Пастухи говорили Фортунато: "Не верь, это ловушка". Он отвечал: "Что мне терять? Ну помру. Овец почти не осталось…" И, собравши остаток стада, он в тот же вечер рассек проволоку у пастбища Курупата. Овцы паслись всю ночь. Старик вернулся утром замерзший, но довольный. Старик вернулся, а пастухи смотрели с восхищеньем на его повеселевшую скотину. "Пасите и вы, – сказал он. – Что вам терять?" Но они не решались. И кто ж, вы думаете, решился? Женщина, Сильверия Туфина. Фортунато погнал оба стада, веря, что после этого все перестанут трусить. Он отвязал проволоку, загнал овец на пастбище, и ему очень захотелось спать. "Что-то я устал, донья Туфина, – сказал он, – схожу-ка вздремну". Проснулся он от солнечных лучей, вскочил с овчины, сунул голову в ведро и понесся в поле. Он бежал, и бежал, но увидел сквозь утреннюю мглу, что Туфина сидит на камне, и успокоился.
– Как ты тут?
Она не ответила.
– Случилось что?
– Беда, – сказала Туфина, отрешенно глядя на скалы.
Фортунато влез на откос, лысый от частых туманов, и увидел растерзанных овец. Гнев захлестнул его. Он поднял глаза. Над овцами кружили ястребы, не знающие опозданья.
– Поспи, моя милая, – плакала Туфина, гладя по голове умирающую овцу.
Фортунато вырвал клок травы и подбросил в воздух. Холодный ветер прибил три травинки к его лицу.
– Кто это сделал?
– Милые мои, дорогие, как же я без вас!
– Я им не спущу! Не спущу.
Он снова вырвал клок травы, раня острыми колючками пальцы.
– Это они, гады! Это Эгоавиль.
Он сжал зубы, и профиль его стал четким, как скала.
– Сиди здесь, – приказал он. – Береги своих покойниц.
И побежал, в Ранкас, еще прикрытый дымкой утреннего тумана. Он пронесся по улице до колокольни, дернул дверь и взлетел на пятнадцать ступенек. Колокол отчаянно и сбивчиво звенел под его гневной рукой. Хмурые люди заполнили площадь. Он спустился к ним. Они смотрели на труп растерзанной овцы. Он встал в дверях. Овечья кровь запятнала ему рубашку.
– Мужчины вы или бабы?
– Что это, дон Фортунато?
– Они напали на донью Туфину, потоптали конями овец и еще напустили на них псов. Овцы мертвые. Мужчины вы или кто? Чего вы ждете? Чтоб они к вам в дом залезли, в постель к вашей бабе?
Лица стали меньше и посинели, но не от утреннего холода. В глазах загорался и гас гнев.
– Да, отступать нельзя. Отступите – пропадете. Мужчины вы или нет, а бороться надо.
Утренняя мгла не рассеялась; горы и камни курились белесым дымком. Инки, касики, вице-короли, правители, президенты, префекты и субпрефекты – лишь узелки индейского письма, повествующего о несказанном страхе.
– Фортунато прав, – сказал постаревший Ривера. Камни, лица и ветер сразу сморщились, и голоса у них охрипли от старости. – Надо жаловаться! – крикнул он. – Собакам, Компании, судье, префекту, богу! Пускай все видят, что с нами сделали.
– Власти все купленные! – взвыл Абдон Медрано. – Некому жаловаться.
И у него было новое, суровое лицо.
– Ничего! Жаловаться надо.
Фортунато поднял овцу и положил ее к себе на плечи. У Риверы было Евангелие, и он припомнил, что там на картинке один человек тоже держит овцу на плечах и вроде бы собирается пророчить суд и гибель. Но Ривера об этом не сказал – он не умел говорить.
– Соберем овец, – приказал Фортунато, – и пойдем в Серро-де-Паско.
Они собрали овец. Человек сто мужчин, детей и женщин спустились в овраг и собрали овец. Над ними, громко крича, пролетали дикие утки. Ветер охлаждал распаленные гневом лица. На дороге ждали и другие пастухи, до тысячи. Они глядели на шествие и, молча подобрав овец, присоединялись к нему. Молча прошли они десять километров и увидели первые крыши в бессмысленном свете солнца. Они двинулись дальше, по улице Карриона, меж рытвин, оставленных копытами мулов, а люди уступали им дорогу.
– Что случилось? – спрашивали было они, но видели вереницу людей с мертвыми овцами на плечах И замолкали.
– Глядите, что с нами сделали! – вскричал Фортунато. – . Компании мало огородить нашу землю. Они напустили псов на наших овец. Скоро и нас затравят насмерть! Скоро всех переморят! Скоро мир огородят!
Голос его звенел и гудел, словно город был огромным колоколом. Наступил полдень. Служащие и рабочие, похожие на нищих, собирались на тротуарах, а старик призывал в своем бессилии богинь-мстительниц.
– Они оцепили Ранкас! Они оцепили Вилья-де-Паско! Они оцепили Янакочу! Они оцепили Ярусиакан! Они оцепят небо и землю! Воды нам не оставят и воздуха!
– Не имеют права!
– Безобразие!
– Американцы паршивые! Землю у нас отнимают.
– Куда власти смотрели?
Народ негодовал. Высокий худой шахтер снял шлем и приложил его к груди, словно собирался лечь в могилу. За ним снял шапку толстый беззубый лавочник, торговавший, кстати, меховыми шапками. Когда крестьяне добрались до площади, с ними шли сотни людей.
– В префектуру! В префектуру!
Оборванная толпа свернула за угол и направилась к обшарпанному дому с зелеными ставнями, у порога которого томились два жандарма, в потрепанной форме. Жандармы взглянули на толпу и схватились за маузеры образца 1909 года, купленные на деньги, которые собрали по подписке со всей страны для помощи провинциям Такне и Арике.
Из префектуры вынырнул жирный капрал с угрюмым лицом. Судя по криво застегнутому кителю, его оторвали от стола. За ним замаячили и выстроились еще шесть мрачных жандармов. Завидев оружие, толпа, как всегда в таких случаях, несколько присмирела.
– В чем дело? – заорал жандарм.
– Мы хотим поговорить с префектом, – ответил Фортунато.
Капрал не счел нужным застегнуться как следует.
– А вы кто?
– Я… мы из Ранкаса, – еле выговорил выборный Альфонсо Ривера. Он. сильно потел, и слов ему не хватало. Капрал окинул их брезгливым взглядом.
– Сейчас спрошу, – буркнул он и ушел в дом. Толпа молча слушала, как цокают по коридору его старые сапоги. Через пять минут он вернулся. Для общенья с офицером он все же привел себя в порядок, но, выйдя к толпе, расстегнулся снова.
– Нету префекта… – сказал он и посмотрел на них с ненавистью. Лицо его лоснилось – он только что ел бифштекс с луком.
– Да мы его видели в окно, – жалобно сказал Фортунато.
– Сказано – нету! – прорычал жандарм.
Судя по лицам, люди разочарованы не были. Фортунато разбередил их, и они поверили было, что имеют право жаловаться но капрал вернул их к действительности. Префекта нет. Начальства нет никогда. В Перу уже много веков никого нету.
– Ладно, – смирился Фортунато. – Мы одного хотим: чтоб он эхо увидел.
И положил у порога свою овцу.
– Вон отсюда! – взревел капрал.
– Кладите овец! – приказал Ривера.
Люди колебались, и в глазах их светился ужас. Много веков они проигрывали сраженья, много веков отступали.
– Выполняйте приказ, – сказал Ривера и положил к порогу свою овцу. За ним последовал Медрано, за ним – остальные. Капрал ревел, жандармы били людей прикладами, но пирамида окровавленных овец неуклонно росла. Высокая гора овечьих трупов поднялась у дверей префектуры, под выцветшей вывеской, сообщавшей, что именно здесь, в двухэтажном здании с зелеными ставнями, обитает представитель президента, его превосходительства дона Мануэля Прадо.
В реве капрала слышался страх. Капрал знал упрямство индейцев и за двадцать лет службы в горах убедился в том, что их общины доводят дело до конца. От усталости ли, от горя или. от какой-то тупости крестьяне клали и клали овец, не понимая, что, упади некрепкое здание, их же первых и раздавит. Префектура в Серро-де-Паско стоит на углу. Справа от нее – магазинчик под названием "Горянка", слева – тупичок, именуемый переулком Свободы (в каждом городе Перу есть улицы Свободы, Единства, Справедливости и Прогресса). Префектура явно клонилась вправо под напором шерстяных валов. Уже нельзя было отличить живых овец от мертвых. Овцы, как ни странно, жуют чуть ли не после смерти. И сейчас – то ли их прогулка оживила, то ли захотелось себя показать, но они жевали, продолжая свое ненужное дело.
Дон Альфонсо Ривера посмотрел на кровавую шерстяную пирамиду…
– Пошли отсюда! – сказал он. – А то у них дом обвалится, и с нас возьмут штраф.
– Да, пошли, – согласился обрызганный кровью Фортунато. Они направились к шоссе. У церкви их нагнала полицейская машина, и взбешенный лейтенант заорал из Окошка:
– Это вы навалили овец у префектуры?
По его резкому тону было ясно, что он не здешний и презренье к индейцам у него в крови.
– Мы, сеньор.
– Кто тут Фортунато?
– Я, сеньор.
– Садись в машину! Префект хочет тебя видеть.
Фортунато влез в пикап и, опускаясь на пол, где тряслись от холода три жандарма, победно усмехнулся. Префект за ним послал. Наконец они и пожалуются. Машина рванула, а над толпой еще витала улыбка Фортунато. Ведь он оказался прав! Пикап исчез в грязных переулках. Остановился он у префектуры. Лейтенант выпрыгнул из кабины.
– За мной! – крикнул он, не обернувшись, и запрыгал через ступеньки, цепляясь за перила, так как лестница сильно покосилась. Фортунато почтительно шел за ним. Приемная была заплеванная, а стояли в ней диванчики в стиле Людовика XVI и шесть шатких соломенных стульев. Президент Республики Мануэль Прадо улыбался со стены над тройной шеренгой орденов.
– Вот он, – сказал офицер какому-то раскосому, жирному, но долговязому типу.
– Ты Фортунато? – спросил секретарь.
Фортунато снял шляпу.
– Да, сеньор.
– Проходи.
Фортунато вошел в кабинет. Вместилище высшей власти департамента было не чище прочих комнат. У жалкого стола, заваленного синими папками, стоял толстый, зобастый и губастый человек. Сеньор Фигерола, префект департамента Серро-де-Паско, был в потертом синем пиджаке о четырех пуговицах, купленном еще до того, как президент его заметил.
– Это вы Фортунато? – спросил он, словно кулаком ударил.
– Да, сеньор, – ответил старик, и во рту у него пересохло от волненья.
Префект Фигерола принялся шагать из угла в угол. Чтобы унять гнев, он трещал пальцами.
– У нас тут не бойня! Зачем этой дряни навалили?
У Фортунато упало сердце.
– Сеньор префект, я только хотел, чтобы вы видели… Я хотел, сеньор…
Префект шагал перед ним, а он все сжимался.
– Я вас в тюрьме сгною! Вы что вздумали? По-вашему, тут сортир, дерьма навалили?
– Хорошо, – сказал старик, стремясь поскорее испить тысячную чашу униженья. – Теперь я вижу, что жаловаться нельзя. Это преступление.
Префекту очень хотелось ударить его, но он вспомнил о своей гипертонии. Он, слава богу, был не из здешней швали и плохо переносил высоту.
– Эй ты, кретин! Жаловаться не преступление! Преступление наложить всякого дерьма возле префектуры!
– Компания нас довела, сеньор. Вам бы самому увидеть эту Ограду.
– Ничего не знаю. Я не первый год у власти, в разных местах служил, а честного индейца не видел. Вам бы только жаловаться, врать путать да притворяться! Вы – раковая опухоль нашей Республики!
– Сеньор, давление повысится! – угодливо напомнил секретарь, и префект сел.
– Что будете делать с этой мерзостью?
– Я их уберу, сеньор.
– Как уберете?
– Как принес, сеньор.
– Вы что, сбрендили? Нет уж, везите на телеге!
– У нас нет телеги, сеньор, – тихо сказал Фортунато.
– Попросите, чтобы вам дали мусорную машину!
– Нам не дадут, сеньор.
– Ладно, – сдался префект. – Ладно. Гомес, позвоните в районную управу от моего имени, пусть дадут грузовик этим идиотам.
Глава двадцать первая,
читая которую, неутомимый читатель увидит даром, как побледнел судья Монтенегро
Твердо веря, что он еще тысячи часов сможет выбирать из тысяч персиков, судья взял персик короткопалой, пухлой ручкой и погладил его розовую кожицу. Километров за пятнадцать от ночного столика, на котором стояли фрукты, инспектор Галарса и власти Янакочи обогнули гору Парнапачай. Эктор Чакон придержал Победителя. На том же красноватом горном уступе другой Победитель, за двадцать лет до этого, припал мордой к воде. Победителю же младшему попить не удалось. Чакон пришпорил его, посыпались камни. На километр ниже шла толпа и не била в барабаны. Эктор взмахнул платком. Сульписия помахала в ответ выцветшим знаменем Республики. Свежий и сладкий персик не насытил судью. Он взглянул на свои швейцарские часы – скоро ли завтрак. Было без восемнадцати двенадцать последнего утра его жизни. Где-то захлебнулись лаем псы. Судья встал и вышел из спальни. Инспектор Галарса остановился в восторге у семи порогов, с которых срывались вниз воды Уараутамбо.
– Какая красота! – сказал он. – Поистине благословенный край… – И он застыл в восхищенье на бело-черном уступе, на котором за двадцать лет до этого Арутинго повествовал о том, что пришлось претерпеть, когда Электрозадиха сцепилась с Вертипопкой. Полюбовавшись водопадами, инспектор обернулся и помрачнел – внизу, в полкилометре, он увидел темное пятно толпы.
– Не послушались вы меня! – огорчился он.
Власти Янакочи опустили головы.
– Простите, сеньор инспектор, – сказал выборный. – Это другие деревни. Им сообщили еще за неделю, à я не успел отменить приказ.
Галарса избегал сталкиваться с прямым неповиновением.
– Что ж, поехали дальше! – вздохнул он.
Ильдефонсо угодливо подошел к качалке. Судья грелся на солнышке. Подошли и работники. Сульписия стала вынимать занозу из ступни. На тропинке вспыхнула алая рубаха всадника.
– Вон Ремихио! – сказала Сульписия и перекрестилась.
– Эту сволочь, – сказал судья, едва раскрывая губы, испачканные непочтительным соком, – эту сволочь надо проучить. Они другого языка не понимают. – Голос его стал жестче. – Сегодня я сам ими займусь. Тут все чаще уводят скот: Власти Янакочи – скотокрады. Сегодня я их посажу, помяните мое слово!
Чтобы хоть немного замазать прегрешения перед инспектором, выборный раздвинул колючий кустарник на его пути. Из-за высоких камней вынырнули крыши поместья. В эту минуту с другой стороны в поместье влетел взмыленный конь – и с него спрыгнул всадник в желтой, пропотевшей под мышками рубахе. Лала Кабьесес пробежал по коридорам и ворвался, еле дыша, во Внутренний дворик, где грелся на солнышке судья.
– Сеньор, сеньор! – кричал он из последних сил.
Судья обернулся. Человек в желтом размахивал бумажкой, и по ее цвету человек в черном понял, что это беда.
– Читайте, сеньор! – крикнул Кабьесес. и протянул ему листок.
Тогда судья понял великую силу писаного слова. Несколько строк, сбивчивых и безграмотных (судья не сразу угадал, что значит "бита"), несколько фраз безвестного и темного литератора так потрясли его, что он побледнел. В прежние годы, когда безденежье гоняло его с места на место, в годы ученья, в тяжкие часы библиотек, судью не оставлял равнодушным чувствительный слог Варгаса Вилы. Однако ни "Цветок в грязи", ни "Девушка с фиалками" не волновали его так сильно, как эти строки. Он посерел. Мы не знаем, стихи или прозу создал неведомый мастер, но он сумел добиться того, что суровый судья уподобился цветом дешевой бумаге.
– Что случилось, дон Пако? – встревожился Арутинго.
Всадникам открылась главная аллея. Псы приветствовали их, и они въехали под сень деревьев, покусанных острыми зубами раннейзимы.
– Эктор! – крикнул Фидель и протянул Чакону грязный мешочек. Глаза его горели. Глаза Ремихио даже издали обжигали руку того, кто собирался его убить.
– Эктор! – хрипло повторил Фидель. – Дай тебе бог!
Ряды смешались, усталые кони толкали друг друга.
– Винтовки возьмете у жандармов, – сказал немного побледневший Чакон. – Не давайте им выстрелить!
Мелесьо де л а Вега взглянул на его голову, озаренную пламенем солнца и пламенем гнева, и сердце его дрогнуло. "Я никогда его не забуду", – подумал он.
– Что такое? – спросил инспектор, чувствуя недоброе. – Почему стали? – И по отрешенным лицам, по гробовому молчанью, которое прерывали лишь лай собак и ржанье коней, понял, что дело плохо.
– По мосту не проехать, – сказал Скотокрад. Девять суток тому назад он видел во сне забитый трупами мост. Они сидели как-то странно и глядели в небо пустым взором. Он натянул поводья; конь все же не так вспотел, как его ладони.
– У кого ключ? – не унимался инспектор.
– Судья приказал запереть ворота, – почтительно и зловеще сообщил Ильдефонсо. – Проезда нет.
– Посторонись! – крикнул Чакон. – Прочь с дороги! – И голос его взлетел стаей невидимых сов.
Инспектор хотел было ответить ему, но, увидев его глаза, попятился к пустому мосту.
– Посторонись! – снова крикнул Чакон, отступил немного и кинулся верхом на ворота, закрывавшие въезд. Ворота дрогнули. Три раза кидался на них Чакон, и они подались. В ту минуту и зажужжала зеленая оса безумия в бедной голове Ремихио. Ворота зашатались, прогнулись. Скотокрад просунул железный прут в ржавую петлю. Перепрыгнув через рухнувшие доски, Победитель понесся по аллее. Люди кинулись за ним. За двадцать лет до этого Хуан Глухарь бросил здесь вызов судьбе. Людей окутала пыль. Эктор Чакон влетел на главный двор поместья. Среди чахлой травы стоял один человек – учитель Хулио Карвахаль.
– Где судья? – крикнул Чакон, заподозрив неладное.
– Уехал в горы.
– Он что, не знал?
– Знал.
– Ну?
– Полчаса назад прискакал Кабьесес.
– По какой дороге?
– По тропке.
– Ну?
– Он махал бумажкой. Судья ее прочитал и велел ехать в горы.
– А жандармы?
– С ним уехали.
– Чего ж он сбежал, если его предупредили? – спросил Скотокрад. Ему три ночи снилось, что, услышав имя Чакона, судья побледнел, а он никак не верил. Его ум, искушенный в разгадывании снов, не понимал, как это судья Монтенегро может испугаться человека.
– За ним! – крикнул вконец опозоренный инспектор.
– Ривера, Рекес, Мантилья! – крикнул Роблес.
Сверкнули шпоры. Всадники ринулись вскачь, но судью не догнали и вернулись через час на взмыленных конях…
Глава двадцать вторая
о том, как в селенье Ранкас объявили всеобщую мобилизацию свиней
Они не отступили. Дон Альфонсо Ривера думал с печалью и завистью (скорее, все же с печалью) о дарованиях Фортунато. Старик по прозванью Жабья Морда был истинным златоустом. Он же, Ривера, просто давился словами. Он был косноязычен, как осел. Но Фортунато гнил в тюрьме за оскорбленье властей.