получилась толковая, на что я не надеялся". Это - о романе, который прислал ему Джонс. Он хотел добавить: "Как, скажите на милость, он узнал мое новое имя и адрес?" - но воздержался. Февраль 1967-го: "Следствие по делу уничтожения архива доктора Рудольфа". Апрель: "Р. А. при случайной встрече сообщил мне по секрету, что предварительное следствие окончено и теперь точно известно, что в тех двух чемоданах доктор Бернар вез наиболее ценные документы (как я подозреваю, фонограммы и фотокопии отчетов Профессора и моих тетрадей 1938–1939 гг.)".
3 июня 1967 года он записывает: "В Индии возобновилась полемика "Рупини - Вероника". Все больше и больше ученых ставят под сомнение подлинность магнитофонных записей, сделанных в клинике. Решающий аргумент: Вероника и ее спутник бесследно исчезли вскоре по возвращении экспедиции в Дели. Один большой ученый-материалист считает, что теперь, по прошествии двенадцати лет, свидетельские показания добыть невозможно". 12 октября: "Линда удостоена Пулитцеровской премии за новую книгу "Одна биография". Чья, интересно?" Затем, 12 июня 1968-го: "Вероника. К счастью, она меня не заметила". Подумав, дописал: "На вокзале в Монтрё, с двумя прелестными детьми, за чтением туристического проспекта. Выглядит на свои лета, даже моложе, А главное: она счастлива".
День своего столетия, 8 января 1968 года, он отмечал в роскошном ресторане Ниццы, в обществе молодой шведки Сельмы Эклунд, которая пленила его своим умом и оригинальными идеями по средневековому театру. Сельме только что исполнилось двадцать восемь. Он полушутя признался, что ему под сорок. Но вечер не удался: его спутница оказалась непривычной к шампанскому, и пришлось, бросив десерт, проводить ее в отель. Далеко за полночь он бродил один по пустынным улицам.
Все же он был бы не прочь отметить "свое первое столетие" (ему понравилась такая формула) каким-нибудь экзотическим путешествием. Много лет назад он побывал в Мексике, потом в Скандинавии. Теперь можно было наметить поездку в Китай или на Яву. Но он не спешил принимать решение и повторял про себя: "Целый год впереди".
Как-то осенним вечером он вернулся домой раньше обычного: дождь с градом вынудил его отказаться от привычной прогулки по парку. Хотел было позвонить одной своей приятельнице, но раздумал и подошел к полке с пластинками. "В такую непогоду, как сегодня, только музыка… Только музыка", - машинально повторил он, натыкаясь среди пластинок на свой забытый семейный альбом. Как будто внезапно распахнулись окна - холодок пробрал его насквозь. Он растерянно стоял с альбомом в руках, пока не услышал мысленное: "А третью розу? Куда положить третью? Оставь свой альбом и покажи мне, где ты хочешь ее увидеть. Третью розу..."
Он рассмеялся, не без горечи. "Все же я свободный человек", - сказал он себе, садясь в кресло. С замиранием сердца, очень осторожно раскрыл альбом. Свежесрезанная роза лилового оттенка, какой он видел в жизни всего раз, ждала его на развороте листа. Он взял ее в руки, счастливый. Кто бы мог подумать, что одна-единственная роза способна насытить бальзамом целую комнату! После долгих колебаний он устроил розу рядом с собой, на краю кресла, и опустил глаза на первую карточку. Изображение было бледное, смазанное, тронутое временем, но он без труда узнал родительский дом в Пьятра-Нямц.
V
Уже несколько часов шел снег, а когда миновали Бакэу, поднялась метель; но стоило поезду подойти к перрону вокзала, как снег перестал, на свежеомытом небе застеклились первые звезды. Он узнал площадь, одетую белой порошей, хотя она была обстроена блочными домами. Странным ему показалось только, что в предрождественские дни так мало освещенных окон. Он простоял долго, с чемоданом в руке, завороженно глядя вперед, на открывавшийся перед ним бульвар, и очнулся в тот момент, когда семейство, с которым он делил купе, заняло последнее такси. По счастью, гостиница, в которой ему заказали номер, была не так уж далеко. Он поднял воротник пальто и, не спеша перейдя площадь, вступил на бульвар. Уже дойдя до места, заметил, что у него онемела левая рука: чемодан оказался тяжелее, чем он думал.
- Вы очень хорошо говорите по-румынски, - заметила дама за конторкой, проверяя его паспорт и бумагу из туристического бюро.
Она производила впечатление: приятный голос, благородство черт, седые волосы и очки без оправы.
- Я лингвист. Специально изучал романские языки. И бывал в Румынии. В Пьятра-Нямц тоже, - добавил он, улыбаясь. - В студенческие годы… A propos, кафе "Селект" еще сохранилось?
- Конечно! Это же исторический памятник. Его посещал сам Калистрат Хогаш - возможно, вы о нем слышали.
- Еще бы!
- Он посещал "Селект" с тысяча восемьсот шестьдесят девятого по восемьдесят шестой, пока был тут учителем. Есть и мемориальная доска… Ваша комната номер девятнадцать, третий этаж. Поднимитесь на лифте.
- Наверное, я сначала загляну в "Селект". Это недалеко. За час - полтора обернусь.
Дама в некотором удивлении взглянула на него поверх очков.
- Не простудились бы. Намело сугробов, и снова обещают снег.
- Час, самое большее - полтора, - повторил он с улыбкой. Минут через десять он убедился, что дама была права: ему пришлось прокладывать путь сквозь снежные заносы. Но ближе к кафе тротуар был расчищен, и он прибавил шагу. У дверей остановился - перевести дух, подождать, пока уляжется сердцебиение, - и вступил в знакомый запах пива, свежесмолотого кофе и дешевых сигарет. Прошел сразу в дальний зал, где они некогда собирались. Там было почти пусто, только за одним столиком трое допивали свои кружки. "То-то всего одна лампочка горит под потолком, - подумал он, - экономят электричество". Сел на мягкую скамью у стены и уставился в пустоту, поджидая официанта и еще не зная, что заказать - тоже кружку пива или бутылку минеральной и кофе. Скоро троица с шумом задвигала стульями, поднимаясь из-за стола.
- И на сей раз ни к какому выводу мы не пришли! - воскликнул один, обматывая шею серым шерстяным шарфом.
- Вот то-то и оно! - подхватил второй.
- Вот то-то и оно, - согласился третий, хмыкая и со значением поглядывая на товарищей. - Поняли намек?
Оставшись один, он засомневался, стоит ли ждать официанта, - и тут ему показалось, что кто-то робко, боком подвигается к нему, бросая на него пытливые взгляды. Только вблизи он узнал подошедшего - это был Ваян.
- Вы, учитель? - воскликнул тот, обеими руками сжимая и тряся его руку. - Слава Богу, вернулись! Значит, поправились. - И крикнул через плечо, не выпуская его руки: - Доктор! Сюда, скорее, маэстро вернулся!
В два счета вся компания, во главе с доктором Некулаке и с Никодимом: в левой руке бутылка "Котнарского", в правой - недопитый стакан, - ворвалась в зал. Они теснились вокруг него - каждый хотел протолкнуться поближе - и на все лады повторяли его имя. Он был так растроган, что боялся прослезиться, и решил перебороть слезы смехом.
- Итак, - выговорил он, - история начинается сначала. Вы мне снитесь, а когда я проснусь, окажется, что только тогда и начинается сон. Как в той притче у Чжуан-цзы, про бабочек.
- У Чжуан-цзы? - тихо повторил Ваян. - Притча про бабочек Чжуан-цзы?
- Я же столько раз ее вам рассказывал! - напомнил он, вдруг приходя в веселое расположение духа.
Из глубины комнаты раздался голос:
- Пошлите кого-нибудь оповестить Вету.
Он крикнул:
- Оставьте Вету в покое! При чем тут Вета! Я и так прекрасно понимаю, что это сон и что через минуту-другую проснусь!
- Не волнуйтесь, дорогой Доминик, - сказал доктор, кладя руку ему на плечо. - Вы через столько прошли. Не волнуйтесь.
Он снова рассмеялся, потом начал, осторожно, словно стараясь не обидеть их:
- Я знаю, что такая наша встреча и все, что за ней последует, могло бы на самом деле произойти в декабре тридцать восьмого…
- Все на самом деле, учитель, - возразил Ваян. - Сегодня двадцатое декабря тридцать восьмого года.
Он взглянул на Ваяна с жалостливой иронией.
- Я даже боюсь вам сказать, какой сейчас год для нас, остальных, для тех, кто живет вне этого сна. Как бы не проснуться от такого усилия.
- Но вы не спите, Доминик, - заметил доктор, - вы просто устали… - И добавил: - Да и вид у вас очень усталый.
- Ну ладно! - взорвался он, теряя терпение. - Знайте же, что между двадцатым декабря тридцать восьмого года и сегодняшним вечером кое-что произошло. Вторая мировая война, например. Вы не слыхали про Хиросиму? Про Бухенвальд?
- Вторая мировая война? - спросил кто-то, стоящий поодаль. - Да, мы на волосок от войны.
- Тут так много всего случилось, пока вас не было и вы не давали о себе знать, - вступил Никодим. - Прошли обыски. Рылись у вас в библиотеке, что-то забирали…
- Помню, помню, - отмахнулся он. - Я им сказал, какие книги выбрать, они мне все привезли. Но это было давно, очень давно…
Его стало раздражать, что он не может проснуться. Ему уже хотелось вырваться из этого сна.
- Где мы вас только не искали, - раздался чей-то знакомый голос. - Доктор так даже по больницам искал.
- Мы прослышали, что вы попали в Бухарест, - сказал Некулаке, - и что вас там с кем-то спутали.
- Так оно и было, - кивнул он, - именно так. Спутали, потому что я сбросил не один десяток лет… - Он с минуту помедлил, потом продолжал с плохо скрытым торжеством, напустив на себя загадочность: - Теперь я могу сказать вам всю правду. В меня ударила молния, попала в самое темя - и я от этого омолодился. Я стал выглядеть лет на двадцать пять - тридцать и с тех пор не изменился. Уже тридцать лет я не старею…
Заметив, что они переглядываются, он с досадой передернул плечами, деланно хмыкнул.
- Знаю, вам трудно в это поверить. Но если бы я вам рассказал, сколько* всего еще со мной случилось, тоже из-за молнии, сколько восточных языков я выучил - да мне их даже учить не приходилось, просто оказывалось, что я ими владею. Я вам признаюсь, потому что это сон и никто ничего не узнает.
- Это не сон, Доминик, - мягко сказал Никодим. - Вы здесь, среди друзей, в нашем кафе. Мы так это себе и представляли. Когда наш Доминик поправится, говорили мы, когда придет в память и возвратится, вот увидите, первым делом он отправится в "Селект".