К удивлению Лукаса, Адлер выделил его среди остальных и подошел поговорить. Может, потому, что чувствовал к нему особое расположение, а может, потому, что слышал об отце Лукаса и был горд иметь среди своих студентов сына такого ученого, но они подружились, и Адлер предложил ему прочесть несколько книг сверх обязательной программы. Одна из них была перевод фрагментов "Зогара", другая, написанная хасидским раввином, была о гематрии и других священных значениях букв ивритского алфавита. Это, посоветовал Адлер, хороший способ запомнить и усвоить древние буквы.
Разиэль улыбнулся:
- Адлер. Митнагед.
- Вовсе нет.
- Но хороший человек, - добавил Разиэль.
В последовавшей затем тишине слышно было, как чирикали воробьи, свившие гнезда в старых стенах.
- Во всех старых домах в Старом городе полно воробьев, - сказал Разиэль, обаятельно улыбнувшись. - Мне они нравятся. Воробьи.
- Почему?
- Потому что все мы в этом городе воробьи.
Лукас решил, что пора сделать очередную пометку в блокноте. Достал его и записал: "Воробьи". Слово без контекста, само по себе, казалось, ничего не объясняло, и он убрал блокнот.
- Где мистер Де Куфф? - спросил он наконец. - Могу я поговорить с ним?
- Он весь день проведет в каване, - сказал Разз. - Готовится к двекуту. - Он взглянул на Лукаса с легким удивлением. - Хочешь сам выговорить, брат? Давай, не стесняйся. У тебя есть право, это твой язык. К-а-в-а-н-а, - проговорил он, тщательно выговаривая слово, гортанно произнося первую согласную. - Д-в-е-к-у-т.
Лукас понял, что, должно быть, беззвучно шевелил губами, подражая Раззу. Ему стало досадно. Но он заставил себя повторить вслух под руководством Разиэля: "К-а-в-а-н-а. Д-в-е-к-у-т". Он почти видел, как буквы складываются в слова.
- Очень хорошо, парень, - похвалил Разиэль. - Теперь вполне можешь сойти за еврея.
Соня засмеялась, довольная.
Лукас ответил похвалой на похвалу:
- Насколько понимаю, у тебя были проблемы с наркотиками, но ты быстро справился.
Разиэль замолчал.
- Я ему рассказала, - призналась Сония. - И о себе тоже рассказала.
- Я был обыкновенным наркоманом.
- И "Евреем за Иисуса"?
- А ты? - спросил Разиэль. - За кого ты? За кого ты сейчас? А если я спрошу тебя, почему ты пьешь?
"Всегда улыбается, - записал Лукас в блокноте, стараясь делать вид, что не слышит наглого встречного вопроса. - Высокомерно-снисходительный, но, пожалуй, совершенно чокнутый".
- Не ходи к Оберману, - требовательно сказал Разиэль. - Приходи к нам. Она знает твой тиккун.
Лукас понял, что тот имеет в виду Сонию. Хотел сказать, что он не пациент Обермана, а его соавтор. Но был так удивлен замечанием насчет Сонии и его тиккуна, что промолчал. Разиэль смотрел на него пылким взглядом любовника, совратителя.
- Знает? - Лукас посмотрел на Сонию. - В самом деле?
На курсах в университете им рассказывали, что тиккун связан с катастрофой в начале времен. Мистик Исаак Лурия использовал понятие "сокращения" - добровольного сокращения, ухода в себя Божественного начала, прежде заполнявшего все пространство Вселенной, - с целью дать место материальному миру; понятие "ломка сосудов", то есть катастрофы, выразившейся в том, что сосуды, проводившие в этот мир Божественный свет, тождественный добру, не выдержали напряжения и разбились, свет распался на отдельные искры, и в мир проникла тьма, то есть зло. Чтобы мир стал царством добра, гармонии, необходим тиккун, третье понятие Лурии, - восстановление разбитых сосудов и рассыпанных искр, что является задачей человека. И каждый человек, как полагали каббалисты, осуществляет свой собственный тиккун, через свой микрокосм, через единение душ участвуя в процессе реинкарнации, называемом парцуфим.
- Да, - ответила Сония. - Думаю, что знаю.
Вздор, подумал про себя Лукас, но почувствовал, что она стала ближе ему.
- Если ты знаешь мой тиккун, что мне нужно сделать, чтобы ему соответствовать?
- Что тебе нужно сделать, чтобы спастись? - сказал Разиэль, улыбаясь.
Он повторил вопрос, который в Евангелии от Луки богатый юноша задал Иисусу. Лукас, хотя и никогда не был богатым, часто отождествлял себя с тем богатым юношей.
- Открыть свое сердце, - ответила Сония.
Он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на нее. Сказала ли она это, имея в виду именно его? Или то стереотипная нью-эйджевая присказка? Он начинал влюбляться в нее.
Как ни глупо это было, он записал ее слова. Над городом прозвучал призыв к молитве. Он записал: "Братство истины неизменно во все века". Об этом говорится в Коране. Он прекрасно сознавал, что Разиэль наблюдает за ними.
- Ты цитируешь Новый Завет, - сказал ему Лукас. - Значит ли это, что ты в какой-то мере остаешься христианином?
- Христианство - это не вера в искупление людских грехов Христом. Может, когда-то так было. В Талмуде написано: "В канун Пасхи повесили Йешу". И это все. В каббале же имеются тысячи свидетельств о нем. И он был лишь один из многих.
- Мне кажется, - заметил Лукас, - что это нетрадиционное истолкование.
- Ты был набожен, - сказал Разиэль, - в детстве. Не так ли, Сония? Я-то, - обратился он к Лукасу, - только гадаю. Но она знает.
- Да, - подтвердила Сония. - Думаю, что был. Он всегда был близок нам.
- Ты всегда был близок нам. Во всякой душе, что живет в тебе, есть частичка нас. Ты немножко как священник. Сочетание тьмы и света смущает тебя и делает несчастным. Одна сторона использует другую, поглощает. Ты из тех людей, которые слышат, как встает солнце.
Как приятно это слышать, подумалось Лукасу. И помимо воли: как интересно! Быть особым. Быть частью процесса столь прекрасного и таинственного. Быть избранным. В глубине души он чувствовал: это то, что нужно ему - и ребенок в нем хотел верить в это - в Иерусалиме, среди вечных камней. Это так заманчиво. Но поразительно, каким убедительным может быть молодой Разиэль.
- Скажи мне, - спросил Лукас, - что для тебя мистер Де Куфф? Или, - взглянул он на Сонию, - для тебя?
- Читал когда-нибудь Маркса? - ответил Разиэль. - "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта"?
Надо сказать, что Лукас читал эту вещь. Не думал он, что его когда-нибудь спросят об этом.
- Читал, между прочим. Не ему ли принадлежат слова о том, что история повторяется дважды? Сначала как трагедия, так? Затем как фарс?
- Жизнь трагична и абсурдна, - сказал Разиэль. - Вечно возвращаются одинаковые фигуры. В этом тайна Торы. Сам Маймонид говорит, что мессия приходит вновь и вновь, пока вера не станет достаточно крепка.
- То есть ты имеешь в виду, что мистер Де Куфф там?.. - Он показал на соседнюю комнату.
- Кто был Йешу? Кто был Саббатай?
- Они были лжемессии, неистинные, - сказал Лукас. Он чувствовал, что, сам того не желая, богохульствует.
- Они не были неистинные. Человек был неистинный. Мир был неистинный. Поэтому тиккун и не осуществился. Поэтому и не стало "на земле, как на небе".
- Ну, наверное, можно сказать, что Маркс был заинтересован в восстановлении тиккуна, правильно?
- Можно, - согласился Разиэль. - То же можно сказать об Эйнштейне. Или о тебе. И обо мне, и о Сонии.
- Все в поисках тиккуна?
- Или, может, тиккун в поисках нас.
"Маркс, Эйнштейн, - записал в блокноте Лукас. - Мы ищем тиккун. Тиккун ищет нас. Его, меня, Сонию Б. Всегда обманываемся в нашем мессии".
- Разве не знаешь, что так оно и есть, Крис? - спросила Сония.
- Он понимает, - сказал ей Разиэль. - И не обижайся, - обратился он к Лукасу. - Мы все здесь мутанты. Де Куфф стал католиком, каждое утро в храме. Я был с "Евреями за Иисуса". Сония суфийка и была коммунисткой.
- А знаем ли мы, - спросил Лукас, не трудясь записывать, - подлинную Тору?
- Только внешний покров, - сказала Сония.
- Только внешний покров, - повторил за ней Разиэль.
- А я? - спросил Лукас. (Как же он?) - Меня это тоже касается?
- Да, - кивнула Сония. - Всегда касалось. С тех пор, как все мы стояли на Синае.
Лукас записал в блокноте: "Натуральная клиника".
- Потерпи, Крис, - сказала Сония. - Помни, где ты находишься. Это Иерусалим. То, что происходит здесь, отличается от происходящего где-то еще? И иногда оно изменяет мир.
- Ладно, - объявил он. - Я лучше пойду. Приятно было послушать, как ты играешь. И поговорить с вами было приятно.
- Он один из нас, - сказал ей Разиэль. - Ему есть куда возвращаться.
Она смотрела вслед Лукасу, выходящему со двора.
- Пойди еще отдохни.
Она послушно отправилась в свою старую комнату.
Постучавшись, Разиэль вошел к Де Куффу. Тот, казалось, спал, но мгновение спустя Разиэль понял, что Де Куфф не спит и мучится. Глядя на него, он думал о том, как глубоко одиночество старика и как отчаянно ему хочется помолиться. Всякий раз, когда он прочитывал мысли Де Куффа, он озвучивал их и неизбежно вызывал у того изумление. Если им так легко манипулировать, думал Разиэль, то лучшего повода не найти.
- Если бы только, - проговорил Де Куфф, утирая слезы, - я мог что-то сделать.
В последнее время он постоянно впадал в слезливое настроение и не мог себя контролировать. Всякий признал бы в нем мужа скорбей.
- Ты борешься, - сказал Разиэль. - Ты страдаешь. Остальное предоставь нам.
Он сжал руку в кулак и раскрыл ее - жест, которым обозначал всю вселенную.
- Но я не могу, - безнадежно проговорил Де Куфф. - Я так часто не в силах поверить тому, о чем ты говоришь.
- Ты должен верить. Если перестанешь верить, мы пропали.
Мысль, что он, возможно, теряет Де Куффа, лишается спасения и своего участия в нем, ужаснула его. Давным-давно, еще мальчишкой, он молился о сохранении своей жизни с такой отрешенностью, что родители заподозрили его в суицидальных наклонностях. Отвели его к детскому психологу, и тот велел ему записывать в тетрадку свои сны.
Однажды во время беседы с психологом тот спросил его о тетрадке.
- Я не потому их записываю, что вы велели! - взорвался юный Ральф Мелькер.
- А почему?
- Чтобы изучать их! - торжествующе заявил Мелькер. - И понять себя.
Изучая то, что было ему не по силам понять, и владея всего лишь элементарными знаниями гематрии, он прочитал, что каббалист шестнадцатого века Хаим Виталь делал то же самое, надеясь обнаружить в снах корни своей души. Что, естественно, смутило психолога: он не представлял, что семья политического деятеля была настолько религиозна.
- Смогу ли я когда-нибудь молиться?
- Ты слишком сокрыт, - ответил Разиэль. - Твоя жизнь - служение.
- Мне хотелось бы еще раз сходить к Стене, к Котелю.
- Когда-нибудь пойдешь. И они последуют за тобой. - Трудно было поддерживать дух в старике, когда он сам находился в таком разброде. - Войдешь через Золотые ворота, и я буду с тобой.
Но Разиэль не мог представить, как это будет происходить на деле. Строки пророчества давно стали общим местом, шаблоном. Всеобщее ликование. Музыка, какой никогда не слыхали. Прямыми сделаются стези ему, и неровные пути сделаются гладкими.
В глубине Разиэль верил, что все осуществится. Он так упорно трудился ради этого. Терпел невыносимую муку молчания, прислушиваясь к малейшему звуку в душе. Однажды один мудрый хасид сказал ему: жди, как бы тяжело ни было, жди, когда смысл всей книги тебе откроется, от алеф-бейт, жди до конца. Последняя буква, тав, была любовь. Любовь была постижение. Он завладел жизнью Де Куффа и отдал ему свою. Теперь они должны были ждать тав.
16
Ночью в новой квартире Лукас просматривал свои отрывочные записи. Он был взволнован, напуган и одинок, он испытывал необъяснимую тоску. Он понимал, что таков уж его характер и он живет с этим много лет.
Но если это было неизбежной неприятностью, касавшейся лично его, то в отношении статьи, темы все было отлично. Тут о многом можно было написать. Если и была какая-то опасность, то в самом масштабе происходящего.
Он чувствовал, что с Ральфом Мелькером ему все ясно. Немного излишне впечатлительный, как мальчишка, немного излишне умный, религиозный. Такой должен вызывать симпатию, и Лукас симпатизировал ему.
Многообещающий парнишка, верующий, открывает для себя музыку. Но вместе с музыкой и наркотики. И от этого должен вернуться к самому себе - стать, в известном смысле, сам для себя мессией.
Со времен учебы в Колумбийском университете Лукас кое-что знал о наркоманах. Он несколько раз сам употреблял для развлечения; некоторые из его друзей чуть концы не отдали от этого дела. Завязывать было смерти подобно, просто день продержаться.
В такие ужасные дни Разиэлю, как многим, требовалась Милость. И тогда он нашел ее на верхней из "двенадцати ступеней", восхитительную, такую, какой поэты осмеливались описывать ее. Милость была созданием Боттичелли, происходила от Коры и Персефоны, но существенно христианизирована. Изумительна, неописуема, несравненна, олицетворенная женственность, ей поклонялись легко, без экстаза, пока у неевреев она не стала воплощением того милосердия, которое Шекспир почел необходимым объяснять непонимающему Шейлоку, рабу закона. Не важно, если в ней увидели Божественное присутствие, Шехину. Шехина никогда не могла быть личной, в отличие от Милости, которая могла быть только твоей, как мать. И зависимость была столь христианской, столь бессильной и сладостной.
Таким образом, Милость щедро излилась на юного Разиэля, вернула ему его музыку, поставила на ноги, а затем отдалила от шатров израильских. Но Разиэль всегда жаждал большего. Быть отступником и мессией, а еще Мингусом. И если какой мальчишка из Понтиак-парка мог добиться всего этого, то это был Ральф Артур Мелькер.
Лукас думал: как странно, что из всех народов мессии продолжают появляться среди евреев, кого разорение, изгнания и буквальное истребление сделали столь откровенно осторожными и уязвимыми. (А что насчет его самого?) Тем не менее после шести тысяч лет вдумчивого трезвомыслия и боевого юмора в Израиле вера в чудо по-прежнему значила больше острого афоризма.
И до чего проницательно и хитро со стороны Разиэля было предпочесть искать кого-то другого, выбрать потерянную смиренную душу, неуверенного в себе ранимого искателя, наподобие Де Куффа, и стать его Иоанном Крестителем.
Вспомнились слова Сонии: "Только внешний покров". Да, тема и материал отличные. Но, слушая хаотичную, то возбужденную, то невозмутимую, наркоманскую речь Разиэля, он понял, что у него будут сложности. Из-за того, что он чужой. Из-за того, что это Иерусалим, где ветер Иудеи славит Всемогущего, где соленый бриз насыщен молитвами, а каждый дорожный перекресток корчится под своим проклятием. Где камни не просто камни, но память сердца и омыты слезами или посланы вместо хлеба. Лукас самонадеянно и ошибочно думал, что он вне всего этого. В действительности это было частью его, жило в глубине его. Разиэль был прав: поэтому он и здесь. Он сам страдал иерусалимским синдромом. Сам в душе был еще одним Вилли Ладлэмом, еще одним юродивым. Разиэль дал этому название: воробей, как все остальные.
Разиэль, внезапно подумал Лукас, призвал их всех. Откровенный псих, - может, оно и так, но еще и уникум. Переживший что-то вроде второго рождения.
Лукас выпил и поискал слово "воробей" в алфавитном указателе к Библии короля Иакова, поскольку растерял свои справочники при изгнании с прежней квартиры и в отличие от пожилых однокурсников по Еврейскому университету, едва мог отличить таннаим от амораим, Мишну от Гемары. По дороге домой он впервые обратил внимание на то, что город полон этих несносных птиц.