– Это насчет картошки?
– Да, сеньор.
Он остановился.
– Все тебе плохо, Чакон! В третий раз лезешь. Я этим не занимаюсь. Говори с женой.
Донья Пепита думает, что женщине все можно, и бранится похуже пьяницы. Хотел я с ней поговорить, но она была занята – пересчитывала серебро и отрезы. Я прождал все утро, а к полудню она вышла во дворик и кричит:
– Кристина! Кристина!
К ней поскорее побежали две девушки.
– Расчешите мне волосы.
Они вынесли два креслица, хозяйка села в одно, а девица – в другое.
– Говори побыстрее, мне некогда, – сказала донья Пени та и опустила волосы на лицо.
– Донья Пепита, ваше стадо поело мою картошку!
Девица, которая ее чесала, посмотрела на меня. Я ее еще маленькой знал. Как-то, помню, поймал для нее форель…
– А кто тебе сказал, индеец поганый, что это твое поле?
– Я сам его засеял, сеньора. Она вздернула голову.
– А зачем ты там сеял, мразь?!
– Оно никому не нужно. Община мне разрешила.
– А кто она такая, чтобы разрешать? Община, подумаешь! Плевала я… Здесь ничьих земель нет. Здесь все земли мои.
– Почему это, сеньора? Там ведь никто не сеял еще при моих дедах.
– А я рада! – закричала она, поднимая с лица волосы. – Я очень рада, что мои овцы сожрали твою картошку! Ты – паршивый индеец и нахал! Человеческих слов не понимаешь, вечно лезешь! Еще попляшешь у меня!
Расставили столы. Дон Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиас дель Кампо дель Мораль, судья Франсиско Монтенегро, субпрефект Валерио и алькальд дон Эрон де лос Риос уселись за карты. Вскоре они совсем проснулись. Когда же карты раздали в третий раз, Козья Лапа тихо посоветовал судье поднять ставки. Дон Мигдонио, который как раз придерживал стрит от короля, очень рассердился. Прочие возгорелись духом, взвинтили ставки до пяти тысяч, и прикарманил их судья. Игроки очертя голову ринулись в лабиринты азарта и не опомнились до восьми утра. Собственно, тогда их и прервали – пригласили перекусить, но утиный бульон не понравился дону Мигдонио, как раз проигравшему одиннадцать тысяч. Надо заметить, что скупость его превосходила даже суеверную трусость, и он готов был бы ради десяти солей ночью копать на кладбище землю, лиловея от страха. А теперь, поспешно восклицая: "Ну, как же расстаться с такими хорошими друзьями!", он наотрез отказался прекратить столь интересную игру. Все вздремнули и в одиннадцать утра снова засели за карты. Играли весь день, а вечер, немилостивый к хворым, принес удачу дону Мигдонио. Когда подали курицу с перцем – поистине сикстинскую капеллу местной кухни! – судья проигрывал четырнадцатую тысячу и не пожелал расстаться с гостями, с неудовольствием косясь на везучего субпрефекта. К ночи снова сели за карты, и дон Аркимедес обрел былую милость, но к утру опять утерял ее, так как перед ним лежало восемнадцать тысяч. На сей раз услады дружбы особенно пленяли дона Мигдонио. Игроки вздремнули и сели за карты в полдень. Играли они девяносто дней подряд. Я кусал руки, чтоб не плакать.
Когда я шел назад, солнце сильно пекло.
Через площадь пробежали дети. За ними гналась собака. Они обернулись, она убежала. Так и я – бегу, словно пес, как только помещики обернутся. Во рту у меня пересохло, и я зашел выпить к дону Глисерно Сиснеросу. А там я встретил Саломона Рекиса, муниципального агента Янакочи, и Авраама Карвахаля. Увидел их и словно с цепи сорвался.
– Какая ты к черту власть! – крикнул я и ударил Саломона.
– Чего ты, Чакон?
– Видишь, что со мной делают, – заплакал я, – И не поможешь.
Рекис отер кровь с губы, а Карвахаль сказал:
– Ты прав, Чакон. Ничего мы не значим!
– Выпей, брат, – сказал дон Глисерио. – Выпей рюмочку даром.
– Карвахаль прав, мы' ничего не значим, судья нас задавил.
– А ты этот скот задержи, когда другой раз придут. На это еще никто не решался.
– Запри их в стойла! А мы присмотрим, все ж начальство.
Я выпил.
– Прости меня, сеньор Рекис.
– Будь здоров, Чакон.
Я поговорил с соседями – Сантосом Чаконом и Эстебаном Эррерой (они тоже беспокоились, что поместье творит бог знает что), и мы приготовились встретить стадо. На следующую ночь, когда оно явилось, я крикнул соседей и попросил: "Помогите отвести их в стойло". И мы погнали в Янауанку пятнадцать голов помещичьего скота.
– Сеньор, – сказал я Рекису, – они восемь дней разоряют мое поле.
– Подай жалобу, напиши, сколько они попортили.
– А они будут тут?
– Да, они тут останутся, пока решится твое дело.
– Спасибо, сеньор.
Вдруг откуда ни возьмись явились два жандарма и прицелились в меня из револьверов. Рекис побелел, а они спрашивают:
– Ты откуда?
– Я скот привел, сеньоры жандармы. Хочу, чтоб мне убытки возместили.
– На тебя есть донос. Ты украл это стадо у судьи Монтенегро.
Я обернулся, а свидетелей нет.
– Они мне поле разоряют, они у меня…
– Ты их украл. Пойдешь с нами. И ты, Рекис.
– Я ничего не знаю, – забормотал Рекис. – Это он их привел. А я не знаю.
– Ладно. Отведи овец пастухам из поместья и убирайся.
– Спасибо, сеньоры, – обрадовался он.
– А ты, Чакон, иди. с нами.
Держали меня семь дней. А во вторник прямо из каталажки отвели к судье.
– Так, – сказал судья. – Уходите.
Жандармы отдали ему честь.
– Чакон, – сказал он мне, – очень уж ты умный. Очень ты нетерпеливый. Почему ты мое стадо увел?
– А почему вы мне поле разорили, сеньор?
Он поднял палец.
– На этот раз я тебя прощу, а на другой – просидишь полгода. Понял, дерьмо?
– Почему вы мне поле разорили? Как мне жить? Что я есть буду?
– Сей где-нибудь еще. Янасениса – моя.
Я вернулся в Янакочу. Дон Авраам Карвахаль удивился, что я на свободе.
– Как ты вышел, Эктор?
– Ногами, дон Авраам.
А старик мой меня обнял и говорит им:
– Ничего вы, власти, не стоите!
И плюнул на землю. Карвахаль опечалился.
– Тут одна власть, – говорит он; – судья.
– Навоз больше стоит, чем вы, – говорит старик.
– Судья нас всех пересажает, – говорит Рекис, – и ничего мы не сделаем. Сила есть Сила.
– Слушай, сеньор, – говорю я. – Судья мне сказал, чтоб я не сеял в Янасенисе, а то он меня на всю жизнь засадит. Как же мне жить?
– Община даст тебе надел, Эктор. Повыше, чем Чинче.
– Идем! – говорит мой старик.
Мы пошли, и я его спросил:
– Откуда взялись помещики, отец?
Он мне не ответил.
– Откуда они?
Он остановился.
– Откуда они, отец? Почему в Уараутамбо есть хозяин.
Старик мой присел на камень и ответил мне.
Донья Пепита с. тревогой следила за поединком. Ни судья, ни помещик не сдавались и заходили все дальше в лабиринт комбинаций. Из-за стола они вставали, чтобы умыться или вздремнуть, а ели тут же, в гостиной, продымленной тысячами сигарет. Город, лишенный высших чиновников, не жил, а прозябал. Телеграммы и жалобы старели на конторках. На шестнадцатый день игры секретарь Монтенегро, писец Сантьяго Пасьон, испугался немного и посмел заглянуть в сплошное облако дыма.
– В чем дело, Сантьяго? – добродушно спросил судья, выигравший двадцать четыре тысячи.
– Простите, ради бога… – залопотал писец.
– Нет, говорите! – подбодрил его судья.
– Из сената спрашивают про арестованного Лоро. Телеграмма пришла.
– Это кто еще?
– Он кур воровал.
– Вы не бросите игру? – всполошился дон Мигдонио.
– А может, судить его здесь? – предложил Арутинго.
Дон Мигдонио вздохнул с облегчением. Через пять минут ввели Эгмидио Лоро, обвиненного в краже четырех кур. На его счастье, судья как раз выигрывал.
– Крал или нет? – спросил судья, листая дело.
– Как вам угодно, сеньор, – отвечал подсудимый.
Судья захохотал.
– Сколько просидел?
– Восемь месяцев, сеньор.
– Освободить, – сказал судья.
И он стал разбирать дела во дворе, в перерывах между партиями. Подсудимые понадеялись было на столь же счастливый исход, но прогадали. Многие являлись в часы его проигрышей: например, Маркое Торрес, обвиненный в краже мешка клевера, надеялся, что с него хватит отсиженного полугодья, но ему накинули еще три месяца, а когда он возроптал – и все шесть. Однако не всякое дело можно решить во дворе; так, пришлось отменить бал, на доходы от которого местный клуб "Одиннадцать друзей" рассчитывал купить футбольную форму.
В тот же день я сказал Сульписии, Аньяде и Сантосу Чакону:
– Судья приказал убираться из Янасенисы.
Сульписия побледнела.
– Мы же эту землю ногтями рыли!
И Сантос опечалился.
– Зачем нам уходить?
– Мы на этой земле умрем, – горевала Сульписия.
– Не уходи, Эктор! – просила Аньяда. – Кто с нами останется?
– Хотите с ним бороться?
– Я готов с ним бороться насмерть, – сказал дон Эстебан.
И мы решили бороться. Днем мы спали, а ночью по очереди дежурили на поле – Сульписия, донья Аньяда, Сантос Чакон, дон Эстебан и я. Мы не высыпались, но поле спасли. Картошка зацвела и весь май цвела на диво. Как-то мы выкопали несколько кустиков на пробу. Чудо, не картошка! На одном кусте мы насчитали сто двадцать клубней. Сто двадцать! Работники из поместья завидовали нам.
– Ну и картошка у Чакона! – наушничали они судье. – Хорошая картошка в тех местах…
А он сказал:
– Эти места надо отобрать. Выкиньте его оттуда.
Однажды под вечер Сульписия прилегла, а люди из поместья явились верхом и говорят:
– Картошку заберем всю до одной.
– Земля принадлежит Чакону, – начал дон Эстебан Эррера, но они его стегнули хлыстом.
Тут проснулась Сульписия.
– Дон Эктор не отдаст свою картошку, – сказала она. – Он за нее умрет. И не он один.
– Плевали мы на Чакона, – сказал Паласин. – Он тут ни при чем.
Мне стало не по себе.
– Народ над нами. посмеется, – горевала Сульписия. – Одно им уступи, другое – и совсем оберут.
Мы стали вспоминать, сколько судья нам причинил бед.
– Ну, – сказал я, – не один судья тут мужчина!
– Побереги себя, дон Эктор, – сказала Сульписия и на меня взглянула.
Я ей не ответил, сел в седло и отправился в поместье. Паласин удивился мне и даже не спросил, как я смел переехать мост без разрешения.
– Простите, сеньор Паласин, – сказал я. – Мне говорили, что вы ездили в Янасенису предупредить, что ваши заберут мой урожай.
– Да, Эктор. Судья приказал нам.
– А я хочу, – крикнул я, – чтобы все вы пришли мне помочь!
– Не ори! – взмолился Паласин. – Не подводи меня, Чакон.
Он был смелый с лошадьми, а судью боялся ужасно.
Я уже собой не владел.
– Нет, пускай он сам сейчас собирает!
Паласин чуть не сомлел.
– Чакон, дорогой, не ори ты так, а то сеньора услышит, она посуду пересчитывает.
– Тоните всех овец, пускай мое поле топчут!
– Чакон, миленький, хозяин услышит!
А я гарцую во дворе и кричу:
– Пускай идут, я им покажу! Я уж им покажу! Узнают они Чакона! Соберете картошку, когда меня убьете! Идите, собирайте!
Я как с ума сошел. Еду и плачу. Под самым городом мне повстречались Прокопио Чакон и Нестор Леандро.
– Племянник, – сказал я Прокопио. – Скоро будем бороться насмерть.
– Что случилось, дядя? – спросил Прокопио.
– Скоро придут собирать мой урожай. Мы им покажем. Вы мои родичи, а я сдаваться не буду.
– Не бесись ты, Эктор, – сказал Леандро. – С поместьем связываться нельзя. Мы люди бедные.
– Теперь бедные стали, гады!
– Мы в это дело не ввяжемся, – сказал Прокопио. – Нам тоже есть надо.
В июне все повторяли: "Уараутамбо соберет Чаконов урожай". Я не спал. Мы с Игнасией глядели в потолок.
– Что ты не спишь?
– Пить хочется.
– Боишься?
– Пить мне хочется.
– Игнасия, когда они заберут картошку, что будет с детьми?
– Зачем ты сеял в Янасенисе?
– Это. ничья земля, свободная.
– Раньше мы хоть что-то ели. Они ведь в своем праве. – Она заплакала. – Что хотят, то и делают.
– Не соберем урожая – люди над нами посмеются.
– Особенно я горюю из-за Сульписии.
Тогда я решил купить винтовку. Денег у меня не было, и я пошел к сеньору Ривасу. Вернее, остановил его как-то на улице.
– Сеньор Ривас, я к тебе насчет ружья.
– Зачем тебе ружье?
– Охотиться буду.
Он был человек опытный и только поглядел на меня.
– Исхудал ты, Чакон.
– Сам знаешь, Уараутамбо думает собрать мой урожай.
– Безобразие! Не имеют права. Мы все должны тебе помочь.
– Поможете, и вас засудят. Не лезьте, я уж сам, Мне бы только ружье. У меня карабин на одну пулю, одного и убьет, то ли дело винтовка.
– Ладно, дам тебе ружье.
– А патроны продашь?
– Они дорогие.
– Обменяй на барана. Хороший баран! Ягнята будут.
– Ладно, дам за него двадцать пять штук.
– Баран хороший, ты его полюбишь.
В тот же день я пошел с ружьем в Янасенису. Когда пришли люди из поместья, я у них на глазах убил птицу, крикнул: "И вы так помрете, гады! – .и погладил ружье. – Оно у вас кровь повытянет".
В общем, картошка осталась мне. Тогда я понял, что трусу земли не видать. Картошка цвела на диво, ее хватило бы на два года. На уборку, я прикинул, понадобится человек сорок.
А в один прекрасный день явился Паласин и с ним тридцать верховых. Увидел я пыль на дороге и понял, что мне конец.
– Чакон, – сказал мне Паласин, – здесь угнали коней. Без тебя не обошлось. Идем куда следует.
И меня увели.
Начальству мешать не смели, и донья Хосефина де лос Риос отменила званый чай. Отменили и открытие нового фонтана, и открытие кладбища, и водружение столба для знамени. Напрасны были все приготовления, но хуже всего пришлось арестованным. Незадолго до начала игры сержант Кабрера напился и велел нарисовать на каждом углу белую стрелку и написать: "Переход". Жители не знали такого слова, и сержанту во исполнение собственного приказа пришлось задержать двадцать с лишним нарушителей, прежде чем он приказ отменил. Субпрефект отказался разбирать их дело; Арутинго сказал: "Такую вшивоту нельзя держать во дворе", и они просидели под замком все три месяца игры. А к концу этих месяцев на окно сел черный дрозд – жалкий креольский вариант голубки, оповестившей Ноя о конце гнева божьего.
– Декабрь, – сказал дон Мигдонио. – Скоро дороги развезет.
– Да, дожди надвигаются… – отвечал судья.
– Перезимуем тут, – вздохнул дон Мигдонио, примиряясь с потерей четырехсот солей.
Глава двадцатая
о башне из овечьих тел, которую воздвигли жители Ранкаса, не помышляя о соперничестве с жителями Египта
Жил-был на свете упрямый старик. Жил-был старше с плоским лицом и глазами навыкате, прозванный Жабьей Мордой. Он не хотел понять, что Компания ворочает капиталом в 15 миллионов долларов, у него же самого – десятка три овец, два кулака и злоба. И жил-был на свете начальничек по имени Эгоавиль, двухметровый верзила, косой и наглый, который немало зарабатывал, отрубая коровам хвост и топча копытами ягнят. Однако некая баба по прозвищу Электрозад, выпив с ним вместе бутылочку, не пожелала лечь с ним, а расплатился за это старик. Жабью Морду отделали как отбивную; но, на свою беду, Эгоавиль стал его видеть во сне, в обличье Христа. А Христа безнаказанно не побьешь. Как-то раз старик отдыхал (назовем это так) на овчине. Живое мясо подживало, а выпуклые глаза глядели сквозь дверь в мутноватое небо. Вскоре небо исчезло. В дверях стал худой, скуластый человек с большими прозрачными ушами, в котором наш старик узнал одного из самых наглых своих гонителей, и поднялся, готовясь к побоям. Но прозрачноухий, кротче голубя, подошел к нему со шляпой в руке.
– Доброго вам здоровья, дон Фортунато, – сказал он, как-то странно косясь. – Разрешите сказать словечко. Я к вам от дона Эгоавиля.
– Попросил бы, – сказал упрямый старик, не считаясь с присутствием дам, – попросил бы, так его и так, в моем доме его не поминать.
– Не беспокойтесь, дон Фортунато, – сказал прозрачноухий, сам волнуясь и цыкая зубом. – Дайте мне договорить. Дон Эгоавиль считает вас истинным мужчиной. Он из-за вас нас жучит и мучит. "Мне нужны, – говорит, – такие, как Фортунато, а не кретины вроде вас". Так говорит дон Эгоавиль, когда напьется.
– Чего ж вы от меня хотите? – сказал упрямый старик, сплевывая слюну, зеленую от коки.
– Дон Эгоавиль устал бороться, – сказал прозрачноухий. – Он хочет с вами поладить. Если хотите, пасите у нас свой скот.
– Почему же у вас? – сказал упрямый старик. – Поля не ваши. Вы огородили чужую землю.
– Я кто? – сказал прозрачноухий, выражая обычную точку зрения подневольных лиц. – Мне деньги платят, я приказы выполняю.
– Значит, как же это? – спросил упрямый старик и нахмурился, скрывая радость.
– А вы пригоните скот попозже, – ответил прозрачноухий, надеясь, что начальник его не обложит. – Мы как будто не увидим. Дон Эгоавиль одно просит – не гоните, пока не стемнеет. Не подводите его.
– М-да… – невразумительно сказал упрямый старик.
– Вы подумайте, дон Фортунато, – сказал прозрачноухий. – Зачем овечкам подыхать?
– Овечек пожалел, гадюка! – сказал упрямый старик в ужасном гневе.
– Не кричите на меня, дон Фортунато, – сказал прозрачноухий, не ведая, что повторенья раздражают чувствительных людей. – Я кто? Человек подневольный. – И он вздохнул. – Служу, руки мараю ради семьи.