- Как почтительно ты произносишь эти слова - "власть Рима". Вы ненавидите Рим ничуть не меньше, чем любой из этих немытых так называемых патриотов, которые орут там сейчас. Но вы хотите мира, а это следует понимать так, что действия, расцениваемые как подрыв общественных устоев, для вас нежелательны. Каждый из вас хочет иметь определенное положение, состояние и небольшую уютную виллу на побережье. Давайте, святые отцы, или как вас там, не будем лицемерить. Насколько мне известно, этот мужчина не подстрекал народ к ниспровержению назначенного кесарем наместника и к передаче власти человеку на осле. У меня нет оснований для того, чтобы приводить из Кесарии новые легионы или увеличивать численность вооруженной охраны вокруг общественных зданий. Нет, почтенные, у меня и без этой суеверной чепухи, которую вы называете богохульством, достаточно забот.
Все это время Иисус молчал. Он стоял, медленно и осторожно растирая затекшие руки. Казалось, будто он прислушивается к музыке, которая звучит внутри него. Пилат посмотрел на Иисуса и увидел в нем силу, но не безумие.
- Я буду говорить откровенно, сиятельный, - продолжал настаивать Зара. - Если бы мы были народом, имеющим самоуправление, у нас было бы право требовать за богохульство такое наказание, которое предусмотрено Законом Моисея. Этот Иисус называет себя Сыном Божьим. Для оккупационных властей данный факт, может, и не имеет никакого значения, однако для нас, детей Израиля, это - самое страшное оскорбление Бога. Совершивший подобный грех заслуживает смерти. Но, как подвластный народ, мы более не имеем права предавать грешника смерти. Поэтому мы и пришли к тебе.
- Это, по крайней мере, честно. Стало быть, судебного решения вам от меня не нужно. Вы просто хотите использовать меня в качестве орудия смерти.
- Мы не хотели бы, - заговорил Аггей, - выражать это такими… приземленными словами.
- Уж конечно, нет, - сказал Пилат. - А если я отклоню ваше требование казнить этого человека, то рано или поздно меня могут обвинить в нарушении порядка и спокойствия в Иудее. Полагаю, теперь я поговорю с этим человеком. Ты будешь говорить со мной? - спросил он у Иисуса.
Иисус не ответил. Зара указал на кожаный футляр для свитков, который держал в руке, и сказал:
- Нет нужды продолжать дальше, сиятельный. У нас уже приготовлено распоряжение о казни - на латыни и на арамейском. От тебя требуется только…
- Поставить подпись, - договорил Пилат. - Относительного этого я сам приму решение. - Затем он заговорил с Иисусом, как с равным: - Есть ли у тебя предубеждения, господин, против того, чтобы войти в дом язычника?
Пилат поразился, что, обращаясь к Иисусу, невольно употребил формулу вежливости. Затем, уже более резко, он сказал:
- Мой помощник проведет тебя в мои комнаты.
После этого Пилат удалился.
ВТОРОЕ
Как всегда в это время года, небо было безоблачным и пронзительно-голубым, и только на севере - над самой линией горизонта - едва виднелась узкая полоска облаков. Ослепительное беспощадное солнце заливало комнату своими палящими лучами. С выражением усталости и скуки на лице Пилат полулежал на жестком фулкруме. Иисус неподвижно стоял. Пилат заговорил:
- Ты высок ростом, и мне приходится смотреть на тебя снизу вверх, даже когда я стою. Это, конечно, нехорошо. Не присядешь ли и ты?
- Это было бы невежливо с моей стороны, не так ли?
- Царь иудеев… Ты и в самом деле считаешь себя царем Иудейским?
- Если у меня и есть царство, то царство это не от мира сего. Будь оно от мира сего, у меня были бы звенящие мечи, которые защитили бы меня от суда.
- Не от мира сего… - повторил Пилат. - Это может означать что угодно. И все-таки, даже если твое царство, как ты говоришь, не от мира сего, недруги твои правы, когда утверждают, что ты претендуешь на царский титул, не так ли?
- Это не относится к делу, - возразил Иисус. - Я пришел в мир с единственной целью - свидетельствовать об истине. Моему голосу будет внимать всякий, кого заботит истина.
- Но что есть истина? Впрочем, это к делу тоже не относится. Тебе известно, что священники хотят твоей смерти? А известно тебе, что только в моей власти отпустить тебя или подвергнуть распятию?
- Эту твою власть ограничивают те самые люди, которые склоняются перед ней, - возразил Иисус, и в его голосе Пилату послышалось что-то вроде сочувствия, даже жалости. - Пойдут разговоры о враге иудейской веры, который недружественно настроен по отношению к кесарю. Тебе об этом следует знать.
- Это мне хорошо известно.
Они начали свою беседу на арамейском, на котором Пилат говорил довольно бегло, хотя и не улавливал всех оттенков смысла. Однако на слове "царь" он невольно перешел на латынь: "Credis te esse regem verum Iudaeorum?" и так далее. Иисус без труда заговорил на том же языке.
- Это мне известно, - повторил Пилат, затем продолжал: - Что же мне с тобой делать? Ты, как мне кажется, никакого преступления против Рима не совершил. Как ты вообще относишься к Риму?
Пожав плечами, Иисус ответил:
- Людьми нужно управлять. Полагаю, это справедливо, когда существуют царство кесаря, кто бы он ни был и каков бы он ни был, и царство духа. И встречаться эти царства должны изредка, ибо, если будет единое царство, душа станет притягиваться к миру телесному, но тело до мира духа отнюдь не возвысится. Кроме того, моя проповедь обращена не к одному, но ко всем народам. Римляне слушали меня в той же степени, что и евреи.
- От всей этой твоей - как ты ее называешь? - миссии исходит некий имперский душок. Некая универсальность. Теперь мне понятно, почему иудейские священники видят в тебе опасность. Вижу также, что - руководствуясь понятием справедливости и здравым смыслом - не могу выполнить их просьбу, которая похожа скорее на предложение сделки. Поэтому отпускаю тебя. Ты свободен идти куда тебе вздумается.
- Ты не можешь отпустить меня. И ты знаешь это. Hoc scis.
- Я должен совершить несправедливость?
- Ты должен управлять.
Пилат тяжело вздохнул:
- Ладно, давай выйдем наружу к этим священникам. - Он встал. - Ты очень высокий, - повторил Пилат. - И сильный. Божественный сын, как когда-то выразился поэт Цинна. Или Сын Божий, как предпочли бы сказать некоторые из дерзких монотеистов. Думаю, они получили бы удовольствие, наблюдая, как истекает кровью и умирает такое тело. Извини меня - очень дурной вкус! Давай пойдем вместе.
Двум священникам, ожидавшим во внутреннем дворе - к ним теперь присоединилось несколько фарисеев и других священников, - чрезвычайно не понравилось, когда они увидели, как Иисус и Пилат выходят вместе, бок о бок, без всякой охраны: правитель и возвышающийся над ним подданный. И они были уже крайне раздражены, когда Пилат сказал:
- Вы мне представили его как человека, развращающего народ. Обвинить его в этом я не могу. Скорее, наоборот. Говорит он весьма разумно. И кстати, на очень хорошей латыни. Заявлять, что он заслуживает смерти, - вопиющая несправедливость.
В этот момент к ним подошел Квинтилий. У него был очень озабоченный вид. Квинтилий только что дал какие-то указания секретарю, и тот теперь глубокомысленно почесывал ухо.
- Квинтилий, ты говорил о милосердии, - сказал Пилат. - Следует ли мне продемонстрировать его?
- Это был бы знак истинного правителя, сиятельный.
- А каково мнение святых отцов? - обратился Пилат к священникам.
Зара задумчиво пожевал нижнюю губу и ответил:
- Милосердие - это, конечно, превосходно. Я считаю, что было бы замечательно - освободить узника, который принадлежит к нашему племени, в эти священные для нас и… э-э… особо памятные дни. Но у тебя есть выбор среди узников, сиятельный.
- У меня нет выбора, - резко ответил Пилат. - Один обвиняется в публичном изъявлении неуважения к властям. А другого даже еще не судили.
- О, его уже судили, сиятельный, уверяю тебя. Выбор, как я сказал, у тебя есть. Ты должен доверить его народу. Пусть народ сделает выбор. Decet audire vocem populi.
- Если ты имеешь в виду это сборище крикливых "патриотов", то едва ли я назову их представителями народа. Я отказываюсь от выбора. Вы одобряете мое милосердие. Прекрасно. Тогда двойное милосердие вы должны одобрить вдвойне.
Пилат прошел к краю внутреннего двора и громко, чтобы слышала толпа, объявил:
- Вы неоднократно просили меня освободить одного из ваших соплеменников - некоего Иисуса Варавву, который приговорен к распятию по обвинению в публичном изъявлении недовольства властью.
При нервом упоминании о Варавве толпа взвыла, непрерывно повторяя его имя. Пилат поднял руку, призывая к спокойствию:
- В день, подобный этому, в день, который вы считаете святым, милосердие должно быть выше закона. Поэтому я приказываю освободить этого человека.
Пытаясь перекрыть вопли радости, которыми разразилась толпа, Пилат выкрикнул:
- Погодите! Свой акт милосердия я еще не выполнил до конца. Есть другой Иисус, известный как Иисус из Назарета, его привели сегодня ко мне для судебного разбирательства. Я выслушал этого человека и нахожу его невиновным. Хотите ли вы, чтобы и он был освобожден? Напоминаю, этот человек невиновен. Римское правосудие не находит в нем вины.
Пилат поступил опрометчиво, упомянув в качестве довода римское правосудие. В ответ раздались звериные вопли тех, кто жаждал крови, а редкие возгласы: "Освободить его! Иисус невиновен!" - потонули в криках зелотов. У них и у оказавшихся в толпе фарисеев сложился временный союз - и те и другие желали отомстить.
Пилат резко и бесцеремонно повернулся к толпе спиной и мрачно осмотрел чопорную группу, ожидавшую во внутреннем дворе. Рядом с ними, кротко сложив ладони, неподвижно стоял Иисус. Пилат прошел к самодовольно улыбавшимся святошам и сказал:
- За время моего пребывания в должности прокуратора подобное решение я принимаю впервые. Рассматривайте его как решение вовсе не принимать никакого решения. Я объявляю себя невиновным в крови невиновного. Пусть вина за его кровь ляжет на вас.
- Таким образом, сиятельный, ты официально самоустраняешься, - несколько развязно молвил Квинтилий.
Как отметил про себя Пилат, Квинтилий стоял значительно ближе к евреям, чем представлялось необходимым, а помощнику наместника следует держаться на достаточном отдалении от местной черни. И Пилата внезапно осенило: Квинтилий всегда вел несколько более роскошную жизнь, чем позволяло его официальное жалованье. "Якшается с местной чернью" - обычно говорили в провинциях в таких случаях, и это звучало как оскорбительная насмешка или даже как обвинение.
- Следовательно, господин прокуратор, - продолжал Квинтилий, - полномочия подписать смертный приговор передаются мне.
Пилат промолчал. В эту минуту он заметил мальчика-слугу, который быстро шел вдоль ближней колоннады, держа в руках наполненный водой металлический кувшин.
- Эй, ты! - громко позвал его Пилат. - Мальчик! Неси это сюда.
Вздрогнув при звуках сердитого голоса и открыв рот от страха, мальчик торопливо подошел, расплескивая воду.
- Полей мне на руки, - громко приказал Пилат. - Скорее же, мальчик. И закрой рот.
Мальчик сделал, как ему было велено, и Пилат движением руки отпустил его. Со злобно-язвительным выражением на лице Пилат оглядел священников и фарисеев и, стряхнув с рук капли воды на их одежды, сказал:
- Крови нет. Чистые, как видите.
Уходя с поспешностью, неподобающей полномочному представителю Римской империи, он едва удостоил взглядом группу священников и фарисеев, а на Иисуса, разумеется, не взглянул вовсе. Те молча наблюдали, как он уходил. Квинтилий улыбнулся и сказал:
- Если вас беспокоит формальная сторона дела, то распоряжение о приведении в исполнение трех смертных приговоров уже подписано. Имя Иисус в него внесено заранее. К счастью, без этого… как его там?
- Понимаю, без патронима, - ответил Зара. - Без родового имени. Отец наш Небесный все устраивает к лучшему, господин помощник прокуратора. Мы знаем, кто наши друзья.
Когда в замке заскрежетал ключ, в тюремной камере, где на грязной соломе рядом с Иовавом и Арамом лежал другой Иисус, известный как Варавва, произошло некоторое замешательство. В камеру вошел охранник Квинт. Он оглядел узников и широко улыбнулся. Иовав сказал:
- Еще рано. Время еще не подошло, я знаю. По солнцу могу сказать.
- И мы к тому же не обедали! - выкрикнул Арам. - Нам обещали хороший обед. Так принято, таковы правила! Проклятые лживые римляне!
Квинт усмехнулся, глядя на Варраву, и скомандовал:
- Ты. Выходи!
- Я первый? Полагаю, это правильно. Что такое лишний час жизни в этой вонючей крысиной норе? Но ты должен дать мне вина.
- Ну уж нет, ничего ты от меня не получишь. Покупай сам, если хочешь, подонок. Тут вот у меня приказ о твоем освобождении. А что до этих двоих, то с ними все остается по-прежнему. Никогда ничего не смогу понять в этом мире. Евреи! Где евреи, там всегда неразбериха. Ты, свинья, вон отсюда! Вон, пока я не надавал тебе пинков!
Варавва лениво поднялся, старательно делая вид, что его вовсе не волнует это невообразимое освобождение и что ему абсолютно все равно, останется он жив или умрет. Тут Иовав, выйдя из себя, завопил:
- Это какая-то ошибка! Мы ничего такого не сделали, просто пошли за ним сюда. Главный он, а не мы! Мы делали, как он нам говорил. Дай мне посмотреть на этот приказ. Я требую показать его мне! Здесь наверняка какая-то ошибка!
- Никакой ошибки, ребята, - отвечал Квинт. - Вы выйдете отсюда немного позже. Только для вас все будет иначе. Вы дадите, - он принялся издевательски имитировать патрицианский выговор, - праздничное представление для граждан. Дневной спектакль. Соберется прекрасное общество. Сами увидите.
Арам плюнул в сторону Вараввы:
- Вот тебе! Продался им, да?
- Скорее, нас продал, - прорычал Иовав.
Они оба набросились на Варавву. Квинт позвал еще одного стражника. Они с трудом удерживали двоих крикунов, которые плевались и царапались. Варавва изрек:
- Божья справедливость - вот что это такое, друзья мои, хотя римлянам сие понятие и неведомо. Бог может сделать своим орудием кого угодно, даже римлян. Помните об этом. Не беспокойтесь, я продолжу начатое дело.
Вошли еще два стражника. Иовав и Арам не унимались:
- Грязный предатель! Хитрая свинья! Римский прихвостень! Ублюдок!
Варавва весело помахал им на прощанье рукой, старательно скрывая при этом свое удивление. Двоих его сообщников, друзей, борцов за общее дело, без труда удерживали ухмыляющиеся римляне.
Теперь события быстро шли к развязке. Квинтилий договорился со служившим у римлян мастером по изготовлению вывесок, чтобы тот сделал титул - табличку с кратким изложением на трех языках сути преступления, которое совершил приговоренный к распятию. Титул прибивался к кресту.
Когда Квинтилий увидел побеленный кусок дерева с еще не высохшими строчками, нанесенными черной краской, его очень обеспокоило содержание надписи. "IESVS NAZARENVS REX IVDAEORVM", гласила строка на латыни. По-гречески было написано: "IESOUS НО BASILEUS TON IOUDAION". Фраза, написанная на арамейском, который Квинтилий понимал с трудом, означала, как он предположил, то же самое.
- Это не то, что я заказывал! - воскликнул Квинтилий. - Его преступление состоит в том, что он выдает себя за царя иудеев. Эта же надпись гласит, что он и на самом деле царь. Унеси и переделай. Если мы повесим табличку в таком виде, евреи обрушат на нас всю свою ярость.
- Со всем моим уважением, господин, - сказал мастер по вывескам, кривоногий человек, от которого исходил довольно приятный запах дорогих ароматических масел. - По ведь его сиятельство видели, как мы делали эту табличку. Они спросили, что мы на ней собираемся написать, и мы объяснили. Тогда они велели написать именно то, что мы и написали. Они даже немного помогли нам с арамейским - ужасный все-таки язык!
- Его сиятельство? Господин прокуратор? Не может быть!
- Они сказали, господин, что знают, как это оскорбит некоторых, но, мол, самое время, чтобы кое-кто оскорбился. И еще они сказали: "Если кто-то будет недоволен, передай им, что я написал то, что написал". Потом они ушли, не дав больше никаких указаний.
- Пусть кровь падет на его собственную голову, - процедил сквозь зубы Квинтилий.
- Прости, господин?
- Забери это и отдай командиру того отряда, что совершает распятия.
- Будет сделано, господин.
Теперь Иисус оказался полностью в руках римлян. Обычно распятию предшествовала процедура бичевания, которую, если приговоренный оказывался евреем, с большим удовольствием исполняли сирийские наемники из оккупационной армии. В грязном дворе своей казармы они уже сорвали с Иисуса всю одежду. Он стоял, плотно прижавшись грудью к массивному каменному столбу и обхватив его руками, - запястья приговоренного были связаны, все тело в крови.
- Здоровый ублюдок, совсем не похож на еврея. Вон там немного кривовато. Ударь-ка его по другой щеке. Я имею в виду другую щеку его задницы.
- Есть, господин!
- Вон там свисает кусок кожи. Делай свою работу как следует. Отсеки его одним ударом, и дело с концом. Давай, Фидон, побольше свежего мяса!
Избиение продолжалось.
- Заставь же наконец этого ублюдка кричать. Откуда нам знать, что им больно, если они не кричат?
- Этот не закричит. Большой ублюдок, как ты сказал, господин.
- Достаточно, - сказал командир, отвечавший за экзекуцию. Он был очень молод. - Накиньте на него одежду.
- Мы ведь только начали, господин. Люди еще хотят. На его шкуре много мест, господин, к которым мы еще и не прикасались.
- Это приказ.
К командиру подошел улыбающийся сириец, который осторожно держал в руках что-то вроде усеянного колючками кольца.
- Что это?
- Он говорит, что он царь, господин, ведь так? Но это оскорбительно для императора. Мы должны его короновать.
- Давайте заканчивайте. Мы опаздываем.
Сирийцы туго натянули на голову Иисуса кольцо, сделанное из веток колючего кустарника. Для этого им пришлось приподниматься на носках, настолько был высок пленник.
- Ему недостает в руке этой штуки. Как вы там ее называете?
- Скипетр, господин?