В доме и в совместной жизни с отцом она всегда все трудности брала на себя - ему давным-давно было внушено, что его единственное предназначение - творческий труд, и он совершенно не создан для примитивной возни вокруг обычных житейских проблем и быта. Он был постоянно окутан паутиной предупредительных нежных забот, которые начисто лишали его всякой бытовой, да и деловой активности. Со временем дошло до того, что любая житейская мелочь начала приводить его в полный ужас, но появлялась жена и все решалось само собой - всегда в ожидаемые сроки.
Отец и дом существовали в параллельных мирах - сам он ни разу не оплатил ни одного счета, никогда ничего не купил, не вызвал ни одного мастера, если что-то барахлило, он вообще не имел ни малейшего представления о ценах, не послал никому ни одного письма или открытки - за все это отвечала жена. Невозможно было даже представить себе какую-то жизненную ситуацию, в которой что-то могло дать осечку, если за дело бралась она, - эти сверхзащищенность и покой сделали моего мягкосердечного отца не просто бездеятельным, а капризным и эгоистичным. Он как должное принимал истовую любовь матери, ее добровольное поклонение и служение ему.
Любил ли он ее? Для меня это до сих пор остается загадкой, скорее всего, он позволял любить себя, и ему было этого достаточно. Думаю, что вначале он не успел разобраться в себе - желание дирижировать первоклассными оркестрами, возможность заниматься любимым делом и моментально видеть результаты своего труда реализованными в лучших театрах и залах были его главной, пламенной страстью. Быстрота же и легкость, с какими этот успех достигался - во многом благодаря матери, ведь он, приехавший из провинции, с самого начала это прекрасно понимал, - сделали свое дело. Восхищение ее интеллектом, благодарность ей и южный темперамент, помноженные на любовь и возможности моей матери, сделали их брак если не счастливым, то вполне успешным.
Мать, в тридцать шесть лет полюбив впервые, не разбуженная до той поры, не расходуя сердца, отдала его отцу полностью, без остатка, и эта любовь стала ее главным стержнем, ее опорой и ее безумием. Всю остальную жизнь, не считаясь ни с чем, она брала напролом, на абордаж, достигая своего мощью духа и рассудочностью…
Изменял ли он ей? Думаю, что раньше такие попытки наверняка бывали, но умение моей матери всегда и во всем быть адекватно-изобретательной, без примитивных скандалов и угроз, делало свое дело. Укреплению брака способствовали также и его постоянная зависимость от нее, которая была вполне продуманным маневром, и совместная занятость - весь их расписанный жизненный уклад регламентировал возможности его мужского самовыражения за пределами брака. До той самой истории, которая потрясла меня и навсегда изменила их жизнь.
ГЛАВА 4
История эта тщательно скрывалась ими от меня, но мне было девятнадцать лет и я была уже достаточно наблюдательной, поэтому скрыть, что в отношениях родителей что-то не так, от меня до конца не удалось.
Отцу было тогда около пятидесяти - тот самый опасный мужской возраст, когда "седина - в голову, бес - в ребро". Он был занят в какой-то акции в гуманитарном корпусе университета, и, как водится, половина студенток была влюблена в известного композитора и дирижера. Позже я узнала о его бурном романе с одной из них. Как и где у него проходил роман - до сих пор остается тайной. А тогда, по обрывкам фраз, звонкам, виду моего отца, по их поочередным и совместным уходам и отъездам, да и по общей, как бы спрятавшейся внутрь их жизни мне стало ясно - случилось что-то из ряда вон выходящее.
Я училась на третьем курсе; подсознательно стремясь к независимости, в пику матери, которая настаивала на филфаке, где она раньше работала и где у нее оставались хорошие связи, сдала документы и поступила на биофак МГУ. Мой бунтарский дух, к тому времени проявившийся окончательно, заглушил во мне тайную увлеченность словесностью, и я отвергла ее в любом виде - иностранных языков, филологии, литературоведения или журналистики. Мне хотелось доказать самой себе, но прежде всего матери, что можно чего-то добиться и без всяких связей и звонков. Этот дух и бросил меня на замечательный факультет, который в результате я так и не смогла полюбить. А поступать на биофак - по собственному желанию и по призванию - решила Ирина. Я же подала заявление и начала сдавать экзамены не просто за компанию с любимой подругой - это был мой решительный протест, бунт, ультимативная нота: я готова была поступать куда угодно, только бы не подчиняться материнскому диктату и давлению.
В чрезмерной жажде постижения биологических наук меня было трудно заподозрить. Я спорадически интересовалась то одним, то другим, звезд с неба не хватала, но, благодаря приличной памяти и конвульсивным отсидкам в читалке перед зачетами и экзаменами, училась хорошо, иногда даже получала повышенную стипендию. Отсутствие заметных триумфов в научных делах компенсировалось бешеной активностью в культурной жизни факультета, что по тем временам служило неплохой альтернативой светской жизни - я регулярно организовывала всевозможные культурные мероприятия, как это у нас называлось, включая вечера отдыха, нередко с приглашением интересных людей. На первом курсе мы с Ириной набрали труппу для вновь созданного английского театра, в которую вошли студенты и молодые преподаватели. На третьем году существования театра на фестивале искусств случилось невероятное - поставленная нами малоизвестная пьеса Диккенса "Фонарщик", которая провалилась и не пошла во времена автора, заняла первое место. Превращенная в веселый мюзикл, напичканный смесью популярных песенок советской и зарубежной эстрады, она стала гвоздем сезона. А наш театр стал лауреатом фестиваля с формулировкой - за новаторский подход и самобытность трактовки. И это притом, что за первенство боролись четыре английских театра с именем и опытом, включая и театр филфака с его оксфордскими установками. Успех превзошел мои ожидания - мы еще дважды повторяли спектакль с неизменным аншлагом. После этого мои сокурсники некоторое время острили, называя меня патронессой искусств, мэтрессой, переплюнувшей самого Диккенса…
Именно на репетиции спектакля в клубе МГУ на улице Герцена среди случайных зрителей оказалась знакомая девчонка с филфака, которая и просветила меня в отношении моего семейства.
- Ну, полный блеск, конкурентка, поздравляю - прононс вполне на уровне, свежие решения, находка на находке… Да, талантов в вашей творческой семейке - пруд пруди… Заодно уж прими поздравления и с будущим братцем…
- Каким еще братцем?
Такая осведомленность сразила меня наповал - неужели я действительно что-то прошляпила и не заметила?
- А тебе-то откуда известно?.. Кто-то пустил утку, а ты и уши развесила… Да в мамином возрасте это практически исключено…
- Окстись, душа моя, о чем ты, какая мама?! Маринка Козырева, из моей родной группы, наамурничала с твоим фатером… Ты что, ничего не знала?
- Нет…
- Вот эта номер… Да весь филфак гудит уже который месяц… Ну, ты даешь, старушка, все в курсе, кроме тебя…
И тут до меня дошло все - напряженность последних дней в доме, несчастные глаза отца, бессонное хождение по ночам их обоих - я не раз просыпалась от скрипа полов, мелькания теней и печальных родительских вздохов… Все объясняется одним - у отца будет ребенок от какой-то студентки…
- А почему брат? - тупо спросила я. - Слушай, Алена, расскажи мне все, что ты знаешь об этом.
Славящуюся острым язычком и любовью к распространению всевозможных сердечных тайн приятельницу уговаривать долго не пришлось - она без лишних церемоний приступила к приятному занятию.
- О’кей. Не мне расписывать достоинства твоего родителя, сама знаешь, все при нем - и талантлив, красив, и знаменит, а уж излагает - заслушаешься… В общем, полный набор, устоять хоть и можно, но трудно. В прошлом семестре он коротко мелькнул на нашем сером небосклоне, но с такими оборотами, что все гудят до сих пор. Всего-то и было - пять лекций, зато каких…
- Но это же утром, какие амуры…
- Да ты не торопи, душа моя, а внимай, коль просила. По пятницам на второй паре - полное присутствие курса, весь филфак в обмороке… на сачке только о нем и говорят, пудрят носы, румянятся - может, мэтр заметит, удостоит хотя бы взглядом. Все прочие сбегают с занятий, чтобы попасть на событие семестра и хоть одним глазком узреть - в общем, ажиотаж…
- И как же при таком вавилонском столпотворении может что-то возникнуть, даже если мэтр и удостоил взглядом?
- Еще как может, было бы желание, а остальное - дело техники. Красоток у нас - завались, сама знаешь, факультет невест, но Маринка Козырева - это, скажу я тебе, нечто, самая-самая… мать - цыганка из "Романа", отец - из знаменитой династии футболистов Козыревых, настоящий Жан Маре, недавно погиб в автокатастрофе.
Ну, так вот, Маринка - жутко страстная и безумно самоуверенная, увидела твоего папа и запала на него. Весь курс следил за развитием событий - она клятвенно заявила, что Загорский не устоит и клюнет.
- Да где же он должен был клевать? Прямо на лекции?
- Is still naive! Да где угодно! Главное в этом деле - искра, которая высекается и передается! А в каком антураже сие происходит - не важно, важно - что высеклась, а повод и место найти - раз плюнуть, уж поверь эксперту на слово… Так вот, Маркиза - девица не просто активная, но и с воображением, тут же изобрела простенькую версию и разыграла ее - попросила у Загорского консультацию, приврав, что пишет о нем статью в "Московский университет". Конечно, своего добилась, и, сама понимаешь, не только в смысле консультации - глазищи, ресницы, фигура - все без дураков, все тип-топ…
- А вы, судя по всему, радостно обсасывали и смаковали детали… И не противно было?
- Отнюдь. А почему должно быть противно? Чем еще прикажешь жить, в наши-то годы? Одной непролазной зубрежкой? Роман - он и есть роман, пьянящее, хоть и временное затмение, выброс адреналина. Да что ты придираешься?
- Ладно, молчу.
- Сначала мы действительно радостно обсасывали подробности - "он - мне, я - ему", но потом что-то изменилось. Маркизу стало не узнать - молчит, отмахивается, отделывается общими фразочками, хорошеет до неприличия - влюбилась, не иначе. И вдруг - раз, все кончается, замкнулась, стала нервной, пошли слезы, пропуски… Не явилась сдавать сессию, а потом, ничего никому не объяснив, написала заявление на академотпуск. Никаких ни с кем встреч, вечеринок… вообще никаких контактов, даже на звонки не отвечает - сразу кладет трубку. Чувствуем, что прелестное затмение закончилось и начало попахивать чем-то совсем другим… Только тогда до нас дошло, что пора вмешиваться, и мы толпой, без предупреждения, подвалили к ней - что, да как… Она тут же, в прихожей, молча распахнула халат, и мы отпали - настоящий огурец! Сказала, что уже шесть месяцев, будет мальчик, если девочка - живот обычно круглый…
- А дальше?..
- Дальше - больше… Бедная Маркиза рассказала, что устроила истерику будущему папаше и потребовала, чтобы он разводился. Он сначала что-то невразумительное промычал - вроде как согласился, а потом завилял, заявил, что должен все честно рассказать своей благоверной - и в кусты… с концами…
- То есть как с концами?..
- А вот так, был - и йок, весь вышел… Калерия Аркадьевна - ге-ни-аальная дама, сотворила какой-то особый сценарий, в котором шансы претендентки на роль младшей жены оказались равными нулю. Не знаю, какую уж разборку она устроила своему нашкодившему супругу, но, наверное, с размахом - Маркиза сказала, что он даже не соизволил появиться, хоть что-то объяснить… он просто исчез, растворился, трусливо спрятался.
- Просто исчез… спрятался?!
- Ну, не совсем уж по-простецки, а с реверансом - в утешение прислал конверт с виршами, где, под витиеватым прикрытием, самым недвусмысленным образом заявлялось, что хорошего - понемногу, погуляли - и баста, разбирайся, мол, сама, а он - умывает руки… Но все - аккуратненько так, в образах, иносказательно… такой элегический романсец сварганил, наверное, и музычку прописал, да еще и заработал при этом… и главное - без подписи, не подкопаешься…
- И это… - все?..
- Почти… Маринкина маман, интеллектом не обезображенная, да и образованием тоже, в гневе позвонила вам и напоролась на разыгравшую все как по нотам гениальную даму, которая сообщила ей о каком-то списке из кучи мужских имен, якобы могущих оспорить отцовство. При этом категорически была отвергнута лишь одна-единственная достоверность - догадываешься, о ком речь?.. - так как утверждалось, что факт отцовства из-за бесплодия твоего родителя невозможен в принципе, и сей непреложный факт якобы может быть засвидетельствован соответствующими медицинскими справками.
Вот теперь - все… Так обстряпала этот сюжет дружная парочка, предоставив девчонке одной расхлебывать все последствия.
- И никто ничего не выяснял?!
- Да как тут начинать выяснение? Мы сунулись было, дружно возмутившись, решили устроить бучу, но Маринка запретила - категорически. Мы и заткнулись.
- А у нее что, действительно были… близкие отношения со всеми мужчинами из списка?
- Ну, списка-то, положим, никто не видел… Да и был ли он? Кто знает, кого там приплели. Маркиза, конечно, не монашка, да и трудно за кого-нибудь ручаться, свечку ведь никто не держал, но в то время она втюрилась в твоего отца по уши и никого больше не замечала.
Выяснять больше ничего не хотелось. Хотелось просто зажать уши, провалиться сквозь землю или тихо завыть. Наверное, я была похожа на истукана, потому что, внимательно посмотрев на меня, словоохотливая просветительница поднялась, решив, вероятно, что отомстила-таки за подругу.
- Надо же, святая невинность, тоже прибалдела. А твои заботливые конспираторы, значит, свое чадо оберегают, а чужое можно - фейсом об асфальт…
- Я на самом деле ничего не знала…
- Заметно… Слушай, а почему бы тебе самой не поинтересоваться, как благородный композитор, распинавшийся на лекциях о высоте человеческого духа, собирается действовать дальше на грешной земле, причем, грешной не без его высокодуховного участия? Младенец ведь скоро появится… Вообще, если честно, все это как-то жутко противно…
* * *
Я кое-как закончила репетицию… Домой появляться не хотелось, и, выйдя на станции метро "Университет", я побрела в свое любимое убежище - университетский ботанический сад. Предъявила пропуск и забралась в самый дальний уголок.
Мне так хотелось уснуть и, проснувшись, посмеяться над глупым, таким ненужным сном… Но это не был сон - это был второй удар, полученный мной от жизни, первый - бабушкина смерть за три года перед тем… Я ее очень любила и долго не могла смириться с ее уходом, но ей было восемьдесят пять лет, она была неизлечимо больна, и хотя боль утраты была очень тяжелой, но, по крайней мере, все было объяснимо и понятно…
Здесь же навалился кошмар, устроенный живыми людьми, моими родителями, и это было не просто жутко противно, но несправедливо и мучительно-тяжело…
Мои высокопросвещенные родители, с их изысканными манерами, утонченной семейной атмосферой и образом жизни!.. При всей их внушенной себе и окружающим исключительности - что же сотворили они с собственными душами?..
Я не знала, что хуже - то, что случилось с отцом, или то, что сделала мать… Как он мог решиться на эту связь, ведь она - девчонка, моя ровесница… А мать, с ее бесконечными нравоучениями и призывами то к чувству меры, то к чувству юмора, с ее гордостью за несравненное происхождение - какая беспощадная жестокость… Да, она провела настоящую атаку с блеском, достойным племянницы легендарного красного маршала, обрушив на голову соперницы в нужный момент всю мощь своей фантазии и возможностей - наверняка запугала отца, обрисовав ему сомнительную перспективу совместной жизни с девицей необузданного нрава, да еще с бастардом неизвестно от кого… Никакого бесплодия у отца наверняка не было, ведь она не раз говорила мне, что сознательно ограничилась одним совместным ребенком, чтобы не осложнять жизни ни себе, ни ему…
Осуждая отца, ненависти к нему я почему-то все же не испытывала, а вспоминала лишь не слишком понятные фразы, сказанные им в последнее время, которые теперь приобретали иной, уже ясный смысл. Стал понятным и его изменившийся странный жизненный ритм, когда он, жаворонок по природе своей, работал ночами, а днем спал… Больше не удивляли и его несчастные глаза, и нежелание покидать дом…
Только теперь я поняла, почему они зачастили в Пицунду - скорее всего, мать решила сменить обстановку, пережидая в спокойном месте. Нам же с Фенечкой на время их отсутствия было разрешено перебираться на Льва Толстого, и Феня, не любившая Москву и обожающая Новодворье, делала это с плохо скрываемым отвращением, а я - с превеликим удовольствием. Мы и раньше не раз перекочевывали с ней в Москву, когда родители бывали в очередных разъездах, которых я всегда ждала с нетерпением - примерно с пятого класса меня начал угнетать наш затворнический образ жизни, нарушаемый лишь приездами моих учительниц английского, танцев, и музыки. В Москве же можно было утром поспать лишний час - школа располагалась под боком, телевизор - под рукой, и его можно было смотреть в любое время, да еще с подругами, которые по очереди оставались на ночь. В Москве наверстывалось все, чего я была лишена в Новодворье - кино, цирк, театры, общение с друзьями и хождение по магазинам. До восьмого класса мне не разрешалось одной ездить на электричке в Москву, для этого ко мне был приставлен наш новодворьевский начхоз Палыч, который возил меня и в школу, и на все прочие мероприятия на своей пропахшей бензином "волге".
Отрыдав и назвав все своими именами, я поняла: зная эту ужасную правду, я не знаю, что мне с ней делать дальше - выяснять подробности у отца? Требовать объяснения у матери?
Сейчас, с высоты своего возраста и собственного пережитого горького опыта, я могу глубокомысленно изречь:
- Да, слаб человек и грешен, тешит себя чаще низменным и редко бывает способен к высокому…
Ни за что не поверю и сейчас, что несчастья и страдания могут облагородить. Опыт показывает, что все совсем наоборот, инстинкт самосохранения и эгоизм в такие периоды заглушают все прочие чувства - отец, не зная, как решить проблему, переложил все на мать, а она, как умела, защитила свою правду - себя и свою семью…
Но под этим горьким, доказанным жизнью выводом я могу подписаться сейчас, а тогда было - крушение иллюзий, прощание с затянувшимся детством и первое жесткое столкновение с несовершенствами реальности… Все было так конкретно неприглядно, так непоправимо больно, что привело к резкому отчуждению от родителей, особенно - от матери. В ней я видела тогда одно только зло. При моем максимализме это было вполне закономерно. В тот день я полностью прошла два спецкурса - стремительного взросления и ускоренной любви-ненависти к ней…
И хотя ситуация зашла в тупик по вине отца, мне было жаль его - он казался мне одиноким и несчастным, загнанным в угол двумя такими разными, но знающими, чего они хотели, женщинами-охотницами, а он, вроде бы обидевший их обеих и виновный перед обеими, на самом деле казался мне затравленной ими жертвой.