Он мысленно перенесся домой и увидел то, что неизменно происходило, перед тем как Паола выходила из дома. Она поспешно набирала номер, затем, отложив в сторону трубку, искала свой мобильный телефон. Вначале замирая и прислушиваясь к пиликающей мелодии, она пробегалась по первому этажу их небольшого домика, затем убегала наверх. На мгновение Али показалось, что он тоже слышит мелодию ее телефона, сбившуюся вдруг на бормотание у правого уха – "помохи, мил чялвек", – а затем видит как, ухватившись за шнурок, выуживает ее телефон из вороха разбросанной на постели одежды. С высветившимся на дисплее номером их домашнего телефона трубка, качнувшись перед его глазами, вытянулась в крепкие щеки стоявшей перед ним женщины с накинутым на плечи платком. Али механически протянул ей деньги, задержавшись взглядом на незатейливых узорах ее платка, один из которых в точности повторял запомнившийся ему с детства узор бабушкиного ковра. Затем увидел сидящих на этом ковре и о чем-то озабоченно перешептывающихся отца, бабушку и мать, обрывающих разговор с его появлением.
Вернувшись на свое место, попрошайка в цветастом платке шепотом пересчитала деньги и, аккуратно сложив их, спрятала в многочисленных складках своей одежды. Оглядевшись, сладко зевнула и, перекрестив рот, выдохнула: "Ежля деньхи есть, то и раздавать не жалко!"
Подозрительно оглядев сидевшую с безучастным выражением лица нищенку в темно-синей косынке, пробормотала: "Хосподи, прости нас хрешных…". И вдруг вскочила, как ужаленная. Крепкие щеки затряслись, цветастый платок вздулся парусом:
– Ты че расселась? Ой-ой… Он жа всем раздал… Ой, не маху… Вот дура! Вот дурой родилася, дурой и помрешь, прости мя, Хосподи… – и, еще раз перекрестившись, добавила, – Отдай мальца, слышь, отдай, ховорю…
Проводив глазами нищенку, Али прислушался к себе. Боль прошла, и он хотел было приподняться, но обернулся на крик. Кричала, только что отошедшая попрошайка с крепкими щеками. Она прыгала, как мячик, перед съежившейся фигуркой в темном платке. До Али доносились отдельные слова. Он медленно приподнялся.
Дорогу к церкви ему тут же загородила маленькая замызганная однорукая девчушка. Целясь в него обрубком искалеченной руки, она жалобно заскулила и запричитала:
– Дяденька, а дяденька, дай на хлебушек, а!
Тут же рядом под ногами вился мальчуган, такой же как и девчушка немытый, и вторил ей одной тональностью ниже, время от времени хватая за полу пиджака. Слегка покачиваясь от прикосновений канючащих детей, он опять перевел телефон на беззвучный режим, положил в нагрудный карман и наткнулся там на конверт. Вытащив его, с досадой покрутил в руках и решительно направился к церкви. Дети постепенно отстали от него и побежали к проходившей мимо пожилой женщине. Порывшись в сумке, она дала обоим что-то. Вприпрыжку они затем подбежали к прогуливающемуся здесь же парню в кепке и, отдав ему полученную милостыню, убежали дальше в указанном направлении.
Поднявшись по лестницам, на последней ступеньке Али обернулся и увидел детей рядом с каким-то парнем. Как только дети убежали, едва заметным жестом парень в кепке подозвал к себе уже притихшую нищенку в накинутом на плечи цветастом платке. Они о чем-то оживленно заговорили. Он ковырялся в ухе, она трясла щеками. Али отвернулся от них и окинул взглядом собравшихся у входа в церковь. Безмолвно расступившись, они пропустили его к двери. Внимательно прочитав висевшую на ней табличку, он толкнул массивную деревянную дверь и вошел в церковь.
* * *
Убиравшая к молебне замерла в той позе, в которой ее застал вошедший седовласый мужчина с конвертом в руках. Она протирала стекла небольшого церковного магазинчика, расположенного прямо у входа, и застыла с вытянутой рукой, в которой держала кусок белой ткани, схватившись другой за концы низко повязанного платка из такого же белого материала. Продолжая осторожно водить тряпкой по стеклу, она проводила глазами мужчину, прошедшего мимо нее и оглушившего ее терпким ароматом дорогого одеколона.
Вслед за вошедшим потянулись и осмелевшие прихожане. Не решаясь пройти дальше через внутреннюю дверь в церковь, они встали перед ней с широко раскрытыми глазами, пытаясь привыкнуть к полумраку церкви после яркого солнца. Словно очнувшись от глубокой спячки, два белеющих в полумраке пятна заколыхались воинственным парусом в сторону таблички, висевшей и на внутренней двери: "Не видите, что ли?"
Стушевавшись, паства уныло попятилась назад.
Глаза постепенно привыкали к полумраку. Али медленно прошелся по церкви, раздумывая над тем огорчает его или нет то, что он забыл про конверт с открыткой. Затем положил конверт обратно в карман, упрекнув себя за то, что оставил в номере кейс. Передвигаясь от одной иконы к другой, остановился у иконы Богородицы. Постоял немного, думая о матери. Захотелось помолиться. Но вместо молитвенных слов в голове возникла надпись, приклеенная на стекла церковного магазинчика у входа: "Свечи, купленные не в церкви, на подставки не ставить". Вспомнив, что не купил у входа свечи, он вернулся. Массивная деревянная дверь открылась и вместе с чьей-то просунувшейся и тут же пропавшей головой ворвались на долю секунды звуки и запахи суетного мира. Яркой полоской блеснувший свет, острым ножом резанул Али по глазам, затем все вновь погрузилось в прохладную тишину. Это напомнило ему то яркое солнечное утро, когда, вырвавшись из рук матери в тенистом тупике, он вбежал в бабушкин двор и застыл под ослепившими его лучами солнца.
Вырвавшись из рук матери у деревянной скрипучей двери на огромной ржавой пружине, которую она пыталась удержать, подперев плечом, крепкий малыш в коротеньких штанишках, оголяющих пухлые ножки, с гиканьем ворвался в квадратный дворик и застыл на мгновение. Выкрашенные в одинаковый и словно единственный существующий в городе голубой цвет двери, расположенные по одному на выбеленных известкой стенах с маленькими окошками, прятались друг от друга за деревом, растущим прямо посередине двора.
– Алик, подожди!
Услышав эти слова матери, малыш со всех ног бросился бежать дальше. Обогнув дерево с правой стороны, он подлетел к нужной ему голубой двери, толкнул ее обеими руками, прыгнул с высокого порога в дом, опять обеими руками закрыл за собой дверь, выкрашенную изнутри в белый цвет. Взобравшись на недовольно скрипнувший деревянный стул, стоявший рядом с дверью, встал на цыпочки, закинул маленький крючок и замер, увидев в щелке прямо под крючком мамин глаз. Дверь несколько раз дернулась, потом маминым голосом глаз сердито сказал:
– Алик, открой сейчас же!
С бешено колотящимся сердечком, которое казалось вот-вот выпрыгнет из маленькой груди, Алик наблюдал за глазом. За дверью вздохнули. Глаз исчез и тут же раздался щелчок. Алик прислушался. Что-то забренчало и вместо маминого глаза в щелку нахально полезло нечто черное с двумя ножками. Узнав в этом насекомом мамину шпильку, Алик с грохотом спрыгнул со стула. За дверью охнули.
– Алик! Что случилось?
Шпилька исчезла. Вместо нее в щелке вновь возник мамин глаз. Увидев его, Алик пустился бежать. Забегая по пути в две комнатушки, он перебежал через коридор в сторону кухни, а затем вышел в проход, соединяющий первый и второй этажи. Проворно забравшись вверх по лестнице, потянул на себя дверь и, перебежав через первую комнату, очутился лицом к лицу с бабушкой. Стараясь унять учащенное дыхание, он стоял прямо перед ней с раскрасневшимися щеками, ожидая, когда она всплеснет руками, вскочит и обнимет его. Но бабушка сидела на маленьком коврике в черном платке и беззвучно шевелила губами. Словно не видя его, приложила ладони к вискам и склонилась в глубоком поклоне, коснувшись лбом маленького белого камушка лежащего перед ней. У Алика лукаво блеснули глаза. Он по-кошачьи обошел ее и в тот момент, когда она опять "поклонилась камушку", резво вскочил ей на спину. Бабушка, не шелохнувшись, задержалась на какое-то мгновение, затем с трудом удерживая равновесие, выпрямилась. Некоторое время она молча посидела с уцепившимся за плечи внуком. Алик тоже молчал, устраиваясь поудобнее и сопя ей прямо в ухо.
– Аллахун-Акбар, – негромко сказала бабушка и попыталась наклониться вперед.
Ей это не удалось. Алик цепко держался за нее.
– Аллахун-Акбар, – чуть громче сказала бабушка.
Алику это понравилось. Стараясь выговорить неподдающиеся произношению слова, он повторил их за бабушкой. Она читала молитву медленно, с отдышкой. Алику стало неудобно у нее на спине и в мгновение ока, проворно скатившись вниз, он оказался рядом с ней на коврике. Стараясь заглянуть ей в лицо своими блестящими смеющимися глазками, он старательно повторял все движения и слова бабушки, пока в дверном проеме не показалось запыхавшееся рассерженное лицо матери.
Улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям, Али направился к небольшой квадратной подставке на неуклюжей ножке, прислоненной к витрине магазинчика, на которой стояли разной величины картонные коробки со свечами. Не обращая внимания на служащую, опять застывшую с его появлением, он положил деньги рядом с самой большой из коробок, взял три свечи и вернулся к иконе. Стараясь не встречаться глазами с направленным на него укоризненным взглядом, пытаясь думать лишь о матери, он поставил в центр подставки первую свечу. К вспыхнувшему огоньку тут же потянулась рука с незажженной свечей. Ярко вспыхнув, горящая свеча стала медленно уплывать в сторону. Провожая ее глазами, он слегка развернулся корпусом и увидел отца, сидевшего на деревянной скамейке, прислоненной к стене. Захотелось подойти к нему. Ватными, непослушными ногами Али попытался сделать шаг, но остался на месте, вытянувшись всем телом в его сторону.
– Ата? [1]
– …
– Что ты здесь делаешь?
– Свечи зажигаю.
– Зажигаешь… зачем?
– В мечети уже не разрешают… Знаешь, матери… больше нет.
– Знаю, не могу ее найти… ни там, ни здесь.
– Она хотела…
– Зачем?
– Я пытался… отговорить, но она хотела поменять все… все.
– …
– Потом страшно стало ей. Вину какую-то чувствовала… Назад просилась.
– Почему не привез?
– Злость у меня какая-то… на всех.
Али вздохнул. Отец приподнял свечу над головой.
– Видишь?
– Что?
– Смотри сколько нечисти ты породил… от злости.
Али внимательно вгляделся в тусклый мерцающий свет, отбрасываемый свечей.
– Я ничего не вижу.
– Ты ослеп, Алик!
Отец плавно вернул свечу на уровень груди, и Али увидел, что у него черные длинные до плеч волосы, а сам он сидит в полукруге чистого ровного света.
– Зачем меня увезли?
– Ты же сам…
– Зачем в саду похоронили?
Голос отца звучал все более приглушенно, затем все исчезло вместе с пропавшим полукругом света и его последним вопросом.
– Где мой саван?
Горячий воск закапал на руку. Али вздрогнул от секундной боли и увидел вторую свечу все еще у себя в руке. Осторожно поставил ее рядом с первой и оглянулся, словно желая еще раз убедиться, что кроме него в церкви больше никого нет. Вгляделся в едва различимую пустую скамейку у стены, вспоминая свой сон и тот день, когда умер отец.
Он умер, не дожив всего нескольких дней до долгожданного отъезда. Бабушка, вытянувшись в струнку, неподвижно сидела у его ног, повторяя лишь одно слово:
– Балам… [2]
Мать тоже не плакала, а потом сказала, ни к кому не обращаясь:
– Я никуда не еду.
Квартира была уже продана управдомом. Часть вещей упакована и переправлена к границе, часть раздарена или продана за бесценок. Отец лежал посередине пустой комнаты с голыми стенами на старом тонком паласе, который где-то раздобыли одноклассники Алика.
Они так и не узнали тогда, кто им помог, но разрешение на вывоз тела было получено. Али впервые оказался в одном из тех кабинетов, хождения по которым навсегда унесли отца. Поняв, что вывезти тело ей разрешили, мать впервые тихо заплакала. Али гладил ее по волосам и повторял: "Все будет хорошо, мам. Все будет хорошо…" Другой рукой он придерживал ее, словно боясь, что она упадет или будет опять просить его остаться, и горячо шептал: "Было бы предательством оставить его здесь и самим остаться. Все будет хорошо, мам… все будет хорошо…"
Один из сидевших за столом чинов, уловив его слова, хмыкнул и, окинув их взглядом, громко сказал:
– Вот только на счет "предательства" не надо! Вашей семейке не привыкать!
Мать, вздрогнув, прижалась к Али, в голове которого молниеносной режущей полоской пронеслись обрывки юридических формулировок: "…нанесение телесных повреждений при исполнении…злоумышленное…преднамеренное…". Отец заставил его выучить весь уголовный кодекс, приговаривая хрипловатым голосом: "Захотят посадить, найдут за что". Али не хотелось садиться именно сейчас и потому он, не переставая гладить прижавшуюся к нему мать по волосам, стряхивал с них искрящиеся капельки ненависти и бессилия.
Он постоял еще перед иконой, наблюдая за игрой пламени двух свечей, затем закрыл глаза, прижав большим и указательным пальцами веки, словно пытаясь вернуть обратно просящиеся наружу слезы. Ощутив чье-то присутствие, отнял слегка влажные пальцы от век и повернул голову. В церковный полумрак бесшумно вошли два белых пятна. Зажав в руке третью свечу, Али отошел от иконы к стене, сел на ту самую скамейку, на которой ему привиделся отец, и стал наблюдать за темным силуэтом в белом платке с белой тряпкой в руке, который плыл между иконами, убирая уже потухшие и окуная в воду догорающие свечи. Еще резче запахло церковными свечами. Два пятна бесшумно подплыли к иконе Богородицы, заслонив от него подставку со свечами. Он услышал подавленное шипение и увидел поднимающиеся из-за ее спины, казавшейся теперь лишь темной перегородкой, слабые струйки дыма. Напрягся, пытаясь задержать глазами исчезающие белесые узоры, неумолимо проваливающиеся в пустоту, вспомнив, как однажды в детстве страшно испугался того, что никогда больше не сможет открыть глаза.
Бабушка наклонилась к нему, потом ласково провела ладошкой по щеке. Алик попробовал открыть глаза, но не смог.
– Ай нэнэ [3] , уф!
– Джан нэнэ! Доброе утро, балам.
– Уф…
– Открой глазки, балам.
Бабушка куда-то пропала. Алик опять попытался открыть глаза, но ресницы словно кто-то склеил. Он заревел. Свет начал слабыми лучиками пробираться сквозь длинные слипшиеся реснички Алика. Потом все пропало вместе с обжигающим куском чего-то, прошедшегося по обоим глазам. Алик зашелся плачем и затих, как только что-то прохладное осторожно прикоснулось к обоим векам. Открыв глаза, он увидел темно-коричневую жидкость в глубокой тарелке и услышал причитавшую бабушку.
– Ай, чтоб Аллах меня покарал, ай, чтоб я умерла!
Бабушка держала его голову над тарелкой, и Алик внимательно стал наблюдать за большим чистым куском ваты, исчезнувшим в темно-коричневой жидкости. Выйдя из этой жидкости, вата, превратившаяся в грязный противный темный кусок, нахально попробовала залезть к нему в глаз. Притихший было Алик опять стал вырываться и плакать. Когда он во второй раз открыл глаза, то увидел перед собой стол, на котором стояла тарелка с плавающим в нем противным куском ваты. Рядом с тарелкой беспорядочно лежали какие-то скомканные грязные комочки, здесь же отдыхал огромный толстый бумажный цилиндр, который показывал ему язык куском пушистой белой ваты, смешно вываливающейся из одного разорванного конца. С другой стороны тарелки стоял стакан с водой, рядом валялись ложка, зеркальце, небрежно облокотившееся на них блюдце с неровными желтоватыми кубиками льда и с презрением на весь этот беспорядок взирал стоявший в отдалении заварной чайник с оранжевыми боками и с нарисованной вечно летящей птицей. Алик тоже показал язык бумажному цилиндру, затем повернул лицо к бабушке, на коленях у которой сидел. "Ах, чтоб Аллах меня убил", – не то смеялась, не то плакала бабушка. Алик потрогал родинку, выпукло и горделиво висевшую под ее левым глазом.
– Нэнэ, расскажи нашу сказку.
Бабушка засуетилась, усадила его на стул рядом. Пропал куда-то бумажный цилиндр с высунутым языком, один за другим исчезли все беспорядочно разбросанные предметы. На столе появилась новая тарелка с чистой водой. Бабушка наклонила к тарелке заварной чайник с летящей птицей и тоненькой коричневой струйкой вылила немного чая. Вода окрасилась. Алик захлопал в ладошки. Бабушка чмокнула его в макушку. Любовно потрепала за щеку, затем, наклонив Алика над тарелкой, стала медленно промывать ему глаза. Алик вначале захныкал, но затих как только она начала сказку:
– Жили-были в одном городе разноцветные котята. Красный котенок жил в красном домике с красным крылечком. Он мыл глазки в красной миске. Зубки чистил красной щеткой, расчесывался красным гребешком. Ушки вытирал красным полотенцем, а кушал из красной тарелки. Он спал в красной кроватке на красной подушке и укрывался красным одеяльцем.
– А синий котенок? – спросил Алик в тарелку, над которой бабушка все еще держала его.
– Синий котенок? – переспросила бабушка и, спохватившись, словно чуть не забыла главное, продолжила. – А синий котенок жил рядом, в синем домике на синей улице. У него была синяя кроватка с синей подушкой, синяя тарелочка, синяя ложка, синяя…
– А зеленый? – Алик наконец-то вырвался из ее цепких рук и повернул к ней лицо, со стекающими капельками воды.
– Да, да, – слегка прикладывая полотенце к его лицу, сказала бабушка, – зеленый котенок жил рядом с синим. У него был очень красивый зеленый домик. Кроватка у него была тоже зеленая. И посуда у него была вся зеленая, а глазки он мыл…
– Не хочу больше мыть глазки! – Алик спрятал лицо в полотенце.
Вибрирующая волна прошлась по груди Али. Он вздрогнул и схватился за сердце. Нащупав в нагрудном кармане мобильный телефон, поспешно извлек его на свет и механически нажал на клавишу ответа.
– Как ты, Ал?
– Хорошо, – бодро ответил Али, стараясь унять бешено колотящееся сердце.
– Где ты, Ал?
– В церкви.
Али смущенно оглянулся на женщину в натянутом на лоб белом платке.
Суетливо поправив платок, она вновь стала с усердием чистить подставки для свеч.
– Ты переживаешь?
– Да, конечно, – перейдя на шепот, выдохнул Али, затем поспешно спросил. – Как мальчики?
– Что?
– Мальчики? – чуть громче повторил Али, обнаружив, что женщина вновь куда-то пропала.
– Хорошо… У Тома уже взяли анализы. Первым, – она запнулась, – будут, наверное, Макса…
Али встревожился.
– Паола, ты плачешь? – зашептал он в трубку.
– Нет, нет, – заторопилась Паола, – хочу просто, чтобы ты знал, что… все будет хорошо. Я знаю, что ты против… Но я… Все будет хорошо. Ты не переживай, ладно…
– Ладно, – шепнул Али.
– Ал! Ты слышишь меня?
– Да, да, – чуть громче сказал Али, затем вновь понизив голос, опять зашептал, – я не могу говорить.
– Хорошо, хорошо, – Паола тоже перешла на шепот. – Я с работы поеду прямо в больницу. Матиас будет ждать меня. Он обещал, что без меня не будут оперировать.
Али едва разбирал, что она говорила. Паола выключила телефон.
Он встал и положил трубку в карман пиджака, медленно прошелся по церкви, иногда растирая грудь, затем вернулся к иконе, перед которой поставил свои свечи, и засмотрелся на ровное пламя.