Луковицы куполов Святой Марии Магдалины сверкали прямо внизу перед ним, когда он спускался по крутой булыжной дороге. Свернув, он пошел вдоль церковной стены и у следующего поворота оказался в гуще верующих. Те толпой текли из садовой калитки в стене. Две маленькие русские монашенки в черном, косившие траву, провожали их поклонами. Православный священник в полном облачении стоял у выхода из церкви и курил сигарету, болтая с двумя арабами, затянутыми в воскресные костюмы.
Около половины прихожан были палестинцы, но порядочно было и русских, в основном женщин. Многие из них одеты роскошно, сразу видно - из Центральной Европы; израильтянки определенного возраста так выряжаются лишь иногда и по особым случаям; на некоторых шляпки, модные туфли, меховая отделка на платьях, невзирая на жару. Лукас был уверен, что у большинства имеются израильские паспорта. И хотя они оживленно болтали, спускаясь по Иерихонской дороге, в них была заметна какая-то виноватая настороженность. Одна или две русские женщины, видимо, почувствовали на себе взгляд Лукаса и, оглянувшись, увидели, что он посторонний.
Они бы удивились, подумал Лукас, знай, как много у них общего с ним. В темноте рассыпались зерна света. Чьи? Откуда?
Рядом шагала совсем юная девушка. Их глаза встретились, и Лукас улыбнулся. У нее был испуганный взгляд и длинные темные ресницы. Она заговорила с ним по-русски, на что Лукас мог только помотать головой и снова улыбнуться. Когда все вознесутся в небеса, подумал Лукас, мы еще будем здесь: смотреть на Масличную гору и думать, в какую сторону бежать.
Недавно по дороге через сектор Газа у Лукаса состоялся жаркий спор с коллегой-журналистом, французом, страстным защитником Палестины. Лукас старался, как обычно, равно судить о каждой из сторон. Француз ругал его, называл заурядным американцем. И сам Израиль, сказал француз, ничем не лучше американской колонии: более американизирован, чем Америка.
К тому моменту они уже углубились в сектор, с одной стороны дороги тянулись немыслимые лачуги лагеря беженцев Аль-Бурейдж, которые уходили далеко в пустыню, с другой - такие же лачуги лагеря Нузейрат, простиравшиеся до самого моря. Весь день мимо проносились лица, выражавшие злость и безнадежность. И не оставляло чувство одиночества.
- Если вот сейчас здесь все взорвется, - с вызовом спросил Лукас, - в какую сторону кинешься бежать? Если начнется настоящая война?
Француз заносчиво ответил, что предпочитает не думать подобным образом. Его слова взбесили Лукаса. Как будто можно думать каким-то другим образом.
- Думаю, ты побежишь к Мекке, - сказал он. - А я… ну а я к "Финку".
Это был бар на улице Короля Георга в Иерусалиме, где умели мешать настоящий мартини.
Он расстался с русскими над Гефсиманским садом и свернул к обширным еврейским кладбищам над Кедроном. Среди белых надгробий стояли одетые в черное фигуры, в одиночестве или по двое, по трое. То были ортодоксальные евреи, читавшие псалмы у могил своих родственников. Лукас заметил, что идет по известняковому склону между эллинскими захоронениями на вершине горы и Иерихонской дорогой ниже. Вскоре он был на десяток могильных рядов выше группы из троих мужчин. Двое были пожилые, в широкополых шляпах и огромнейших пальто. Третий моложе, в черных слаксах и темно-синей ветровке. На макушке - черно-золотая кипа, через плечо - автомат.
Молодой медленно повернул голову, словно почувствовал Лукаса у себя за спиной. Увидев его, встал к нему лицом. Нахмурился. Двое стариков рядом с ним продолжали сосредоточенно молиться, сообща качая головой. Лукас двинулся дальше, мимо пристального взгляда молодого. Нервничает, подумал Лукас, встревожен.
Он вернулся тем же путем, через Львиные ворота. Вновь окунувшись в пасхальную атмосферу, он свернул налево и пошел по Тарик-эль-Вад, на которой было поспокойнее. Приближаясь к лавке, где торговали соком, он почувствовал неудержимое желание выпить чего-нибудь прохладного и сладкого. Старик-хозяин и его пугливый рябой сын, озабоченно хмурясь, смотрели на подходящего Лукаса.
- Тамариндовый есть? - спросил Лукас.
Шагнул к стойке и увидел, что в углу, прячась от взглядов с улицы, сидит меджнун с диковатой улыбкой на лице. На нем был ковбойский костюм и белая рубашка с застегнутым воротом. Он слегка походил на Джерри Льюиса, и безумные фантазии, роившиеся в голове, кривили его лицо в ликующе-бесноватой гримасе, свойственной фанатам Джерри.
Под радостным взглядом меджнуна сын хозяина налил Лукасу маленький бумажный стаканчик сока. Лукас взял его и сел на некрашеный стул с прямой спинкой так, чтобы видеть улицу, перекрытую сводчатым навесом.
В следующий миг мимо лавки прошел пухлый молодой мулла, учитель одного из медресе у Баб-аль-Назира, тюремных ворот Аль-Аксы, - возможно, местный хамасовский смотрящий. В его взгляде сквозил тихий экстаз. Заметив Лукаса, он изменился в лице. Глаза яростно вспыхнули, лоб грозно нахмурился, затем холод, презрение. Лукас ответил ему столь же неприязненным взглядом.
Его влек этот иерусалимский покер, игра в обоюдно враждебную невидимость, которую он наблюдал сегодня утром в Армянском квартале. В этой игре он вряд ли был достойным соперником; с его недостаточной верой и непонятной национальной принадлежностью его легко могли счесть пустым местом. Как верно заметил дружище Чарльз, за ним никто не стоит. Он хлебнул сладкого нектара и задумался.
Если прислушаться к предупреждению Чарльза и забросить тему коррупции и контрабанды, у него есть в запасе другая: относительно прав человека в Газе. Это было место, куда ему очень не хотелось ехать. В отличие от Иудеи, там не было ни памятников старины, ни живописных видов, и единственными древностями были жалкие нагромождения Великой мечети, где Самсон, может быть, до сих пор вращал жернов - слепой, в оковах, под присмотром скучающих, курящих сигарету за сигаретой несчастных молодых людей в зеленых беретах и с автоматами через плечо. Единственный ресурс Газы имел плохую, на метафизическом уровне, историю; в очах Всевышнего она была кривым брусом в сочленении, навлекшим на себя будущую кару, грядущее запустение. Давно еще Иеремия предрекал горестный вопль как самый подходящий способ общественной активности, и местным жителям никогда не позволяли забывать об этом.
Газа была данностью, которая представляла угрозу базисной точке человечности, первой ступенью метаболического распада соглашения, свободного от предрассудков и суеверий. Для разъездного журналиста всегда наиболее привлекателен не платный свидетель, а факт как таковой. Семьсот тысяч убедительных, не платных свидетелей еще могли бы обеспечить сенсационный материал.
Знакомая женщина в Детском фонде ООН подсказала ему тему: израильские хулиганы, специализировавшиеся на избиении подростков и детей, которые, по их подозрениям, забрасывали камнями израильтян около поселений. Избиения были жестокими, и обе стороны считали это возмутительным. Двое сотрудников фонда и работник БАПОРа, пытавшиеся защитить детей, тоже подверглись нападению.
Перед рассветом молодчики врывались в дома предполагаемых злодеев и избивали их до потери сознания, обычно ломая кому-то кости. По крайней мере один в банде говорил по-арабски, и ее главарь взял себе боевую кличку Абу Барака, Отец Милосердный. Поговаривали, что он американец и служит солдатом в Армии обороны Израиля.
Нуала Райс из Детского фонда, которая поведала ему эту историю, сама была женщина рисковая. Ирландка, работавшая в гуманитарных организациях в горячих точках мира, ветеран Бейрута, Сомали и Судана, которая, похоже, делила свое время между благими делами и разнообразными интригами, любовными и не только. Лукаса влекло к Нуале, но их отношения всегда строились на взаимном понимании, что он не в ее вкусе.
И как выяснялось, не слишком-то он подходил для роли вольного художника. Так было трудно работать без задания, без тисков рубрики, без спасительно предельного количества слов. За тобой никто не стоит, и ты не представляешь никого, а есть только требование к себе быть честным в мире миражей, обсидиановых зеркал и мглы битвы.
Он был еще погружен в свои мысли, когда появился мулла, идущий обратно по булыжной улице. Меджнун вышел и улыбнулся молодому мулле своей джерри-льюисовской улыбкой и поцеловал его. Библейский поцелуй, подумал Лукас. Мулла просиял и скосил глаза на Лукаса: не заметил ли иностранец выражения сострадательной нежности на его лице? Жизнь в Иерусалиме была столь стыдлива при таком тесном сосуществовании соперничающих моралистов с обеих сторон. Всякий проблеск блаженства неизбежно фиксировался.
Как только он поднялся со стула, хозяева заведения начали опускать рифленые ставни. Лукас неспешно направился в сторону Храмовой горы. Баб-аль-Назир, или ворота Надзирателя, на Храмовой горе были бесценным сокровищем исламской истории. Однажды коллега, досконально разбиравшийся в их архитектуре, показал ему, что́ в них от османского прошлого, что́ от Омейядов и Айюбидов.
С прошлой прогулки ему запомнилось одно древнее сооружение: с пятью окнами, широкой аркой из розового камня и дверным проемом, едва ли не самым ошеломительным и манящим в городе. Это здание стояло сразу же за воротами и, по словам его коллеги, представляло собой гостевой корпус для суфиев, приезжавших в Иерусалим. Проходя мимо, он заметил, что дверь приотворена, и, поддавшись порыву, вошел внутрь. Он оказался в проходе с декорированным сводчатым потолком, поддерживаемым колоннами с виду старше эпохи крестоносцев. Снял обувь и, держа ее в руке, прошел дальше.
Проход вел в пыльный внутренний двор с деревьями в кадках. Сверху тянулись арочные окна с решетками филигранной резьбы. За этим двором находился другой, даже больше первого, окруженный одноэтажными строениями с плоскими крышами и цветочными шпалерами и ящиками, в которых цвели бархатцы.
Повернув обратно, Лукас увидел перед собой ребенка, девочку лет пяти. Она была в красивом бархатном платьице в цветочек - похоже, с плеча какой-нибудь гордости христианского детского садика в далекой холодной стране. Кожа у нее была иссиня-черная, как у жителей Западной Африки, курчавые волосы заплетены в две тонкие косички.
- Привет! - сказал Лукас девочке.
Малышка стояла не двигаясь и угрюмо разглядывала его огромными и бездонными глазами. Между нахмуренными бровями образовались две крохотные морщинки. Он шагнул к ней, и она побежала прочь, быстро-быстро стуча босыми пятками по земле. Тут Лукас увидел, что в дальнем углу двора появились тощие фигуры. Мужчины в белых чалмах, высокие, темнокожие и худые, внимательно смотрели на него. Несколько человек стояли во дворе, который он прошел раньше, другие наблюдали с низких крыш, где росли бархатцы. Откуда-то из глубины раздался взволнованный женский голос.
Лукас сообразил, что, видимо, оказался нежеланным гостем. Он рад был, что снял обувь. Впереди двор заканчивался еще одной дверью, которая, подумал он, могла вести на улицу. Однако, пройдя в нее, обнаружил, что она никуда не ведет, а впереди новая стена, в которой смутно виднеются очертания замурованной двери.
Он повернул назад и быстро, насколько можно было в одних носках, вернулся в предыдущий двор. Высокие мужчины в чалмах стояли, не двигаясь, на прежних местах. Проходя мимо них, Лукас весело кивнул им. Те продолжали смотреть на него все с тем же выражением, не угрожающим или успокоительным, а просто настороженным. Он прошел мимо них в первый двор, даже не думая оглядываться назад, и вновь оказался в коридоре с колоннами. Дверь на улицу теперь была заперта, и в коридоре царила полутьма. Снаружи на улице было странно тихо. Затем от близкой Аль-Аксы донесся призыв к молитве, и усиленное эхо сур зазвучало среди колонн.
Лукас поймал себя на том, что как завороженный разглядывает каменный свод у себя над головой. Куполообразный, тот был покрыт резьбой, и кружевная вязь узора предполагала метафизический смысл. Он ясно представил себе, как дервиши трудились над этим сводом. Резьба была невероятно древней. И как это типично для города, подумал он, что она должна быть так незаметно спрятана на глухой улочке, за ветхой дверью.
Поглощенный созерцанием свода, он вздрогнул, услышав, как стукнула дверь. Послышались шаги босых ног: кто-то спускался с верхнего этажа внутреннего двора. Он инстинктивно юркнул в тень колонны.
В проходе появилась молодая арабская женщина в вихре развевающихся одежд. Он смотрел, как она подошла к уличной двери, распахнула, и солнечный свет залил ее.
Ее лицо и волосы еще были открыты, и Лукас с удивлением увидел короткую стрижку афро, кажущиеся огромными насурьмленные глаза. Опершись о косяк, она стала надевать сандалии. Ее смуглые лодыжки украшал цветочный рисунок, а под джелабой на ней, похоже, были брючки цвета хаки. Лукас отступил еще глубже в тень колонны. Он чувствовал, что несколько недель, проведенных им на арабских курсах Элия Капитолина при Христианском союзе молодежи, не помогут убедительно объяснить его странные прятки.
Возясь с одной сандалией, молодая женщина запела.
- "Холодненького, - пела она, к удивлению Лукаса, - хотелось бы чего-нибудь холодненького - так жарко в городе…"
Она очень мило понижала на полтона квинту, и Лукаса, который случайно знал дальнейшие слова, подмывало подхватить песенку. В самом деле, он с трудом устоял. Молча смотрел, как она надела вторую сандалию, набросила покрывало на голову и торопливо выбежала на улицу, оставив его в извечной полутьме.
Когда он вышел на улицу, она уже исчезла. Он вытер взопревший лоб. Кто знает, к какой скрытой стороне жизни города она имела отношение? Город был полон тайн.
2
Приемная гинеколога находилась на улице Греца в Немецком квартале, приятной, обсаженной рожковыми деревьями и норфолкской сосной. Фамилия его была Кляйнхольц. В молодые годы он имел практику на проспекте Гранд-Конкурс в Бронксе и был близок к коммунистической партии. Сония напоминала ему о тех давних временах.
- Твой отец стоит у меня перед глазами как живой, - сказал он, выписывая ей желанный рецепт. - Дьявольский был красавец.
- Да, он всегда выглядел обольстительно, - согласилась Сония. - Потому-то мама глаз с него не спускала.
У нее было ощущение, что Кляйнхольц вряд ли бы так запросто назвал отца дьявольским красавцем, будь ее папаша белым. Но она уже устала вести счет, а в нынешней ситуации доктор Кляйнхольц был непогрешим. С молчаливым выражением благодарности она взяла рецепт, подавив страстное желание тут же посмотреть, что он написал и сколько таблеток назначил. Они были от недомогания, связанного с месячными, но Сония иногда пользовалась ими, чтобы воспрянуть духом, а еще она делилась ими со своим другом Бергером.
- Возвращалась когда-нибудь в Бронкс со времен нашего соседства? - поинтересовался доктор Кляйнхольц.
В Бронксе она прожила только первый год своей жизни. После этого Барнсы были некоторым образом в бегах, меняя города и работу каждый раз, когда ФБР или местные борцы за расовую чистоту находили их, чтобы навесить что-то несусветное. Они искали пристанище в промышленных городах: в Янгстауне, Детройте, Дулуте, Окленде, Такоме. В своих странствиях в шестидесятые годы они наблюдали, как исчезает рабочий класс, взлет и крах "новых левых".
- Побывала однажды, - ответила она. - Теперь это практически латиноамериканский район. То, что от него осталось.
- А было замечательно. - Доктор Кляйнхольц грустно засмеялся. - Надеюсь, ты помнишь.
Она ничего не помнила. Разве только рассказы о том, что в те времена это было одно из немногих мест, кроме Гринвич-Виллидж, где смешанные пары, наподобие ее родителей, могли чувствовать себя спокойно. Домовладелец был прогрессивным человеком, симпатизировал партии. Комендант, старый мексиканец, был ранен в Гражданскую в Испании.
- Да, чудесно, - согласилась она.
Все так говорили. Почти все старые леваки испытывали ностальгию. Если все было так чудесно, думала она, тогда против чего они бунтовали?
Кляйнхольц кивнул и медленно поднялся из-за стола, чтобы попрощаться с ней за руку. В Израиле хватало реликтов прошлого, и док явно был одним из них. Со своими очками на кончике носа, белым халатом и стетоскопом он выглядел как семейный доктор из фильма тридцатых годов.
- Позволь спросить: что это за узор у тебя на ногах?
Она засмеялась:
- Это нарисовано хной. Когда работала в Байдоа, в Сомали, мы раздобыли ее у местных женщин. Просто ради забавы.
- Тогда ладно, - сказал доктор Кляйнхольц. - А то я боялся, что это татуировка.
- Нет. Всего лишь хна.
На улице Эмек-Рефаим была аптека, там она и предъявила рецепт. Кляйнхольц выписал ей двадцать таблеток. Заодно купила несколько пластиковых калоприемников, ватные тампоны и баночки жидкого питания, чтобы не являться с пустыми руками.
Она жила в нескольких кварталах оттуда, в Рехавии. Дома она приняла душ и переоделась, как обычно делала, идя в палестинскую часть города, в майку и брюки, сверху широкая нубийская накидка, на голове платок. По ту сторону границы подобный наряд был как плащ-невидимка. На израильской стороне арабские рабочие иногда оглядывались на нее, удивляясь, что может здесь делать арабская женщина, одна среди евреев.
Она доехала на автобусе до Яффских ворот. Там еще толпилось множество паломников, прибывших на Пасху. Сония обошла их, пройдя тихими дворами армянского монастыря в Тарик-аль-Зат. На базаре у мечети Хан-аль-Султан купила конфет, леденцов и фруктов.
Сония направлялась на Тарик-Баб-аль-Назир, древнюю узкую улочку, ведущую к воротам Надзирателя, через которые доступ к мусульманским святыням был открыт как для верующих, так и для неверующих. Ее друг Бергер жил в крохотной квартирке с садиком и видом на дворы Рибат-аль-Мансури, потерявшего былой блеск дворца, который был построен султаном из династии Айюбидов семьсот лет назад для суфийских паломников, а ныне превращен частью в тюрьму, частью в руины, частью в жилые помещения.