Де Куфф отошел от нее; в сопровождении последователей он направился к Виа Долороза. Несколько человек на улице преградили путь его сторонникам, и завязалась потасовка. От Львиных ворот по булыжной мостовой медленно двинулся полицейский джип. Лукас и Сония старались держаться за Де Куффом. Пока они расталкивали толпу, тот нырнул в дверь французского католического приюта, находившегося рядом с Вифездой.
- Ох, огребет он неприятностей, - сказал Лукас. - И ты вместе с ним.
- Надо его спасать.
Теперь, когда в Мусульманском квартале начинался рабочий день, толпа вокруг них состояла в основном из палестинцев. Мальчишки катили по булыжнику тачки, наполненные баклажанами и дынями. Прохожие, видя множество возбужденных иностранцев, останавливались, интересуясь, что происходит. Лукас и Сония зашли в приют, где нашли Де Куффа, который спорил с француженкой - сестрой Сиона.
Внутри приют сильно отдавал Францией. Лукас уловил запах цветочного мыла, саше и полировки. На стойке регистратуры стояли свежесрезанные цветы. Ранние постояльцы, спустившиеся к завтраку и болтающие по-французски, добавляли к этой смеси аромат дымка первых "Голуаз", аромат кофе и круассанов.
Молодой палестинец, с сонными глазами за стойкой, отложил "Аль-Джихар", которую он читал, и огорошенно воззрился на Де Куффа, а старикан, сама любезность и почтительность, разговаривал с монахиней по-французски.
Монахиня была седовласа, в платье из сирсакера, черном фартуке и темном чепце. Она бросила внимательный взгляд через плечо Де Куффа на вошедшего Лукаса. Лицо ее омрачилось тенью подозрения.
Де Куфф ясно и уверенно поставил ее в известность, что, возможно, ему в силу обстоятельств потребуется комната.
- Что вы тут делаете? - сурово спросила она по-английски. - Чего хотите от нас?
Лукас подумал, что понял, в чем дело. Монахиня-француженка узнала в них, по крайней мере в Де Куффе, евреев. Палестинец за стойкой, неевропеец, был не уверен.
- Время от времени номер на ночь, сестра, - сказал Де Куфф. - Всего-навсего.
- Но зачем?
- Чтобы быть рядом с купальней. И с церковью. Если возникнет необходимость. Когда придет время.
- Хотелось бы верить, что вы всего лишь фанатик, - сказала монахиня. - Боюсь, вы явились выселить нас.
- Вы ошиблись, - возразил Де Куфф.
Когда палестинец вышел из-за стойки, она положила ладонь ему на грудь, удерживая, и обратилась к Де Куффу:
- Мы находимся здесь уже триста лет и даже больше. Наши права подтверждали все власти. Ваше правительство заключило с нами соглашение.
- Вы ошибаетесь. Я понимаю вашу ошибку. Вы приняли меня за израильского активиста. Но когда-то я был католиком, как вы. Могу показать свидетельство о крещении.
Он пошарил в недрах пиджака и тут же нашел искомое среди таинственного содержимого карманов. Извлек маленькую разукрашенную книжечку в конверте, скрепленном золотой тесьмой, и с подписью монаха, который крестил его.
Монахиня взяла конверт, надела очки и принялась распутывать тесьму.
- Я должен остаться здесь, - сказал Де Куфф. Он становился все возбужденнее. - Вы должны понять. Мне необходимо быть рядом с Вифездой. Мне требуется ее благословение.
Он быстро направился в трапезную, где завтракали паломники-французы.
- Если бы вы могли видеть то, что видел я сегодня утром, - заявил он, - то до конца жизни славили Ветхого Днями. То, зачем вы явились сюда, - я видел.
Паломники за кофе с молоком и круассанами воззрились на него.
- Кто вы? - спросила монахиня Лукаса. - Кто он?
- Я журналист.
Монахиня возвела глаза к небу и схватилась за голову.
- Журналист? Но почему вы здесь? - спросила она снова.
- Только потому, что он наш друг, - сказала Сония, - и ему плохо. - (Монахиня уставилась на Сонию и свернувшегося змия у нее на шее.) - По правде сказать, он хороший человек, который верует во все религии.
Сестра Сиона горько засмеялась:
- Да что вы говорите? Во все?
Она отвернулась от Лукаса и последовала за Де Куффом в трапезную.
- Что вы хотите, месье? - спросила она с расстановкой, словно доходчивая внятная речь могла уладить ситуацию. - Почему вам необходимо быть рядом с купальней? Или Святой Анной?
- Чтобы медитировать! - вскричал Де Куфф. - Молиться! Слышать, как поют мои друзья. И я могу заплатить.
С истинно французской непосредственностью монахиня надула щеки и выдохнула:
- Пф-ф… Просто не знаю, что и думать о вас, месье. Возможно, вы больны. - Она повернулась к Лукасу. - Если он болен, отвели бы вы его домой.
Де Куфф сел за свободный столик и уронил голову на ладони. Сония подошла и села рядом:
- Ну, Преподобный, пойдем.
- Я рассказал им о mors osculi. Объявил о Поцелуе смерти и думал, что их обуяет страх. Но их не проймешь, они были в восторге.
- Знаю, - сказала Сония. - Я была там.
- Я сейчас свалюсь, - проговорил Де Куфф.
Монахиня присела напротив них.
- Думаю, вы действительно больны, месье. Где вы остановились? - спросила она Лукаса по-английски. - В отеле?
Уроборос, который висел и на шее Де Куффа, явно огорчал ее.
- Если бы я мог отдохнуть минутку, - сказал Де Куфф. - Что-то я вдруг страшно устал.
- Вы должны понять, - заговорила монахиня мягче, - ситуация очень опасная. Интифада продолжается. Каждый день происходят инциденты. Это может стать опасным. Вы меня понимаете?
- Мы понимаем, - ответил Лукас.
Монахиня все трудилась над золотой тесьмой, скреплявшей Де Куффово свидетельство о крещении.
- Вы, должно быть, видели других таких же, - предположил Лукас.
- Да, - ответила монахиня. Она посмотрела на его шею: не носит ли и он цепочку с уроборосом. - Много, - сказала она (с облегчением, подумал Лукас, поскольку змия не увидела). - Но с такими глазами - никогда.
- Он хороший человек, - сказала Сония. - Любит святые места.
- Да уж похоже на то.
- Надо бы перевезти его из Мусульманского квартала, - сказал Лукас. - Для людей главное - территория, и точка. Кто-нибудь нападет на него.
- Хорошо, давай перевезем его на сегодня ко мне в Рехавию, - предложила Сония. - А там подыщем ему место.
Стоя над Де Куффом, сестра Сиона развернула свидетельство, которое он дал ей.
- "Церковь Святого Винченцо Феррери, Нью-Йорк, Нью-Йорк", - вслух прочитала монахиня. - А-а… - протянула она, словно ей мгновенно все стало ясно, - vous êtes américain!
22
Как-то утром в своей квартире в Рехавии, среди вещей, напоминавших ей о голоде, эпидемии и войне, Сония пела Лукасу песню о Мелисельде на испанском и ладино, подыгрывая себе на гитаре.
Он встал рано после бессонной ночи и пришел к ней. Был один из тех дней, когда в Иерусалиме могло быть как в пустыне: росистый прекрасный рассвет и мучительный хамсин после полудня.
- "Meliselda ahi encuentro, - пела Сония. - La hija del Rey, luminosa".
И заканчивала словами: "Если хочешь слушать песню мою, ты должен пойти со мной".
Сейчас, сидя у нее, он понял, как мала вероятность, что в предвидимом будущем в его жизни появится женщина, к которой его тянуло бы сильнее, чьего общества как человека он жаждал бы больше. Он позволил себе приятную мысль: что, если ее доверчивость можно преодолеть? Ну а что касается веры в невозможное, пусть Сония верит за них обоих.
- Я собрала целую группу в приюте в Эйн-Кареме, - сказала она. - Пусть лучше сидят там, чем бродят по Старому городу и нарываются на неприятности.
- Разве он все еще появляется у купальни?
- На рассвете по воскресеньям, - ответила она. - Нанимает машину в палестинском агентстве автомобильных услуг, чтобы его отвозили туда и обратно. Не просто шерут, а парадный лимузин. И за приют тоже платит.
- Наверно, так безопасней, - заметил Лукас, - если думают, что он богат.
- А он богат. И это кстати. И думаю, он обращает водителя в свою веру.
Пока разговор шел беззаботный, Лукас спросил:
- Во что? Я имею в виду, во что вы, оригиналы, верите?
- Во что мы верим? Мы верим, что все есть Тора. Это значит…
- Я знаю, что он подразумевает под этим, Сония. Я слышал его. Это называется платонизм.
- Мы верим, что время перемен пришло. Что рождается новый мир.
- Это то, во что верили твои родители.
- Да, это то, во что верили мои родители. А теперь погляди на меня.
- Они призывали к революции.
- И мы призываем.
- В переносном, так сказать, смысле.
- Нет, приятель. В прямом, к настоящей революции. За исключением того, что она не требует оружия.
- Почему?
- Потому, что мы верим: в нашем конце - наше начало. Потому, что мир, как он есть, невыносим. И если мы хотим изменить его, мы его изменим.
- Ну да, - сказал Лукас. - Через Поцелуй смерти. Хотелось бы только, чтобы это не так сильно напоминало какой-нибудь отравленный "кул-эйд". Что еще?
- Думаю, я знаю, что еще, - ответила она. - Но пока не могу сказать. До поры, когда это не произойдет.
- Ну конечно не можешь.
- Извини, Крис. Извини, если тебе кажется, будто я говорю несерьезно, дурачусь. Уж такая я.
- Точно.
- Взгляни на это с такой стороны. Мы в Иерусалиме. То, что происходит здесь, влияет на духовную жизнь всего мира. Разве не так? Разве ты вырос не с верой в это? Даже если тебя воспитали христианином, ты должен был верить, что происшедшее здесь определило человеческое существование. Не кажется ли тебе иногда, что это действительно так? А особая история нашего народа? А учения, которые родились из нашего опыта? Подумай об этом.
- Подумаю, - сказал Лукас. - А теперь разреши спросить тебя. Ты правда считаешь, что есть нечто на небесах и ему не наплевать, евреи или неевреи все эти копошащиеся внизу кретины? Что оно любит какую-то группку крошечных существ здесь, на земле, больше другой точно такой же группы крохотных существ? Возлагает на них сотни действительно особых, совершенно бессмысленных обязанностей? Какое-то… какое-то вечное, бессмертное необъятное пресс-папье с бородой и крыльями, которое любит своих маленьких приятелей-евреев? - Он приставил к глазам ладони на манер бинокля и вгляделся в испанский ковер. - Ура! Вон они копошатся… Да брось ты. Этот божественный упор от врат Ниневии, разве что только он не под песком, а в небе? Да ладно тебе.
- История есть история, - сказала Сония. - Эти люди - наши, Крис, люди - играли незаменимую роль в моральной истории человечества.
- Сония, вселенной безразлично, еврейка ты или нееврейка. Параноикам, нацистам небезразлично. Профессиональным евреям и антисемитам, людям, которым необходимо кого-нибудь ненавидеть. Это воображаемое состояние, Сония, это в головах людей, которые не могут думать по-другому. Фанатиков. Шовинистов. Любимчики Бога, звездная команда хозяев поля? Не смеши мои плавки.
- Извини, - сказала Сония. - Сомневаюсь, что ты действительно так думаешь. Иначе что ты тогда тут делаешь? Что тебе тут нужно?
- Пишу книгу.
- Не знаю, насколько мы разные люди, ты и я. Ты делаешь вид, будто тебя прекрасно устраивает ни во что не верить, но выглядит не очень убедительно. Я же, я всю жизнь училась верить. Верить так, чтобы это было важно. Думаешь, я заблуждаюсь. А я думаю, заблуждается тот, кто якобы ни во что не верит, как ты.
- Если бы не заблуждался, - спросил Лукас, - во что должен был бы верить?
- Может, в историю? Во внутреннее сознание?
- Не думаю, что у меня есть внутреннее сознание, - сказал он. - Только внешнее.
- Правда? Никаких внутренних резервов? А что ты делаешь, когда становится совсем дерьмово?
- Пью. С ума схожу.
- Понимаю. А я принимала наркотики.
- И я.
- Крис, послушай меня минутку. Всю историю цивилизации евреи первыми выступали за перемены.
- Ох, Сония, - рассмеялся Лукас, - ты не думаешь, что мне все это уже знакомо, эти твои речи?
Она выставила ладонь, отвергая его протест:
- Прости. Но придется выслушать. - Она подошла к нему, затем пожала плечами, скрестила руки на груди и отвернулась в сторону, словно хотела показать, что то не была заготовленная речь. Но конечно же была. - Жизнь отвратна для большинства людей. Потому есть Моисей, есть Аввакум, есть Исаия, Христос, Саббатай, Маркс, Фрейд. Все эти люди говорили: поймите истину, поступайте в соответствии с ней - и все изменится. Они были правы, приятель. Они умерли, но слова их живы… За сотни лет до того, как в Венеции сожгли на костре Джордано Бруно, в Мантуе сожгли еврея по имени Соломон Молхо. Он был гностиком, суфием, магом. Он говорил: когда настанет время перемен, Дракон будет повержен без оружия и все изменится. И мы верим, что так и произойдет. Уже происходит.
- "Я это слышал, - сказал Лукас, - и отчасти верю". Разве что больше, пожалуй, не верю.
- Ты это серьезно? Я столько распиналась, а ты мне - Шекспира, и всё?
- Не знаю… Это ты у Разиэля нахваталась?
- Разиэль только объясняет это Преподобному. А все происходит у того внутри.
- Внутри?
- На уровне эманаций. Через души внутри его. Он тот, в ком происходит борьба. С фараоном. С Драконом. Если б он еще заткнулся и не таскался по площадям… ему это не подобает. Но он очень мучится - мучится невыносимо.
- Добьется того, что его сожгут, как Молхо.
- Вполне возможно. И Разиэль тут ни при чем. Суфиям все это было всегда известно. И евреям в определенном смысле тоже, потому что это и есть Тора. Это формула сведения всего в одно. Чтобы напоминать о корнях. Многим это служит убежищем.
- Как так вдруг Разиэль и Преподобный затесались в этот карнавал?
- Так же, как все мы вдруг понимаем, что знаем важную вещь, - ответила Сония. - Старые евреи говаривали, что у мудрого человека есть маггид, духовный советник из иного мира. Но маггид - это просто нечто в подсознании, в коллективной памяти народа. И оно говорит тебе что-то, что ты уже знаешь… Так вот, бедный старина Де Куфф научился распознавать души внутри себя. А Разиэль распознал его. Адам, бедный агнец, он боролся с этим изо всех сил. Ужасная участь - оказаться между двумя мирами. Это как безумие.
- Ты не думаешь, что это и есть безумие? И не более того?
- Нет, не думаю, - сказала она. - Потому что я видела подобное прежде. Полжизни изучала. Бергер перед смертью признал его. Я тоже его признала.
- Ну хорошо, хорошо. - Лукас пожал плечами. - Так что теперь? Что дальше?
Сония рассмеялась:
- Не знаю, приятель. Мне понятно не больше, чем тебе. Что-то изменится. И я думаю, это будет прекрасно.
Лукас прошелся по комнате, рассматривая фотографии, сделанные ею в странах третьего мира. Счастливые, полные надежды лица среди самых несчастных на земле. На столе к лампе была прислонена стопка контрольных отпечатков. Десятки, сотни лиц, все детские, смуглые, изнуренные.
- И кем надо быть, чтобы твоя фотография оказалась в доме маггида?
- Знаешь, - сказала она, - если речь об этих детях, то надо быть мертвым. Потому что все они умерли. Во время голода в сомалийском Байдоа.
Лукас взял контрольку и вгляделся в крошечное вытянутое лицо с огромными глазами. В памяти всплыло стихотворение, и он процитировал его:
С улыбкой, души, взмойте к Небесам,
Не речи - пению учиться вам,
Отныне больше голод не грозит,
Всем хватит молока;
Отбросьте страхи, вечная поит
Всех млечная река.
- "Млечная река", - повторила она. - Что это?
- Это старинное стихотворение. Одного давно умершего белого парня. Ричарда Крэшо. Называется "Маленьким мученикам". Еще об одном ближневосточном заблуждении.
- Жалею, что не знала этих строк, когда была в Сомали.
- Не жалей. Иначе была бы как я. И вместо того чтобы делать что-то и верить во что-то, ограничилась бы стихами. Ладно, мне нужно идти. Я еще должен встретиться с доком.
- Погоди, Крис. Присядь. Да присядь же! - настойчиво сказала она, когда он лишь остановился и посмотрел на нее.
Она говорила, шутливо подражая тону суровой старозаветной учительницы с американского Юга, и села напротив него в другом конце комнаты, обхватив руками колени.
- Почему ты так ненавидишь себя? Отчего тебе так плохо?
- Не знаю. Может, оттого мучусь, что столько дерьма в мире. Как ты только что справедливо заметила. Хочешь подсказать мне мой тиккун?
- Мир изменится. Мы будем свободными. Потому что там, где Дух Господень, там свобода.
- Это мне нравится.
- Правда?
- Да, - сказал Лукас. - Я всегда был религиозен. Мне всегда было жалко себя, и даже не столько себя. Поэтому действительно нравится. Я слаб. Верю в Санта-Клауса. Да, я мог бы распевать псалмы, как какой-нибудь дурак. - Он встал и отвернулся от нее. - Да, конечно нравится. Действительно нравится. И мне нравишься ты. Очень нравишься.
- Знаю, - сказала она, - потому что знаю твой тиккун. Ты мне тоже нравишься. Ты вернешься?
- Вернусь. И буду насмехаться и издеваться над тобой, пока не удостоверюсь, что ты потеряла веру.
- Потому что страдание любит компанию?