Али глотнул воды. Талят рассматривал едва заметные узоры на однотонной скатерти. Почувствовав на себе взгляд, поднял глаза. Али словно прорвало.
– Да, что вы вообще о нас знаете?! Что вы вообще в этом понимаете?! "Выгодные сделки", – передразнил он Талята, – да, ты знаешь какой у меня там бизнес был?
– …
– Вставать в четыре утра и с пяти часов хлеб печь, каждый день, без выходных… семь лет, а потом я не спать шел, а мусор собирать.
– Алик, я же…
– Обида у меня какая-то сидит, – не слушая его, продолжал Али, – злость какая-то, понимаешь. Не могу это перебороть, не могу забыть, как выезжали, как у нас на границе последнее отнимали, как в лицо плевали, как издевались.
– А зачем забывать, Алик? Ты не забывай, но и зла не держи. Смысл какой? На время не обижаются. Время такое было. Сейчас ведь все по-другому.
– По-другому? – Али усмехнулся. – По-другому, говоришь. Гостиницы красивые, дорогие рестораны, дома понастроили суперэлитные. Тут, кажется, любят это слово. Даже при рекламе джинсов используют, потому что… мозги все те же.
– Да что ты, Алик. Ребята молодые все сейчас у вас там учатся, стажировку проходят.
– Не знаю, где там ребята наши молодые, – отрезал Али, – а вот девочки по борделям распределены.
– А я, – запальчиво продолжал Талят, – разве смог бы раньше тысячу зеленых в неделю иметь? Какая зарплата у людей была?
– Зато нищих на улице не было.
– Да, все были нищими.
– Хвалишься, что тысячу в неделю имеешь, а знаешь почему? Потому что налоги с них не платишь.
– А ты что – налоговая полиция, что ли? – Талят насупился, помолчал немного, потом добавил. – Алик, ты ведь скоро лет двадцать уже будет, как уехал, и как ты можешь так сразу…
– А я и приезжать не хотел, – опять перебил его Али, – просто мать… Она всегда просилась. А я откладывал, все откладывал, пока уже не стало слишком поздно. Может, этого и не могу простить себе. Ведь я все сделал, чтобы ей хорошо было, чтобы не чувствовала каждую минуту, что отца больше нет. А ее все время сюда тянуло.
– А тебя? – осторожно спросил Талят.
– Меня нет, – Али прерывисто вздохнул. – Вас вспоминал и Леонида Львовича. Он ведь единственный тогда открыто выступил против моего исключения.
– Леопольд был мужик, что надо.
– Не называй его так.
– …
– Я написал ему как-то.
– Твое письмо пришло уже после его смерти. Открытое, все измятое. Аля заполучила его каким-то образом.
– Где она сейчас?
– Не знаю. Она и держала всех нас вместе, а потом пропала куда-то. Мать у нее, кажется, прикованная. Она организовывала похороны и весь наш выпуск на ноги подняла. Всей школой хоронили Леоп…Леонида Львовича.
– …
– Аля не верила, что ты уедешь после того, как твой… А потом все время ждала.
– Давно ты ее видел?
– Давно. Я же в разъездах вечных, по гостиницам…
Али замолчал, уйдя взглядом в крепко державший в руке стакан с водой.
Разрешения на выезд не приходило, отказа тоже. Казалось, что их бумаги навсегда осели в чьих-то несгораемых шкафах и тяжелых дубовых столах. Иногда скрюченными от ревматизма пальцами, еще не вполне оправившийся после болезни, отец брал его за плечо и притягивал к себе. Али замирал, задыхаясь от запаха его терпкого табака, который он упорно курил, несмотря на запреты врача. Отец беззвучно шевелил губами, вздыхал и, не умея выразить простыми словами наболевшее, отстранялся.
Али убегал на пустырь, где после школы собирались его одноклассники, и здесь под треньканье гитары его охватывало непонятное щемящее чувство чего-то настоящего, проходящего мимо него и происходящего в каком-то недосягаемом мире, куда упорно и настойчиво пробивался его отец.
Буднично и без смакования, глядя куда-то в сторону, об исключении из партии отца Али известил партком. В доме появилось письмо, заканчивающееся словами: "Мы не хотим жить с теми, кто, пренебрегая идеями отцов и дедов, переступает через самое святое, что только есть у человека – любовь к Родине. Мы не желаем трудиться в одном коллективе с теми, кто предательски оставляет Родину во имя чуждых нашему обществу идеалов и ценностей". Потом были другие письма.
Отцу не дали уйти по собственному желанию. Его уволили за день до того, как мужчина в сером, повторив все сказанные ранее фразы, оглядел смотрящих ему в рот людей, лукаво улыбнулся и добавил услышанные им вчера слова от Самого: "Но если они не хотят жить с нами, то почему они думают, что мы хотим жить с ними, не так ли, товарищи?"
Не дожидаясь пока за что-нибудь зацепятся, ушла с работы и мать Али. Еще через два месяца исключили из школы Алика. Началась травля.
– Ты извини, Алик.
Али приподнял голову и, словно только сейчас увидев перед собой полное лицо Талята, начал с интересом рассматривать его. Талят покрутил шеей, потом миролюбиво сказал:
– Я что-то того, этого… Говорю и не думаю – профессиональная привычка переводчиков, – и громко рассмеялся.
Али криво ухмыльнулся, еще раз оглядел Талята и, дождавшись, когда он перестанет смеяться, тихо спросил:
– Слушай, как тебя Гоги называл?
* * *
– В церковь.
Таксист взглянул на Али.
– В какую? У нас их три, а мечетей пять.
Али смутился.
– Когда я уезжал была всего одна, а мечетей – две, да и в те никто не ходил…, боялись.
Таксист внимательно оглядел Али и процедил сквозь зубы:
– Давно, видать, ты уехал.
– Давно.
– Так в какую поедем?
– Которая в парке, где раньше был…
Таксист рванул с места. Али откинуло на сиденье. Резко притормозив на светофоре, таксист опять оглядел его, а потом сказал:
– Ты не обижайся, брат, здесь по-другому нельзя ездить. Стукнут.
Теперь Али окинул взглядом таксиста, уже смотревшего на дорогу, иногда почти выворачивая шею, прежде чем проехать на перекрестках.
– Не обижаюсь.
Таксист обрадованно кивнул головой и спросил еще фамильярнее:
– Брат, вот мне интересно… просто. Вот ты, что тоже веру поменял?
Али смотрел на его профиль с половинкой торчащих усов и обильно растущими из уха черными волосами.
– Я ничего не менял, брат, – сказал он, слегка передразнивая таксиста. – Мать перед смертью просила вернуться сюда и…
Не дослушав его, таксист подпрыгнул на месте.
– Прости, брат!
– Аллах простит.
– Так значит, покойная была православной?
– Нет, католичкой.
– А-а…, – таксист явно ничего не понял и, чтобы как-то заполнить наступившее молчание, пошарил рукой кассету, затем, вспомнив что-то, бросил ее обратно. – А отец?
– Что?
– Отец тоже веру поменял?
– Нет.
– Значит, настоящий мужчина твой отец. Не понимаю я сегодняшних. Ромашку устроили: буду, не буду.
– Какую ромашку? – не понял Али.
– Ну в смысле, что как будто так легко это: вчера был мусульманин, сегодня стал христианин или наоборот. Как на базар за картошкой. Вот я – мусульманин, жена – как я сказал, так и будет, а теща – вообще атеист, понимаешь.
– Понимаю, – согласился Али, не понимая, что он этим хочет сказать.
Таксист же радостно воскликнул, одновременно тормозя перед тем, как завернуть на маленькую улочку:
– Главное не это, э! Главное: как я сказал, так и будет! Вот!
Али опять кивнул.
– Приехали.
Машина остановилась у обочины дороги.
– Спасибо.
Таксист, развернувшись к Али, спросил:
– А ты сам-то кто?
– Огнепоклонник, – сказал Али, протягивая ему деньги.
– А-а…, – опять протянул таксист. – Ну, бывай.
– Ты тоже.
Машина тронулась, но, немного проехав, вновь притормозила. До Али донесся крик.
– Тебе что жить надоело, что ли?!
Не обращая внимания на проезжавшие мимо машины, у обочины дороги сидела, прислонившись к дереву, молодая женщина. Середину проезжей части украшала яма. Казалось она дремала, слившись воедино с разбитой дорогой и почти касающимися ее пыльными ветками дерева. Скрежет тормозов и переругивания водителей, пытавшихся объехать вмятину в асфальте, доносились до нее сквозь толстую стену пыли и шума, почти по-летнему расплавляющейся на солнце улицы.
Остановилась машина и, выпустив пассажира, тронулась дальше, затем притормозила и до нее пробился злобный окрик. Клуб пыли, поднятый отъехавшим автомобилем, укрыл потрепанным платком проезжую часть. Она открыла глаза, поспешно стянула с шеи косынку и уткнулась в нее носом.
Почувствовав чье-то присутствие, повернула голову и увидела вначале серые мужские брюки с едва заметной поперечной складкой, затем такие же в тон ботинки.
Выйдя из машины, Али направился к одинокой фигурке женщины, безмолвно сидевшей у самой дороги. Подойдя ближе, опустил руку в карман в поисках мелочи, но извлек на свет десятидолларовую купюру. Замешкался и, чтобы как-то выиграть время, спросил:
– Где музей? – смутился и быстро исправил себя. – То есть, церковь.
Она медленно подняла глаза и также медленно вытянула руку. На мгновение ему показалось, что это Алия. Потом стало стыдно от самой этой мысли. Может оттого, что эта женщина напомнила ему Алию, а может было в ее глазах нечто такое, объяснению чему не нашлось в его сбившихся мыслях, но, переполнившись внезапно необъяснимым чувством вины, он перестал шарить по карманам и поспешно бросил извлеченные деньги женщине.
Ему показалось, что она сжалась от упавшей на подол бумажки. Тормоза продолжали скрежетать. Он увидел вдали новенький церковный купол и ушел в сторону, указанной ее повисшей в воздухе беспомощной руки. Она осталась сидеть, потом засуетилась, встала и, не отряхивая особенно дорожную пыль почти побежала за ним, затем также неожиданно остановилась.
Он шел через парк, пытаясь перебороть неприятный осадок, оставшийся после встречи с Талятом. Запиликал мобильный телефон.
– Это я, – сказала трубка голосом Паолы, затем, помедлив, спросила. – Где ты, Ал?
– В парке. Здесь уже жарко, как летом.
– А у нас дождик моросит.
– Жаль, что ты не приехала со мной.
– Да, жаль. Послушай, я забыла тебе сказать… Ты слышишь меня?
– Да.
Голос Паолы пропал. Он подержал еще немного в руках трубку, вглядываясь в миниатюрный дисплей, затем, спрятав в карман брюк, прерывисто вздохнул.
Замедлил шаги, увидев проглянувшие сквозь весеннюю листву золоченые купола церкви, затем перевел взгляд на ровные стволы аккуратно посаженных деревьев, скрывавших редких для этого часа прохожих, спасающихся от полуденного солнца в тенистом парке. Выглянув из-за дерева, напряженно и пытливо взглянуло на него знакомое лицо. Он узнал молоденькую учительницу химии и вздрогнул, увидев у нее в руке злополучные пробирки.
Не слушая ее монотонного объяснения, вгляделся лишь в то, как неотработанными еще движениями она перелила содержимое первой пробирки во вторую. Проводив глазами руку, отложившую в сторону пустую пробирку и медленно потянувшуюся за новой, мысленно попытался остановить эту руку и еще множество других нюансов, способных предотвратить уже случившееся. Но события неумолимо разворачивались в выбранном однажды порядке, оставив его в который раз лишь бессильным наблюдателем, неспособным ничего откорректировать в прошлом.
Устав от бессмысленной борьбы, он сел за парту с выжидательным лицом пай-мальчика. Она выбрала одну из многочисленных пробирок, которыми был заставлен лабораторный стол. Алик взглянул на часы, затем мельком в окно. Через мгновение раздался глухой стук.
– Стучатся, Зоя Ивановна, – голос Алика звучал преувеличенно вежливо.
Класс замер в ожидании. Школьники старались не смотреть друг на друга, чтобы не рассмеяться, не испортив тем самым розыгрыш. Взглянув в серьезные глаза Алика и чувствуя на себе сосредоточенные двадцать четыре пары других глаз, Зоя Ивановна с пробирками в руках осторожно перебралась в направлении раздавшегося стука, рассеянно сказав: "Да, да… сейчас".
Очутившись у окна, она мимоходом отметила про себя, что химическая лаборатория находится на четвертом этаже, а увидев убегавших со школьного двора мальчишек, застыла с пробирками в руках, пытаясь вникнуть в нелепость создавшейся ситуации. Досадуя на раздающиеся за спиной булькающие звуки, производимые школьниками, пытающимися сдержать смех, все еще оставаясь спиной к классу, она механически влила все содержимое только что взятой пробирки в приготовленный раствор. Развеселившийся было класс умолк, наблюдая за новой учительницей химии, заметавшейся с одной пустой, а с другой булькающей и клокочущей пробиркой в руках. "Щелочь давайте, щелочь!" – пискнула она перед тем, как пробирка лопнула у нее в руках.
Класс отделался легким испугом, "химичка" ожогом руки и мелкими порезами, Алика исключили из школы.
Он вновь посмотрел на золоченые купола. Потеснив стволы деревьев, они уже полновластно и торжественно выступили вперед. Сквозь нежную весеннюю листву можно было разглядеть сидевших на теплых камнях нищих, с выжидающей покорностью поглядывающих на тех, кто сгрудившись у входа в церковь, беззвучно молился на закрытую дверь с табличкой. Али выскреб из портмоне монеты и мелкие купюры и медленно приблизился к церкви.
Вытянув вперед забинтованную в лохмотьях ногу и заботливо расправляя замызганные лоскутки, один из оборванных старичков, слегка постукивая по асфальту костылем, тоскливо тянул: "…дайте, дайте…подайте, подайте…". Сидевшая рядом с крепкими щеками женщина в накинутом на плечи широком цветастом платке, недовольно оглянулась на него и вновь повернулась к молодой болезненного вида женщине в темно-синей косынке и голубой замызганной кофточке.
Цветастый платок и крепкие щеки старались в чем-то убедить ее, заставляя нестарое еще лицо в темно-синей косынке покрываться резкими складками. Темно-синяя голова в который раз отрицательно качнулась, и женщина в цветастом платке, потеряв вдруг терпение, резко повернулась к все еще поскуливающему старичку с забинтованной ногой, смерила его взглядом и пихнула в бок, пытаясь вылить на кого-то нарастающее раздражение:
– Не вой! Дай людям помолиться наперво.
Старичок перевел мутные глаза на ее упитанные щеки и неожиданно заорал, заставив встрепенуться и попрошаек, и собравшихся перед входом в церковь.
– Дайте! Подайте! Инвалида добивають! – переведя дух, он добавил. – Стерва!
Затем, убаюкивая забинтованную ногу, вновь затянул тоскливо: "…дайте, дайте…подайте, подайте…"
Взбудораженная криком старичка группа молившихся прихожан и попрошайки вновь погрузились в ожидание.
Тряся щеками от негодования, женщина в цветастом платке еще раз злобно смерила взглядом старичка и, повернув голову в сторону темно-синей косынки, сказала уже приказным тоном:
– Отдай мальца!
– …
– Зачем он те-э, то? Там-то хоть тяпло поди, оденут, накормят. А у тя че – холодный камень, да бутылка? И хахаль вон, кажный день – новый.
– Не отдам.
– Ой! Ой! Хляньте на нее! Не отдаст.
– …
– Почему? Там лучше мальцу-то буит.
– Там ругаются, матом ругаются…
Хлопнув себя по бокам и задыхаясь от смеха, женщина с крепкими щеками затряслась, выдавливая из себя через короткие промежутки:
– Ой, не маху… Ой, дяржите… Рухаются… А сама… Ой, не маху… а сама не рухаешься, че ли?
Вытерев проступившие от смеха слезы, она увидела приближающегося к церкви седовласого мужчину и, состроив жалобное лицо, вытянулась в его сторону. Как по цепной реакции, тут же произошло оживление в группе безмолвно сидевших попрошаек. Потянулись руки, взлетели над головой костыли и послышалось слившееся в единую мольбу: "Господь, тя храни, подай на хлебушек…помохи, мил чялвек… дайте, дайте, подайте, подайте…"
Вместо ожидаемой милостыни мужчина извлек на свет пиликающий мобильный телефон, вызвав тем самым некоторую озадаченность у нищих. Некоторое время слышался только голос мужичка с мутноватыми глазами, который все также нудно тянул: "…дайте, дайте…подайте, подайте…" Но как только мужчина с телефоном опустил руку в другой карман, нищие вновь заканючили нестройным хором.
Пытаясь вслушаться в голос жены, забывшей ему сказать то, что никакого отношения не имело ни к тому злополучному утру в химической лаборатории, ни к внезапно обступившим его со всех сторон попрошайкам, пытающимся протяжными приставучими голосами что-то заработать, Али медленно продвигался, умудряясь одной рукой раздавать приготовленную милостыню, а другой придерживать у уха миниатюрную трубку. Голос Паолы пропал на мгновение, затем появился вновь.
– Я должна уже идти…
Давно немытое и небритое лицо со смешно торчащими ушами, отпихнув остальных, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, выдохнуло в лицо недельным перегаром:
– Христос воскресе!
– … скоро прием начинается, – продолжила Паола.
Попрошайки затолкали пьяненького мужичка. А мордастая баба в цветастом платке, плюнув в его сторону, крикнула:
– Вон-а, срамота! С Пасхи и не просыхает, прости мя, Хосподи!
В трубке что-то щелкнуло.
– Я уже переговорила с Матиасом, – донеслись до Али слова Паолы, перебиваемые нытьем женщины в цветастом платке.
– Помохи, мил чялвек, Хаспоть тя и нахрадит.
– Хорошо, – сказал Али Паоле, задумчиво разглядывая крепкие щеки просящей милостыни женщины.
– Че, хорошо-то? – не поняла нищенка.
– Что? – переспросила Паола.
– Это я не тебе, – заторопился Али.
– Где ты, Ал?
– Подай, подай…дай, дай…помохи, помохи, – настаивали осмелевшие нищие, уже слегка потягивая его за полу пиджака.
Али стало душно. Он постарался сделать глубокий вдох. В трубке что-то щелкнуло.
– В парке, – сказал он Паоле. – Я же…
Он вдохнул еще раз всей грудью воздух и осекся от боли, резко полоснувшей по груди. Легкий пот покрыл его лицо. Медленно переставляя ноги, он поплелся в сторону ближайшей скамейки, все еще прижимая трубку к уху. Нищие постепенно отстали от него, вернувшись на свои места. Осталась одна в цветастом платке, которая следовала за ним по пятам, упорно повторяя:
– Помохи, мил чялвек, помохи…
Стараясь не обращать на нее внимание, Али сел на скамейку, положив мобильный телефон рядом. Нащупал на специальном кожаном ремне пристегивающийся "кармашек", из которого вытянул миниатюрную деревянную коробочку и, вытряхнув из нужного отсека белые шарики, поспешно заглотал их. Нищенка замолчала, внимательно наблюдая за ним.
– Ал! Ал!
– Пока, Паола, я перезвоню тебе, – сказал Али, снова поднеся трубку к уху.
– Что с тобой? Тебе плохо?
– Нет, нет, просто вдруг… устал. Перелет, наверное, все еще сказывается.
– Пожалуйста, будь осторожен!
– …
– И с людьми тоже!
– Да, да…
– Я перезвоню тебе.
– Хорошо.
– Матиас сказал, чтобы мы не беспокоились. Все будет хорошо, Ал!
– Хорошо. Пока, Паола.