Предприимчивые палестинцы свистящим шепотом настырно набивались в гиды. Лукас заметил, что "Караван-бар", его любимая пивная в Старом городе, закрыт. Он что-то слышал об угрозе беспорядков. Пробираясь по Новому базару, он понял, что закрыто и другое место. В лавке над одной из золотошвейных мастерских когда-то можно было купить не только латунные курительные трубки и наргиле, но и отличный гашиш для них. Сейчас и лавка, и мастерская стояли без хозяев. С началом интифады Лукасу пришлось покупать гашиш там же, где и обходительные тощие немцы-хиппи: в палатке возле арабской автобусной станции на улице Саладина. Лукас подметил, что полиция этому никогда не мешала, возможно, потому, что торговец был их информатором.
Во дворе храма Гроба Господня он воссоединился с толпой паломников. Пограничная полиция в зеленых беретах заняла все подступы к храму и соседние крыши. Под дулами их автоматов монах-японец обратился к своим подопечным, перекрывая гул толпы.
Группы японцев состояли в основном из немолодых женщин в темных блузах и непромокаемых шляпах цвета хаки, вроде тех, какие когда-то предпочитали носить в кибуцах. Монах, предположил Лукас, видимо, рассказывал историю императора Константина Великого и его матери, святой Елены, - как она нашла Гроб Господень и даже сам крест, на котором был распят Христос. Японки были все матери, и Лукас подумал, что, наверное, им понравилось услышанное. А почему бы и не понравиться, ведь это история о благочестивой матери, почтительном сыне и чуде? Ему пришло в голову, что францисканец и его группа прибыли, скорее всего, из Нагасаки. Нагасаки был самым христианским из японских городов. На протяжении всей войны японцы считали, что американцы именно потому жалели этот город, не бомбили.
В темном от свечной копоти, пропахшем ладаном подземном храме он, обгоняя японцев, прошел через ротонду к неприметной католической часовне в дальнем углу. У входа в нее стоял итальянский монах-францисканец, мрачным своим видом пресекая попытки паломников улыбнуться ему.
Внутри часовни несколько американцев тренькали на гитарах, печально напевая самодельные модно социальные стихи священной литургии сельскохозяйственного колледжа в провинциальном городке, который они называли своей родиной. Как и многим экскурсантам, им было жутко находиться рядом с Гробом Господним, среди мрачного блеска теопатической турецкой бани; памятные с детства святые свирепо, как безумные привидения, смотрели на них с заплесневелых стен. Лукас, один раз родившийся, один раз крещенный, макнул пальцы в святую воду и перекрестился.
"Мрачно в этой жизни; ждет нас смерть"! - подумалось ему. Это все, что пришло ему в голову в этот момент. Строчка была из текста малеровской "Песни о земле", но, по его мнению, она вполне могла бы служить своего рода молитвой.
"Спокоен дух, и ждет, что час настанет".
У него еще сохранилась старая пластинка, уже донельзя заезженная, на которой его мать пела Малера по-немецки. Во всяком случае, он мысленно произнес эти слова сейчас, как молитву, на всякий случай. Затем протиснулся сквозь толпу японцев, прошел сумрачный Анастасис и поднялся по истертым ступеням в часовню Святого Иакова послушать армянскую службу, которую любил больше всего.
Вскоре появилась процессия армян, задержалась у входа в церковь, пока их патриарх целовал камень Помазания. Затем вслед за мальчиками со свечами и монахами в остроконечных клобуках толпа армян города потянулась в часовню, и служба началась. Лукас, по своему обыкновению, встал в сторонке.
Некоторое время он тайком наблюдал, как они молятся, отрешенно и с сияющим взором. В их молитвах ночь всегда темна и каждый далек от дома. Затем - поскольку для некоторых была Пасха, поскольку армянская литургия была столь возвышенной, поскольку это не могло оскорбить его чувств - он склонил голову и зашептал про себя "Отче наш". И еще он уловил бормотание вокруг: своеобразную мантру восточных христиан, немного похожую на повторяющееся "Нам-мёхо-рэнгэ кё", но исполненную бердяевской души.
"Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного".
Считалось, что должным образом произнесенные, повторенные, со взором, устремленным внутрь себя, при контролируемом дыхании, слова эти служат человеку на пользу.
В тот самый момент, когда он сосредоточенно повторял это тщетное исихастское заклинание и думал о пылком, глупом увлечении религией, излечиться от которого он и приехал в Иерусалим, от ротонды донесся дикий крик, заставивший его вздрогнуть. Следом по пещерам, взорванным криком, зловещим эхом прокатился душераздирающий вопль, от которого у блаженствующих паломников кровь застыла в жилах. Даже армяне замерли, а несколько мальчиков-служек подбежали к краю яруса посмотреть, что произошло. Лукас последовал за ними и, перегнувшись через перила, глянул вниз.
- Антихрист!
Внизу по освещенному свечами Анастасису дико носился какой-то меджнун - одержимый. Пузатенький, в очках, руки широко раскинуты, кисти рук болтаются; меджнун, похоже, был западным туристом. Он в возбуждении бегал вокруг часовни Гроба Господня, по-птичьи коротко подпрыгивая, и верующие шарахались от него. Потом с воплем проскочил под аркой Мономаха и побежал вдоль стены греческого Кафоликона, задевая лампады, которые, стукаясь друг о друга, закачались на своих цепях. При этом он махал руками, будто крыльями, словно собирался взлететь и парить под сводом, как церковная сова. Лицо его было красно и кругло. Безумные глаза выпучены. За ним гнались мальчишки-служки из православных греков.
С угрожающим видом сумасшедший резко развернулся лицом к преследователям и помчался назад, к часовне Гроба Господня. Большой церковный подсвечник, уставленный свечами, опрокинулся, и люди бросились врассыпную от горящего огня. Комические догонялки продолжались: сумасшедший все бегал вокруг часовни, греки за ним. Вдруг он скинул с себя одежду и бросился к католической часовне Святой Девы Марии. Толпящиеся возле нее католики остолбенели, потом завопили. Монах-францисканец у входа сделал движение, собираясь закрыть дверь.
Затем меджнун начал что-то безостановочно выкрикивать по-немецки. Что-то насчет богохульства, подумал Лукас. Что-то о язычестве и ворах. Потом принялся ругаться, перемежая матерные слова призывами к Богу: "Fick… Gott in Himmel… Scheiss… Jesusmaria". Эхо его криков металось под соединенными сводами храма. Когда греки наконец поймали его, он переключился на английский.
- Воровской притон! - пронзительно вопил сумасшедший немец. - Блудницы! - орал он в сторону строгих молодых католических монахинь в белом одеянии. - Душегубы! Убийцы!
Несколько православных греков затоптали горящие свечи, остальные поволокли своего пленника к дверям, к слепящим лучам весеннего солнца. Там их уже поджидали израильские полицейские, которые приняли его с таким видом, будто не впервой сталкивались с подобным. Армяне вокруг Лукаса с удвоенным усердием возобновили молитвы.
Служба закончилась, и паломники повалили на передний двор, возбужденно обсуждая нелепое происшествие. Солдаты и пограничные полицейские, выстроившиеся цепочкой вдоль дороги к Яффским воротам, выглядели настороженнее и решительнее обычного. Ожидавшие более серьезных инцидентов, они были готовы вывести скопище туристов из Старого города. В то же время они получили приказ дозволять паломникам-христианам свободно ходить всюду где вздумается, чтобы казалось, будто обстановка нормальная и в городе сохраняется порядок.
Скоро он уже шел с неторопливой толпой под сводами арабских базаров между Дамасскими воротами и Харам-эш-Шарифом, Храмовой горой. Лукас самоуверенно намеревался пройти через Старый город, хотя временами собственная уверенность вызывала у него сомнение. Он полагал, что выглядит более или менее как иностранец, а в Мусульманском квартале это было небесполезно. В киоске на базаре, близ мечети Хан-аль-Султан, он купил "Аль-Джихар", газету ООП на английском языке. Не помешает держать ее в руке во избежание нападения, учитывая напряженную ситуацию.
Дамасские ворота с их османскими башнями, проходами и варварскими насыпями крестоносцев были его любимым местом в городе. Он испытывал удовольствие обыкновенного туриста от людской толкотни и пронзительной арабской музыки, несшейся из магнитол, от пьянящих ароматов из открытых мешков с пряностями в тележках возле прилавков торговцев. Палестинцы называли их Баб-аль-Амуд, или ворота Колонны, но Лукасу нравилось их обычное английское название, манящее в дорогу к тайне, внутреннему свету, неожиданному преображению. Он посидел за бутылочкой "спрайта", проникаясь духом ворот, а затем по-донкихотски отправился на поиски более сильных ощущений.
Оба места, где он регулярно бывал, - Христианская дорога и сад на крыше базара - были невесть почему закрыты. Единственным работающим заведением была имеющая дурную славу "ловушка для туристов" в начале Христианского квартала, которая обслуживала Wandervogel и прочий сброд из дешевых гостиниц восточной части Иерусалима. Как во многих барах на палестинской стороне, тут были выставлены изображения христианских святых, чтобы ХАМАС по ошибке не принял хозяев за плохих мусульман.
Три молоденькие, коротко стриженные скандинавки пили минеральную воду за столиком неподалеку от входа. Расположившись в глубине и оглядывая бар, он с удивлением обнаружил за стойкой средних лет палестинца по имени Чарльз Хабиб, служившего барменом в "Караване". Заказал холодный "Хайнекен", и Чарльз принес пиво в ледяном стакане.
- Я только что из церкви, - сказал он хозяину. - Там меджнун появился.
Чарльз был католиком-греком из Назарета. В Иерусалим он приехал через Саут-Бенд, что в Индиане.
- Много меджнунов, - кивнул Чарльз. - Уйма.
- Наверное, Бог призывает их, - сказал Лукас.
Чарльз посмотрел на него с неодобрением.
- То есть, - добавил Лукас, - они внушают такое впечатление.
- Протестанты хуже, - сказал Чарльз. - Им надо бы оставаться в Америке и смотреть телевизор. - Он помолчал, потом глянул на Лукаса. - Ты протестант?
- Нет, - ответил Лукас. Ему стало неуютно под испытующим взглядом Чарльза. - Я католик.
- В каждой религии есть свои меджнуны, - тонко подметил Чарльз.
Ну и ну, это немного новый подход для города, где вопящих младенцев сжигали перед Молохом и столько раз по сточным канавам бежали потоки крови. Но, похоже, каждый год равноденственная луна побуждала людей на все более и более странное поведение, обычно отчасти напоминавшее о Пятидесятнице, - они вдруг захлебывались разноязыкой речью. Когда-то при слове "протестант" представлялась добрая учительница-американка или обходительный церковный иерарх. Но теперь все было иначе. На Пасху устраивалось натуральное шествие; у многих на голове нелепые капюшоны. Англофоны-фанатики с пустыми глазами, идущие с громадными плакатами на груди и спине, вопили в мегафоны. На Виа Долороза появились целые отряды ряженых латинян Христосов, истекающих кровью, настоящей и поддельной, в сопровождении жен и подружек, которые горланили языками или бились в конвульсиях.
В определенных местах ценилась умеренность в выражении веры и религиозного пыла. На одну из Пасх разъяренный горожанин запустил бутылку в группу отплясывавших сальсу, как сбежавшая со съемок демиллевская массовка; бурлящую улицу успокоили только солдаты, выпустив несколько гранат со слезоточивым газом. На что оскорбленные небеса разверзлись, и последовала унылая и покаянная драма под названием "Слезоточивый газ под дождем", знакомая любому погодостойкому студенту факультета надежд и помыслов двадцатого века. Виа Долороза стала настоящим местом скорби. Узкая улочка и ее обитатели порядком хлебнули отравы, а в городских приютах и гостиницах тем вечером мелькало много страдальческих мокрых полотенец.
- Да, в каждой, - согласился Лукас.
Первое удивление при виде Чарльза за стойкой такой убогой, а возможно, еще и наркоманской забегаловки переросло в любопытство. Время от времени Лукасу приходила мысль использовать его как источник информации. В более решительном настроении он представлял, как напишет статью на тему, которую другие журналисты до сих пор не поднимали.
По мере продолжения интифады возникли слухи, что кое-кто из шебабов - молодых палестинских активистов, которые взимали с населения Восточного Иерусалима дань для Фронта освобождения Палестины, - имел определенные финансовые соглашения с хулиганствующей молодежью на израильской стороне. Статья ссылалась бы на пересуды об официальной коррупции на Оккупированных территориях. Нечто подобное вскрылось в предыдущем году в Белфасте и касалось негласной договоренности между некоторыми отрядами ИРА и протестантским подпольем в городе.
Поиск любых документальных подтверждений подобных вещей был опасным делом, но именно такого рода статью Лукасу было бы интересно написать. Ему нравились материалы, разоблачавшие безнравственность и двуличие, проявляемые обеими сторонами в этой войне, якобы священной и бескомпромиссной. Он обнаружил, что такие истории внушают надежду, поднимают человеческий дух. Лукас в отчаянии готов был отдать предпочтение почти чему угодно перед кровью и почвой, древним верноподданичеством, бесконечным фанатизмом религий.
С тех пор как год назад он опрометчиво бросил надежную и довольно престижную работу в газете, его жизнь осложнилась. Постоянно приходилось объяснять, кто он такой. Когда он представлялся новым людям, его визитная карточка их не вполне убеждала. Иногда он чувствовал себя дилетантом. К тому же, перейдя в независимые журналисты, он стал менее экономным, менее организованным, но более амбициозным. Не стесняемый теперь рамками газетного формата, он в каждой статье давал себе волю, писал довольно свободно - куда вели его описываемые события, а события ничего не ведали ни о форматах, ни о газетах, и единственным красивым оправданием было то, что он может просветить читателей ежедневных газет насчет происходящего. Оправдание благородное, честное и старательно себе внушаемое. Однако по мере развития событий у них появлялись альтернативные источники информации. К счастью, хотя весь мир стекался в город, в Иерусалиме по-прежнему находились люди, которые больше любили говорить, нежели слушать.
- В такие дни нелегко раздобыть выпивку, - сказал он Чарльзу.
Тот скривил физиономию, открыл себе тоже бутылку пива. Затем бросил взгляд в окно и быстро чокнулся с Лукасом.
- Говорят, в городе стало больше наркоты, - закинул удочку Лукас.
Чарльз был в долгу у Лукаса за кое-какие мелкие услуги, главным образом за помощь в получении американских виз для его родственников, и оба понимали, что Лукас мог рассчитывать на такую же помощь со стороны Чарльза, в пределах его ограниченных возможностей, в получении тех или иных сведений.
- Правильно говорят.
- По-моему, готовится какой-то сюрприз. И я подумал, что мог бы написать об этом.
Чарльз посмотрел на него долгим мрачным взглядом, потом оглянулся по сторонам:
- Ты ошибаешься.
- Ошибаюсь?
- Ошибаешься. Потому что знаешь, и я знаю, и все знают, что это вовсе никакой не сюрприз.
- Что именно - не сюрприз?
- Во-первых, - сказал Чарльз, - это не сюрприз. Во-вторых, ты не можешь писать об этом.
- Ну… - начал было Лукас.
- Не можешь. Кем ты себя вообразил? Может, за тобой кто стоит?
Вопрос по существу, подумал Лукас.
- Скажи, - спросил Чарльз, - ты знаешь Вуди Аллена?
- Не лично.
- Вуди хороший парень. Поскольку принимает все это близко к сердцу.
- Неужели?
- Вуди приехал в Палестину, - сказал Чарльз, смакуя ледяной "Хайнекен". - Он сам еврей. Но увидел оккупацию и открыто высказался. Осудил дубинки и стрельбу в палестинцев. И что? Американские газеты заклевали его. Приняли сторону жены.
Лукас сделал вид, что размышляет о случае Вуди.
Чарльз пожал плечами: мол, тут и говорить не о чем, все и так очевидно.
- Так что забудь об этом. Пиши о Вуди.
- Да брось ты! - сказал Лукас. - Вуди Аллен никогда здесь не был.
От холодного пива у него заломило лоб.
- Был, - упирался Чарльз. - Его многие видели.
Они переменили тему.
- Напиши о меджнунах, - предложил Чарльз.
- Пожалуй, так и сделаю. Не против, если приведу их сюда?
- Приводи. Трать деньги.
- А может, просто уеду куда-нибудь ненадолго, - сказал Лукас, удивившись внезапной своей откровенности.
- Когда вернешься, меня здесь не будет, - спокойно сказал Чарльз. - Скоро я останусь тут последним из назаретских Хабибов. Так что попрощаемся!
- Аи revoir, - сказал Лукас, вышел из бара и пошел по Виа Долороза, мимо церкви Святой Анны, рядом с купальней Вифезда.
Это было единственное место, куда он опасался ходить в эти дни по нескольким причинам. У Львиных ворот стояли такси и шеруты; он прошел мимо них. По Иерихонской дороге спускались с Масличной горы паломники. Лукас вдруг почувствовал усталость. Весь задор, который погнал его на улицу в это пасхальное утро, иссяк.
Один из таксистов зазывал особенно настойчиво и, поторговавшись, согласился дешевле обычного довезти его до отеля "Интерконтиненталь" на горе. Лукасу захотелось взглянуть на город сверху. Отель казался закрытым. Его стеклянные панели были намылены, внутри темно. Он все равно вышел из машины, перешел дорогу и посмотрел на раскинувшийся внизу Иерусалим. Отсюда ему была видна Храмовая гора и крыши обнесенного стеной Старого города. Снова со всех сторон зазвонили колокола, непрекращаюшийся ветер разносил эхо.