В тот день, когда благовествовал Иисус, состоялось собрание группы избранных - людей, которые входили в Религиозный Совет. Они расположились в простой, но отделанной дорогим мрамором палате, находившейся в задней части Храма. Стол, за которым они сидели, был сделан из превосходно отполированного ливанского кедра и имел форму подковы. Стулья напоминали небольшие троны, не совсем, впрочем, удобные. Здесь были и миряне (Елифаз в их числе), и священники. На десять минут позднее назначенного времени вошел привратник и громко объявил: "Господин Каиафа, Первосвященник Храма!"
Все встали. Каиафа имел внушительную внешность. Он был облачен в белоснежное одеяние. Его отличали длинный, выдающийся вперед нос и проницательные глаза. Было известно, что он прочел множество книг на трех языках. Говорил Каиафа тихо и вежливо. Войдя в палату, он произнес с улыбкой:
- Садитесь. Пожалуйста, садитесь. Извиняюсь за опоздание. Много дел в это время года, как вы знаете. Вот-вот наступит Пасха. Это, как я понимаю, собрание, вызванное чрезвычайными обстоятельствами, - сказал он, усаживаясь во главе стола. - Сожалею, но я не смогу присутствовать на нем долго - опять же по причине наступающей Пасхи. Много дел, почтенные, чрезвычайно много. Мы, насколько мне известно, собрались здесь, чтобы рассмотреть так называемое пастырство этого так называемого… Кто он, этот так называемый? Пророк? Учитель?
- Его называют по-разному, преподобный, - отвечал Аггей. - Нас меньше всего заботит то, как его называют. Гораздо важнее - что он делает.
- Оказывается - по крайней мере, судя по тому, что о нем говорят, - он делает много полезного. Он очистил двор Храма от этих крикливых торговцев голубями и скотом. Было сделано доброе дело. Мы сами всегда намеревались сделать нечто подобное, но всякий раз что-то мешало - то ли апатия, то ли еще что-то. - Каиафа пристально посмотрел на священника, который, как предполагали, извлекал немалую выгоду, предоставляя желающим право на торговлю у Храма. - Он проповедует доброту, я слышал, и говорит о добродетели нищеты…
Священник, к которому это относилось, не покраснел.
- А еще, - смело вмешался Ездра, - о пороках богатых. И о лицемерии уважаемых людей. Он находит больше добродетели в блудницах и головорезах, чем в служителях Храма.
- Понимаю, - сказал Каиафа. - То, что называют радикальными речами.
- Именно радикальными, - подтвердил Никодим, мирянин очень преклонного возраста, всеми уважаемый. - Он проникает в сущность вещей. Лично я не против его радикальных речей.
- Я не придавал этому слову отрицательного смысла, Никодим. Моя душа открыта. Но я должен узнать о нем больше.
- Он не признает справедливость некоторых аспектов Закона Моисея, - начал объяснять Аввакум. - Например, он берет на себя смелость осуждать развод и, таким образом, прощает прелюбодеяние. Единственный грех - так получается по его словам - это не любить. Он - апостол любви. - Аввакум улыбнулся.
Каиафа оставался серьезным.
- Я называю все это перевернутой моралью, высказался Аггей.
- Как бы ты это ни называл, у нас такое уже было. Мы слышали это от человека по имени Иоанн, которого Ирод Галилейский, поступив очень недальновидно, казнил. Мы слышали это от многих до него и еще от многих услышим. Возврат к простоте, призыв к справедливости.
- А это означает призыв против установленного порядка, - высказался Самуил.
- Ах, установленный порядок всегда может сам о себе позаботиться! - с раздражением воскликнул Каиафа.
- Но ведь мы должны рассуждать в категориях двух видов установленного порядка, не так ли? - заметил Елифаз. - Мы живем в Иудее, которая оккупирована Римом. Римляне не мешают нам отправлять нашу религию, но разве она им нравится?
- Римляне народ не религиозный, - сказал Каиафа. - Они люди чрезвычайно мирские. Но это, конечно, делает их достаточно терпимыми. Наша религия забавляет их.
- Со всем моим почтением, преподобный, - снова заговорил Аггей, - но ты, боюсь, пропустил неявный аргумент почтенного Елифаза, смысл которого в следующем. Наша религия - религия одного народа. Израиль - это народ и религия одновременно. Зелоты, которые так досаждают нам всем, черпают всю свою аргументацию в пользу освобождения Израиля из Священного Писания. Бог Израиля руководит, так сказать, всем народом Израиля. Проще говоря, римляне могли бы поощрить в Палестине и какую-то другую религию.
- Это так, - согласился Каиафа, - но не какую-то другую, а только одну - поклонение императору и богам их языческого пантеона - Юпитеру, Марсу, Венере и прочим. Это даже не вера. Это просто, можно сказать, набор удобных мифов - удобных для использования римскими поэтами.
- Если мне позволено будет высказать мысль, которую отец Аввакум не более чем подразумевает, - продолжал Аггей, - замечу, что вера, которую проповедует этот Иисус, - не вера одного народа. Есть сирийцы, есть даже римляне, которые его слушают. Он, кажется, проделал какой-то шарлатанский фокус с исцелением в одном римском доме. Чудо, как называют это легковерные. Суть в следующем: это не та религия, которая могла бы стать оружием в руках зелотов. Он проповедует не веру народа Израиля. Он постоянно подчеркивает, что вера эта для всех людей. Для всех.
- Позвольте мне дополнить, - заговорил Иона. - По его словам, императору должно принадлежать то, что император рассматривает как подать, причитающуюся ему по праву. Иисус слишком ясно выразился по этому поводу. Вера его - это вера, в которой нет того, что мы можем назвать политическим содержанием. Она не представляет для римлян никакой опасности. Скорее наоборот.
- Но из этого следует, - вклинился Елифаз, - что для нашей официально установленной религии опасность здесь очень велика.
- Странно, - сказал Каиафа. - Вы все говорите об этой вере так, словно бы это была какая-то новая вера. И все же, как я понимаю, Писание все время у него на устах. В чем же она новая, эта вера? Мы лишь тогда сможем утверждать, что она богохульна, когда сможем доказать, что она новая.
- Когда вещь становится новой? - рассуждал Никодим. - Минуту назад мы употребили слово "радикальный". Корни нашей веры древние, а он возвращается к корням. Наша вера не совсем та, что была во времена Моисея, и все же мы не называем ее новой. Может быть, мы не называем ее новой только по одной причине - мы опасаемся, что тогда нам, возможно, придется назвать ее богохульной.
- Послушайте, - сказал Аввакум. - Этот Иисус берет Святое Писание и, так сказать, толкает его в сторону фанатической крайности. Я называю подобные действия еретическими. Для чего у нас священники? Для чего у нас существует Высший Совет, составленный из старейшин? Для того, чтобы можно было предотвратить фанатизм и чтобы образованные и разумные люди могли толковать Святое Писание так, как его следует толковать - с точки зрения возможного и вероятного.
- С точки зрения удобного, целесообразного и приемлемого, - добавил Никодим.
- Вот именно, - подытожил Аггей. - Жизнь должна продолжаться.
- Послушайте, почтенные, - снова заговорил Елифаз. - Он представляет угрозу нашей вере. Можем ли мы пойти дальше в этом деле?
- Угроза нашей вере, - рассуждал Каиафа. - Свидетельство против нашего самодовольства. Очень опасный человек. Итак, как же вы намерены с ним поступить?
- Избавиться от него, - отрезал Иона. - Разделаться с ним. Уничтожить.
- Смерть, - заметил Никодим, - слишком радикальное понятие.
- Итак, - продолжал Елифаз, - все это без преувеличения дело жизни и смерти официально принятой религии. Если сие учение получит широкое распространение - не забывайте, что оно укрепляется с помощью надувательств, которые люди готовы тут же называть чудесами, - то римляне будут только рады признать его в качестве главной религии провинции.
- А может ли оно когда-либо стать главной религией провинции? - спросил Каиафа.
- Это религия для бедняков, больных, порабощенных, - ответил Аввакум. - Разве этого недостаточно? Зелоты ненавидят это учение, но зелоты - крикливое меньшинство. Кроме того, скоро они будут подавлены, все они. Я думаю, если такая возможность представится, оккупационные власти запретят нашу истинную веру как подрывную и антиримскую. Он - хотя я с содроганием говорю об этом - должен умереть. Задумаемся - есть ли у нас выбор? Сделать так, чтобы он проповедовал в изгнании? Посадить его в тюрьму? Все подходы к тюрьме заполонят его последователи, как это было в случае с Иоанном. Больше бунтов, больше войск - и в конечном итоге полное порабощение Иудеи римлянами.
- Вам, любому из вас, очень мало известно об истинном мотиве, который пробивается на поверхность нашего разговора, - уныло произнес Каиафа. - "Требуется, чтобы один человек погиб за народ". Известно вам это выражение? Вижу, что неизвестно. Такое случается раз в тысячу лет - когда приходит человек, которому суждено стать искупительной жертвой. Праведный, невинный, как агнец. Человек, который может принять на себя грехи народа. Добродетельный, как ангел, но отягощенный грехами народа. Жертва ради народа. Понимаете меня?
Теперь заговорил тот, кто до этого молчал, опустив глаза, сомкнув ладони, думая, очевидно, о чем-то своем. Он сказал:
- Люди могут предать смерти козла, но не человека.
- Отец Зара, - улыбнулся Каиафа. - А я все ждал, когда же мы узнаем твое мнение. Ты понимаешь меня достаточно хорошо. И ты напомнил нам всем о том, о чем мы предпочли бы не вспоминать, - о пределах, которыми ограничиваются наши возможности в мирских делах. Только римляне могут отдать приказ о смертной казни. Как бы то ни было, их следует убедить в том, что именно они должны стать той рукой, которая занесет над ним жертвенный нож.
- Прошу вас извинить меня, святые отцы, - начал Никодим, поднимаясь со стула. - Не думаю, что смогу как-то содействовать…
- Мы всегда очень признательны тебе за то, что ты приходишь на наши собрания, - ровным голосом произнес Каиафа. - Твоя помощь неоценима - мудрость, сострадание, зрелые плоды большого жизненного опыта…
- Благодарю вас, - начал, уже стоя, прощаться Никодим. - Итак, если вы…
- О, мы все сейчас уходим, - сказал Каиафа. - Я должен объявить, что на этом наше обсуждение заканчивается. Временно. Так много еще нужно сделать, и так мало мы с вами можем. Пределы, ограничивающие наши возможности в мирских делах, - повторю эту фразу. Возможно, будем и дальше за ним наблюдать. Встретимся снова после Пасхи. - Каиафа встал.
- Но, святой отец, - тоже вставая, обратился к нему Елифаз, - мы должны начать действовать до Пасхи, до того, как в городе появятся массы паломников. Никто не знает, какое развращение, богохульство… И бесчинства… - пробормотал он. - Нарушение общественного порядка… Я настаиваю…
- О нет, не нужно. Благодарю всех за то, что пришли. Отец Зара, будь добр, задержись на минуту. Несколько слов по другому делу…
Речь шла не о другом деле. Зара и Каиафа медленно прохаживались по залу. Зара излагал свою точку зрения:
- Есть одна сфера, где богохульство и государственная измена становятся синонимами. Римляне, как мы знаем, постоянно смешивают понятия богохульства и государственной измены. Выскажись против императора, и ты уже высказываешься против Бога. Для нас весь вопрос состоит в том, как наше богохульство сделать их государственной изменой. Святой отец понимает мою мысль?
- Да, да, конечно.
- В чем может заключаться крайнее богохульство? Мне даже страшно это выговорить. - Но ему вовсе не было страшно. - Можно поймать его на словах "Я есмь Сущий", которые были произнесены когда-то устами самого Бога…
- Если он и говорил что-то подобное, то пока не делал этого прилюдно.
- А своим ближайшим последователям? На днях один из них приходил ко мне. Чрезвычайно восторженный молодой человек. Собственно говоря, мы знакомы еще со школьных лет. Вместе изучали греческий. Он, кажется, внушил себе, что я… один из прогрессивных элементов в духовной иерархии.
- Наивный человек, - печально улыбнулся Каиафа.
- Он говорил о чудесах, о царе Иудеи, о вере, которая изменит весь Израиль. Воодушевленный человек, добрый…
- Наивный.
- Я не думаю, что этому Иисусу, если быть справедливым, следует ставить в вину восторженность его учеников.
- А если бы… - рассуждал Каиафа, - если бы именно этот его последователь мог… перед свидетелями… поклясться, что этот Иисус сделал крайне богохульное заявление, самое богохульное из богохульных?.. - И затем, несколько брезгливо: - Мы придумываем разные ловушки, хитрости. Не подобает нам творить такое. Возможно, мы придаем слишком большое значение этому делу, Зара. Может быть, все решится само собой. Вероятно, какие-то другие репрессивные органы могли бы… я не знаю… Как я понимаю, камни швыряют и фарисеи, и зелоты.
- Камни - это пустяк. У него двенадцать крепких людей, способных ответить тем же. И если вдруг какой-то зелот поднимет на него нож…
- Понимаю. У него надежные защитники. - Каиафа помедлил, затем спросил: - Ты согласен с моей идеей насчет козла отпущения?
- Это разумная мысль. Однако, - вздохнул Зара, - я должен идти работать. Очень мало времени.
Действительно, времени до Пасхи оставалось совсем немного, и благочестивые жители провинции уже заполняли город. Оба Иакова, Иоанн, Иуда и Петр пришли встречать караван, прибывавший из Назарета. Мария, мать Иисуса, после путешествия была покрыта дорожной пылью и выглядела уставшей, но ее красота и полная достоинства осанка ни в малейшей степени от этого не пострадали. Вместе с нею был старый рабби Гомер. Иофам, как всегда мрачный и недовольный, фыркнул при виде Иисуса.
- Проведем ли мы эти дни вместе?
- Дорогая мама, думаю, ты понимаешь, что мы не сможем быть вместе. Ты, кажется, думаешь обо мне, как о курице со своим выводком, за которыми нужен глаз да глаз. Да я и не могу долго оставаться в городе. У меня есть враги.
-. Прекрасно! - рявкнул Иофам. - Ты знал, что у тебя будут враги. Разве не говорил я тебе много раз, что ты наживешь врагов? Оставил неплохое ремесло и бросил вызов всем нормам и приличиям.
- Тебе не следует так говорить, Иофам, мягко произнес Гомер. - Закон должен изменяться, а изменять его дано очень немногим - богоизбранным. Но кому нужны изменения? Того, кто приносит изменения, ненавидят более всего.
- Запиши это золотыми буквами, - усмехнулся Иофам. - Ну, Иисус, ты уже приобрел известность. И немалую, скажу я тебе. Но это не та известность, которую должен стараться приобрести приличный, богобоязненный человек…
Иисус грустно улыбнулся, когда к ним подошли двое незнакомцев - оба атлетического сложения, явно люди, занимающиеся тяжелым трудом, на лицах - разочарование. Один из них сказал:
- Вся наша работа пошла насмарку. Ты отбросил нас на десять лет назад. Ты предал наше дело. Ты предал пророка Иоанна. Не будь здесь этой женщины, я плюнул бы тебе в лицо. Но довольно будет тебе и Божьего проклятия. Будь ты проклят, предатель!
Иисус сказал им несколько кротких слов благословения, а оба Иакова со свирепыми лицами двинулись в сторону незнакомцев.
- Нет, нет, оставьте их, - сказал Иисус.
Затем, с безмятежным спокойствием, взвалив на плени узлы с пожитками троих назарян, он пошел вместе с Марией, Иофамом и Гомером подыскивать место, где они могли бы остановиться. Эту сцену наблюдал Никодим. Он подошел к Иуде и тихо сказал:
- Извини, что беспокою тебя. Никто из ваших меня не знает, но мне известно о том, что вы делаете, и я благословляю вас. Не решаюсь говорить это во всеуслышание, помоги мне Господь. Думаю, что вам лучше перебраться в безопасное место. Ваш постоялый двор на Елеонской горе не защищен от появления… врагов.
- Понимаю. Значит, тебе известно, где мы остановились.
- Многим известно. У вас уже были… посетители?
- Женщины с детьми. Недругов пока не было. Но нам велели завтра съезжать оттуда. Такую плату, какую требует за постой в пасхальные дни хозяин, мы не можем себе позволить. Это настоящий беззастенчивый грабеж…
- Кстати, меня зовут Никодим. Впрочем, это не имеет значения. Буду рад предложить вам жилье без всякой платы. За Кедронским потоком у меня есть небольшой дом с садом. В Гефсимании.
- В Гефсимании?
- Не говори так громко. Об этом никто не должен знать. Там высокие стены. Большие ворота с крепким замком. Ключ у меня с собой, возьми его. Спрячь понадежней. Вокруг много воров.
- Ключ бесполезен для вора, если ему неизвестно…
- Так, конечно, но вы должны отнестись к своим врагам серьезно. Очень серьезно.
- Я очень, очень рад. Не знаю, как тебя…
- Достаточной благодарностью мне будет его безопасность. Забудь мое имя. Помнить его необязательно. Благослови тебя Бог.
- Тебе воздастся сторицей.