- "Четыре" - это матери: Сара, Ревекка, Лия, Рахиль. "Три" - это патриархи: Авраам, Исаак, Иаков. "Два" - каменные скрижали, на которых начертан Закон. "Один" - Господь наш Бог, сотворивший небо и землю.
- Хороший мальчик!
Наступил день, когда рабби Гомер сказал ученикам в школе:
- Итак, вы уже знаете все буквы. Теперь вам пришло время увидеть, как они выглядят, когда из них замешивают тесто и лепят такие своеобразные лепешки, которые мы называем словами. Смотрите, вот один из священных псалмов благословенного царя Давида.
Рабби Гомер пустил свиток по рядам, предупредив, чтобы ученики бережно с ним обращались. К его удивлению, Иисус смог прочесть свиток сразу же и довольно бегло:
- "Господь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим".
- Очень хороший мальчик!
Некоторые говорят, хотя мы и не обязаны этому верить, что Иосиф давал своему приемному сыну уроки дома и использовал для этого деревянные предметы, которые изготовлял:
- Я не рабби, но, думаю, у меня есть кое-что, чему я могу научить тебя. Не самому ремеслу, а смыслу ремесла, ремеслу в глазах Бога, если так можно выразиться. Вот смотри, мы пользуемся этой линейкой, чтобы провести прямую линию на дереве, которое нужно распилить, но точно так же мы проводим прямые линии подобающего поведения - мы называем их правилами. Однако, возможно, вести себя правильно - это еще не все. Взгляни на этот новый плуг - я только что его закончил. Он нужен для того, чтобы делать прямые борозды, в которые будут брошены семена. Этот плуг может дать довольно сытую, но все-таки очень скромную жизнь: голова всегда опущена к земле, мускулы напряжены до предела. Однако человек должен научиться и тому, как возвыситься над землей. Посмотри на эту лестницу - о такой вещи наш прапрапрапрапрадед Адам даже и не мечтал. Это то, чему научились, с Божьей помощью, его дети, чтобы можно было подниматься к вершинам деревьев и собирать плоды, которые растут высоко, и видеть яйца, которые укрыты в гнездах; чтобы можно было дотянуться до верхней полки, где пылятся тайные книги. Ступень за ступенью - как в музыке. Ступень за ступенью. Самая низкая ступень - наши ощущения: обоняние, вкус, осязание и другие; потом идет речь, которая возвышает нас над животными; потом - способность думать; потом - фантазия; потом - воображение; потом - видение; а на самой верхней ступени лестницы - истинная сущность, что есть одно из выражений, обозначающих близость к Богу.
В возрасте десяти лет Иисус уже заслужил имя Наггар, что по-еврейски означает "плотник" (на греческом - Марангос). Он любил и тяжелую работу - например, распиливание деревьев, - и более легкую - скажем, выравнивание досок рубанком. Иногда он был небрежен при измерениях и слишком полагался на свой глазомер, а не на линейку, но в четырнадцать лет был уже столь же умел в изготовлении плугов, как и его отчим (которого он, разумеется, называл отцом), и это было весьма кстати, поскольку Иосиф старел и руки его слабели. Однако в четырнадцать лет Иисус стал мужчиной не только в смысле овладения ремеслом - это возраст, Когда совершается обряд бар-мицва, пройдя который мальчик вступает в религиозную и общественную жизнь своего народа на правах взрослого мужчины.
Рабби Гомер, теперь уже постаревший, дрожащим голосом говорил мальчикам, которые только что стали мужчинами, напутственные слова: "Близится Пасха, приготовьтесь к ней, ибо вы впервые проведете этот день в Иерусалиме и своими глазами увидите великую славу Священного Храма Господа Бога нашего…"
Внезапно его голос потонул в раздавшемся снаружи грохоте - в это время мимо синагоги проезжали вооруженные всадники. Рабби тотчас прервал скромную процедуру посвящения в мужчины, поскольку все присутствующие обернулись на этот шум. Благословив мальчиков, рабби вывел их из синагоги. Щурясь от яркого света, кашляя и чихая от поднятой лошадьми пыли, Иисус и его друзья наблюдали, как по главной - и, по правде говоря, единственной - улице галопом проносилась римская конница. Пекарь Иофам тоже увидел воинов, но уже вблизи. Сержант и двое его людей спешились и вошли в лавку Иофама, не сказав, что называется, ни "добрый день", ни "поцелуй меня в задницу".
- Хлеба, парни, еврейского хлеба, и с вами ничего плохого не случится.
- Что? Чего вы хотите? - спросил Иофам.
Сержант заговорил на плохом арамейском:
- Это называется реквизиция. Армию нужно кормить. От Дамаска до Иерусалима долгая-долгая дорога.
- Это Назарет, - ответил Иофам. - Галилея. Здесь не римская территория.
- Неужели? Вот не подумал бы! Мы, конечно, могли бы поспорить об этом за квартой вина, да времени нет. Коль уж я заговорил об этом, нет ли тут у вас приличного вина? Хорошо, хорошо, спасибо за припасы.
Когда они выходили из лавки, молодой назарянин по имени Наум пробормотал им вслед:
- Божье проклятье на ваши головы! Римляне, чтоб вас… Пусть Бог Израиля, Бог поднебесного мира, сразит вас. И Он это сделает. Кости римлян будут гнить на нашей святой земле. Будьте вы прокляты, римские твари.
И он сплюнул.
- Я не все уразумел из сказанного, - добродушно сказал нагруженный хлебом солдат, - но это звучало не очень-то хорошо.
- Плевок я как-то сразу уразумел, - произнес второй воин весьма уродливого вида.
- Оставьте его в покое, не обращайте внимания, - сказал им командир, за плечами которого было двадцать лет службы. - Ты в Иерусалиме еще много таких встретишь. Их называют зелотами. Безумные ублюдки. - И, любезно поклонившись Иофаму, он повел своих людей к лошадям.
- Хочешь подраться, да? - с ядовитой усмешкой обратился к Науму Иофам. - Это тебя до добра не доведет. Они сейчас повсюду, римляне-то. И царство Израильское развеется, как пыль на ветру.
Ветер развеял пыль, оставленную римской конницей, стих стук копыт, войско ушло в сторону Иерусалима. Судя по всему, в Иерусалиме оно теперь было необходимо. Потому что в Риме только что закончилась одна власть и начиналась другая.
Август умирал. Он лежал на своем смертном ложе, окруженный теми, кого называл друзьями. Тут же толпились лекари, сенаторы, консулы, а также друзья Тиверия - человека, который должен был стать преемником Августа. Разумеется, сам Тиверий тоже находился здесь. Да, не забыть бы еще и прокуратора Римской Иудеи, который как раз в эту пору проводил в столице империи свой отпуск. Август произнес свои последние слова, тщательно следя за артикуляцией, - словно призрак актерства пролетел над смертным ложем:
Ei de ti
Echoi kalos, to paignio dote kroton
Kai pantes emas meta charas propempsate.
Сатурнин понял смысл фразы и кивнул, затем покачал головой. Тиверий громко прошептал:
- Что он сказал?
- Это по-гречески.
- Я знаю, что по-гречески, но что это значит?
- "Комедия его жизни окончена. Если она доставила нам хоть какое-то удовольствие, мы, когда актер покидает нас, должны проводить его рукоплесканиями".
- Он имеет в виду настоящие рукоплескания? - Тиверий был не из самых сообразительных. - Он шутит напоследок, - произнес он немного погодя, не слишком уверенный в правильности сказанного. По чести говоря, Тиверий был не слишком уверен в правильности чего бы то ни было, что и покажет в дальнейшем вся его карьера. Но в том, что это конец, он не сомневался.
Август слабо вздохнул и затих. Лекарь пристально вгляделся в его лицо, затем осторожно закрыл глаза, которые еще минуту назад были государевыми очами. Божественный император действительно и окончательно превратился в божество. Все присутствующие повернулись к Тиверию. Они пробормотали: "Да здравствует кесарь Тиверий" и разыграли краткую сценку с приветствиями и заверениями в преданности, хотя у многих из них в этот момент душа ушла в пятки. Тиверий глупо улыбался и благодарил всех - сначала слишком тихо, потом слишком громко.
Вскоре после этого Тиверий был коронован, и изображение его самодовольно ухмыляющийся физиономии появилось во всех уголках империи. По распоряжению прокуратора (который всегда лучше ладил с Тиверием, чем с Августом) эти изображения были развешаны и в Иерусалиме. Никто особенно не возражал против того, чтобы Тиверий глупо скалил зубы со стен общественных зданий или таверн (где можно было от души посоревноваться в прицельной стрельбе плевками по императорскому глазу). Но когда наиболее помпезное изображение Тиверия было решено внести в Храм, дабы напомнить евреям, кто на самом деле был их богом, народ в Иерусалиме, естественно, взбунтовался. В то время в Иудее существовала секта или партия наиболее рьяных сторонников освобождения от римского владычества - партия фанатиков, которые, собираясь вместе, читали Писание и напоминали друг другу о том, как в прошлом народ пребывал рабстве и как по указаниям самого Бога цепи рабства были разорваны. Людей этих справедливо называли зелотами. Именно зелоты, ведомые человеком по имени Авва, убрали из Храма изображение Тиверия. Когда портрет императора переносили в Святая святых, они завязали отчаянную, но бессмысленную схватку с римлянами, которые несли изображение. Потом были произведены массовые аресты и казни.
Прокуратор Иудеи, носивший имя Понтий Пилат, с суровым видом сидел на террасе своего дворца (прежде принадлежавшего Ироду), когда перед ним выстроили арестованных злодеев. Двое палачей со сверкавшими на солнце топорами ждали приказаний, глупо скаля зубы, - ни дать ни взять их верховный работодатель, божественный император Тиверий. Строгим тоном Пилат обратился к осужденным:
- Когда же вы, евреи, осознаете, кто вы такие? Когда вы поймете, что личность императора божественна в буквальном смысле и что порча его изображения - это богохульство в грубой форме?
Упрямый Авва, мясник по профессии, подал голос:
- Этого, господин прокуратор, мы не признаем и признать не можем. Вносить изображение простого временного правителя в святилище Всевышнего - это богохульство, от которого содрогаются сами небеса. Что до того, кто мы такие, то мы знаем, кто мы - народ, избранный Богом. И мы знаем, кто такие вы, римляне. Вы - вторгшиеся язычники, осквернители Святого города, гнусная мерзость и бедствие для нашего народа.
- Ты не смеешь так говорить! - выкрикнул Пилат, задрожав от ярости. В то время он был еще неопытным новичком в искусстве обращения с местными диссидентами. - Ты громоздишь одно преступление за другим!
- Невозможно громоздить одну смерть за другой, - усмехнулся Авва. - Человек умирает только единожды.
Пилат был вне себя от ярости.
- Приступайте к работе! - приказал он палачам. - Услышанного мне вполне достаточно.
К его удивлению, евреи, вслед за Аввой, громко запели патриотический гимн, а затем, по его сигналу, все как один опустились на колени и обнажили свои шеи для топора. Пилат был поражен. Он прошел к тому месту, где стоял на коленях Авва, и истерически завопил.
- Ты хочешь умереть?! - вопил он. - Ты, - вопил Пилат, - хочешь умереть?!
- Лучше умереть, - выкрикнул Авва, - чем принять на себя позор принудительного безбожия! Да и еще раз да! Погоди, Понтий Пилат. Может статься, скоро тебе придется править кладбищем.
И он продолжал спокойно ждать, когда опустится топор палача. В голове Пилата невольно прозвучало слово "милосердие". Но единственное, что он смог сделать в ту минуту, это выкрикнуть:
- Казнь откладывается! Всех назад, в тюрьму! - И, обращаясь к своему помощнику Луцию Вителлию Флавикому, смуглому человеку с волосами цвета сажи, пробормотал: - В сущности, я должен посоветоваться.
- С кем, господин?
- В этом вся трудность, Вителлий. Я большей частью предоставлен самому себе. И единственное, чего я хочу, - это спокойствия.
- Может быть, предпринять какой-нибудь популистский шаг, господин? - спросил Вителлий, наблюдая, как евреи, все еще певшие о Сионе и о любви Господа, шагали к зданию тюрьмы. - Что, если мы сейчас тихо умертвим человека по имени Авва, а остальных отпустим? Императорское милосердие и так далее?
- Да, конечно. Вели отрубить ему голову. Непременно сделай это.
Таким образом, Авва без лишнего шума был казнен, а остальным позволили вернуться к нормальной жизни, но все они были строго предупреждены. Однако попытки украсить Святая святых ухмыляющимся императорским оскалом больше не предпринимались. Сын Аввы, молодой человек восемнадцати лет, только о перевороте и думал, но решил, что время для выступления против власти империи еще не пришло. Тут требовался какой-нибудь великий поэтический лидер, до отказа заполненный волшебной субстанцией, которая в те времена была известна под названием "харизмы".
В Иерусалиме, куда Иисус и его родители, как и многие другие жители Назарета, отправились на празднование Пасхи, было довольно спокойно, хотя повсюду можно было встретить голоногих римских солдат.
Мальчик впервые увидел Иерусалим с вершины холма: перед ним в долине лежал великий город - умытый солнцем, белый, как кость, и коричневый, как навоз. По примеру рабби Гомера вся процессия паломников из Назарета опустилась на колени и запела псалом, начинавшийся словами: "Возрадовался я, когда сказали мне: "пойдем в дом Господень". Вот, стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим…"
Увидев город, мальчик не преисполнился сыновней любовью, как того можно было ожидать. Город, в конце концов, состоял из людей, и Иисус вовсе не полагал, что жители Иерусалима будут светиться какой-то особенной благодатью. В большинстве своем, думалось ему, это просто дурное сборище, озабоченное тем, как бы побольше заработать на паломниках, приехавших на Пасху. К тому же Иисус пока что имел смутные представления о других, более крупных городах - скажем, о Риме или об Александрии, - он лишь слышал о них, но никогда не видел.
Здесь были подозрительные люди с неискренними улыбками и руками, которые проворно хватали деньги, люди, горевшие желанием показать приезжим могилы пророков. Здесь были пьяные римские солдаты и множество блудниц. При виде похотливых улыбок и зазывно выставляемых грудей его молодая кровь закипала. Он видел откровенные объятия в темных переулках. Ловкие воры, чьи полуголые тела были смазаны жиром, чтобы легче было выскользнуть из рук преследователей, выхватывали кошельки у прохожих. Это был, как казалось Иисусу, город рук - рук, готовых брать деньги, скользить по горячим плечам уличных девок, сжиматься в кулаки во время драк возле таверн. И в Храме - руки священников, которые закалывали визжащую жертву; руки красные от густой козлиной крови и от жидкой крови голубей; руки, испачканные внутренностями ягнят; руки, которые ловко выворачивают кости отбеленного скелета ягненка или козленка и с помощью скрещенных деревянных реек укрепляют их на плоскости, чтобы получилась своего рода патетическая жертвенная хоругвь.
У Храма, на заднем дворе, за которым со сторожевой башни наблюдали вооруженные часовые, чьи-то руки вдруг вцепились в одежду Марии. Это были узловатые, коричневые, высохшие руки, принадлежавшие старухе.
- Елисавета?!
- Она самая! А ты, кажется, ни на день не постарела. Божья благодать расцветает в тебе, благословеннейшая из жен. А это…
- Это - он.
- Что-то Иоанна не видать. Убежал куда-то по своим делам. Ну да ничего, за пасхальным ужином мы соберемся все вместе. Они оба хорошего роста, благослови их Господь. Отец Иоанна мог бы им гордиться. Ах, бедный Захария!
Они сидели за праздничным столом в верхней комнате. Иоанн с Иисусом украдкой разглядывали друг друга, а рабби в это время нараспев произносил древние слова над символической пищей:
- Это хлеб, испеченный в спешке, когда не было времени, чтобы заквасить тесто; хлеб, который ели отцы наши в ночь перед тем, как закончилось пребывание их в Египте. Это горькие травы. Это жареный ягненок, кровью которого были смазаны косяки их дверей, чтобы Ангел Смерти мог увидеть этот знак и прошел бы мимо домов их, не тронув волоска на голове первенца. Жареное мясо ягненка, хлеб, испеченный в спешке, травы, горечь которых должна была напоминать им о горькой жизни в изгнании…
После ужина Иоанн с Иисусом прогуливались по ночному городу. Улицы были залиты светом пасхальных ламп, зажженных во всех домах. Иоанн с Иисусом, оба рослые и крепкие, шли, не опасаясь ни пьяных головорезов, ни сирийских солдат, кричавших вслед евреям оскорбительные слова: "Иегуди! Иегуди!"
- Чем ты занимаешься?
- Работаю в мастерской. В основном пилю дерево. Много читаю.
- Я все время читаю. Я должен стать священником. Как мой отец.
- Ты веришь в отцов?
- Что ты имеешь в виду?
- Отцы, отцы… Множество отцов. А всех у нас один источник жизни, один Отец. Мужчины, которых мы называем отцами, - орудия в Его руках. Откуда берется сила семени? Не от мужчин. Есть только один Создатель.
- Ты странно говоришь.
- Боюсь, что так.
- Боюсь?
- Боюсь, что могу говорить даже более странно. Но пока не буду.
- Ты веришь этим рассказам… ну, про нас с тобой?
- Я не могу ясно видеть будущее. Куда бы мы ни должны прийти, мы должны двигаться медленно.
- Вы уже пришли! - Из темноты дверного проема вынырнула девушка.
- Я говорю слишком громко, - усмехнулся Иисус.
- Нас двое, но комната только одна. Вы не против? - сказала девушка.
Она была большеглазая, в свободном платье, и от нее исходил запах сандалового дерева.
- Прости нас, - учтиво ответил Иисус. - Мы очень тронуты этим любезным приглашением и очарованы твоей молодостью и красотой, но, в качестве оправдания, должны сообщить, что у нас назначена другая встреча и туда мы уже опаздываем.
- Хорошо говоришь, - отозвалась девушка. - Приятно слушать. Ладно уж, дорогой, шагайте дальше, куда вы там направлялись. - И она хлопнула Иисуса по задней части, цокнув языком, будто погоняла коня. Иисус приятственно улыбнулся.
- Ты должен был бы отчитать ее по всей строгости, - заметил Иоанн, когда они двинулись дальше. - То, чем она занимается, греховно.
- Ты мог бы сам отчитать ее, если считаешь, что это было необходимо.
- Я осудил ее взглядом и суровым выражением лица. К сожалению, ты отвлек ее внимание своей небольшой изысканной речью.