Каббалистские формулировки все больше нравились ему, даже в интерпретации Разиэля и Де Куффа. Уже днем он встал, чтобы подбодриться глоточком спиртного, но вместо этого вернулся к Шолему, к его "О каббале и ее символике". Как это истинно, думал он. Настолько истинное объяснение вещей с точки зрения психологии; подобного он никогда не встречал. Грандиознее и убедительнее томистской заумности католицизма, которой удалось подавлять его природу с семилетнего возраста. Хотя, конечно, никогда не вставало вопроса о том, что есть истина - вот нелепое слово, - а что ею не является.
Затем ему пришло в голову, что представление о некоем великом божественном уходе и остающейся священной эманации - все это не более истинно, нежели представления христианства его матери, но, по-своему, есть то же самое по сущности, лежащей в основе любой формы, которую может принять истина.
Он взял паскалевские "Мысли", чтобы освежить в памяти кое-какие подзабытые вещи.
"Природа, - писал Паскаль, - как в человеке, так и вне человека, повсюду свидетельствует об утраченном Боге".
Янсенизм. Цепочка рассуждений привела его от Пор-Рояля к Декарту. К онтологическому доказательству существования Бога. Оно утверждало, что если можешь ясно и убедительно вообразить себе Старика, то, клянусь Юпитером, он должен существовать. Онтологическое доказательство, в свою очередь, вызвало желание хлебнуть чего покрепче - пробудило в нем так-и-неосуществившегося ирландского иезуита или, возможно, воспоминание о бутылке, тайком пронесенной на церковные танцы. Он налил стакан "Гленливета" и, сев, засмотрелся на незаметное изменение цвета каменных стен города в меркнущем свете.
Декарт сидит возле горячей печки. Я существую - Декарт возле Горячей Печки, - следовательно существует и Бог. Я воображаю его себе, следовательно он есть. Фрейдистский метод. Я мыслю, следовательно существую. Есть процесс, и, следовательно, я его часть. Под виски, думал Лукас, онтология идет однозначно лучше, поэтому, наверное, среди духовенства столько алкоголиков.
Но процесс действительно есть, разве не так? Какие-то вещи, скорее они есть, нежели нет. И если процесс, как очевидно, этим не закончился, то когда он закончится? Разве не прокляты бесповоротно все эти яростные поиски абсолюта, это страстное стремление без надежды на покой, эта неутолимая жажда? Кстати, о жажде, надо налить еще.
Затем он подумал, что идея великого скрывшегося Бога должна, обязана отражать некое действительное положение вещей. Что эманации царства, святой мудрости и материнского понимания, величия, силы и любви, Страшного суда, красоты, милосердия и терпения, славы, Царствия Небесного и его основания прекрасно и безусловно присутствуют, они просто есть. Есть даже в нем самом, в его глубинной тьме. Сидя со стаканом в руке, он думал: "Как интересно разделять подобные верования, какое это приносит удовольствие и какое удовлетворение".
А еще он спросил себя, насколько сложно было бы вообразить, что он причастен ко всему этому по праву рождения. Как еврей, которым, решил он, можно было бы считать себя. Но даже в противном случае как замечательно принадлежать ко всему этому. Иметь наследие обеих сторон: Шехину и матерь-Церковь, и ирландский овес, благословение и овсянку.
Однажды, возвращаясь в воскресенье из церкви, они с матерью встретили жену отца. Они шли из церкви Святого Иосифа на Ласаль-стрит мимо строящейся скоростной автомагистрали через Гарлем, в эту церковь мать водила его, несмотря на то что снобизм склонял ее предпочесть часовню Святого Павла. И там, на тротуаре, с матерью, в белой соломенной шляпке и привычных сценических перчатках, и с ним, в костюмчике и при бабочке, как точная белая копия негритянских детишек, идущих в свои евангелистские церкви, заговорила миссис Лукас, уважаемая чокнутая жена профессора. Мрачная красавица в тевтонском духе, походившая на актрису Лили Палмер, что вынуждена была признать даже его мать.
Встреча оставила горькое впечатление, и слова, которые говорились, были неподходящими для воскресенья. Он навсегда запомнил выражение "злосчастный ребенок". Та-та-та мой муж, та-та-та "злосчастный ребенок". Это о нем. Что неприятно, жили они все по соседству. Такая вот правда жизни. В Верхнем Вест-Сайде.
Вместе с сумерками навалилось одиночество, и немного погодя он вышел из дому. Каждый вечер он чувствовал одно и то же смутное беспокойство. Для него это не был ритуал заката, только отчаянная потребность скорейшего наступления темноты. Его настигло бессилие, сексуальное, интеллектуальное. Преддверие было неожиданным, начала ждать недолго. Но вот он, жив-здоров, профессорско-докторский-отцовский сын. И вокруг Иерусалим, место самой сути, обитель Нетварного Света. Шагая в легком ошеломлении по сумеречному городу, он дошел до османского фонтана в Долине Енномовой, прежде чем сообразил, что движется в сторону Стены Плача.
На освещенной площади, перед Котель-Маарив, собрались субботние толпы. Лукас, не позаботившийся захватить головной убор, взял бумажную кипу у седобородого армейского капеллана, который стоял возле поста охраны наверху каменной лестницы, спускавшейся на площадь.
Бледные хасиды танцевали, образовав круг между западным концом Стены и Навозными воротами. У Стены в четыре ряда стояли верующие. Атмосфера на залитой светом площади царила теплая и радушная, приближался Шаббат, встречаемый пением, как невеста. Лукас, в бумажной ермолке, бродил в радостной толпе, как невидимка. В душе он принадлежал тому, что каббалисты называют обратной стороной, темной оболочкой вещей.
Остановившись в центре площади, он обратился лицом к Стене, глядя на нее поверх почтительно покрытых голов. Легко различалась ее мерцающая масса, ее священная форма, возносящаяся во мрак, который разделял вышний и нижний миры. Взгляд Лукаса скользнул вверх вдоль Стены, в черную пустоту. По утверждению верующих - обиталище Шехины, Божественного Присутствия.
"Мы не в состоянии не желать истины и счастья, - писал Паскаль, - но не способны ни к верному знанию, ни к счастью". И если легко представить себе страстное желание души, изгнание, сопережитое и смягченное Духом Божиим, то равно легко вообразить ужас перед Инакостью, блещущие крыла Господа воинств небесных.
"Беззаконникам горе, - говорится в "Зогаре", который он читал в тот же день, - желание их и привязанность далеки от Него. Не только они отделяются от Него; они прилепляются к иной стороне".
Он долго стоял и смотрел, как другие молятся, смятенный, с ощущением своей малости. Затем двинулся к отверстию одной из пещер у северного края площади. Помещение было полно молящихся стариков; эхо их голосов отражалось от древних стен.
Он вышел наружу. Смуглый молодой человек, в очках с толстыми стеклами и в соломенной ковбойской шляпе, обратился к нему:
- Простите, вы еврей?
Лукас взглянул на него и покачал головой. Молодой человек, один из всемирной армии хабадников, поспешил к кому-то еще.
25
На площадке для молитв возле арки Уилсона, на углу Стены Плача, стояли рядом Януш Циммер и Разиэль Мелькер, держа в руках молитвенники, и разговаривали. Разиэль был в матерчатой кепке и черном пальто. На Циммере кипа и такое же пальто.
- Думаю, нас вычислили, - сказал Мелькер. - За мной следят, я это знаю. Наверно, отец нанял человека из охранного агентства. Мы устроились в квартире, которую занимал Бергер.
- Это хорошо, что Де Куфф проповедует. Если уж учреждаете культ, надо привлекать сторонников, обращать людей. Улицы полны ищущих. Иностранные граждане в этом смысле идеальны, потому что их правительства захотят выручить их после того, что произойдет.
- Как насчет баптистов, или кто они там? Они довольны?
- Они не баптисты. И даже не пятидесятники. Это деляги. Если зашибут деньгу, то и довольны. А что Сония? Она собирается в сектор в ближайшее время?
- Да, собственно, на следующей неделе.
- Хорошо, - сказал Циммер. - Надо бы, чтобы она ездила туда регулярно. И по возможности с Нуалой Райс.
- Для чего?
- Для того, - ответил Циммер. - Я из надежных источников знаю, что Нуала возит взрывчатку. Если Сония с ней поедет, это будет выглядеть так, будто замешана ваша группа. Раз уж ты любезно решил взять вину на себя, когда… это произойдет.
- Ты меня удивляешь, - сказал Разиэль. - Не думал, что ты занимаешься такими делами.
- Отлично. Мы оба удивляем друг друга.
26
Отойдя от Стены, Лукас направился к Сионским воротам и на краю площади, миновав армейский пропускной пункт, столкнулся с Гордоном Лестрейдом, археологом из Галилейского Дома. С жиденькими волосами, зачесанными набок, в широких брюках и пиджаке спортивного покроя, он выглядел как человек межвоенной эпохи, тридцатых годов.
- Простите, - поинтересовался Лестрейд тоном коренного лондонца, - вы еврей? - И ухмыльнулся своей мимикрии под хасидского прозелита.
- Сойду за него, - отметил Лукас, - пока настоящий не появится.
Вспомнив, что кипа все еще прикрывает макушку, он снял ее и скомкал в руке.
- Что вы делаете здесь? Опять ищете веру отцов?
- А вы-то сами как тут оказались? - спросил Лукас.
- Я часто прихожу сюда по вечерам в пятницу. Это вдохновляет, до какого-то момента.
- И в какой же момент перестает вдохновлять?
- Идемте, - сказал Лестрейд, беря Лукаса за рукав, - покажу вам кое-что.
Он повел Лукаса на угол площади к месту, где велись раскопки. Они перелезли через деревянное ограждение, и Лестрейд приблизил лицо к кирпичам стены. На одном из них была надпись, прикрытая пленкой.
- Что это? - спросил Лукас. - Иврит?
- Вообще-то, арамейский, - ответил Лестрейд. Он был малость пьян, и его пошатывало. - Это Исаия. "И увидите это, и возрадуется сердце ваше, и кости ваши расцветут, как молодая зелень".
- Надпись очень древняя?
- Ранневизантийская. Говорят, времен императора Юлиана, который благоволил евреям и разрешил восстановить Храм. Который, очевидно, был разрушен после его смерти, и это может быть уцелевшим фрагментом Храма. Упс, а вот и Шломо.
"Шломо", военный полицейский, резким жестом показал им, чтобы они убирались от раскопа. Выяснилось, что Лестрейд всех израильских солдат и полицейских называл Шломо.
- Какие у вас планы? Идемте ко мне, выпьем.
Лестрейд жил в одной из христианских монастырских гостиниц в Старом городе. В его приглашении чувствовался легкий вызов, будто он был уверен, что Лукас не захочет идти туда после наступления темноты.
Лукас посмотрел на него в свете, заливавшем площадь у Стены Плача. На первый взгляд Лестрейд казался искренним, даже несколько простодушным толстячком, но в его глазах проглядывала хмельная хитреца.
- Конечно. С удовольствием.
Ночью улицы палестинской части Старого города, к тому же в годовщину интифады, были еще опаснее для иностранцев - однако не настолько, чтобы Лукас доставил удовольствие доктору Лестрейду, отказавшись от приглашения. Проходя через КПП на площади, Лестрейд обратил к стоявшим на посту израильским солдатам свою обычную саркастическую ухмылку. Лукас не был уверен, насколько намеренно он это сделал; так или иначе, солдатам это не понравилось и едва не привело к осложнениям.
Лукас впервые ощутил со стороны израильских солдат отношение, напоминающее враждебность, и чувство было малоприятное. Солдаты бегло говорили по-английски. Когда же Лестрейд заговорил с ними по-арабски, вид у них стал зверский и презрительный.
- Почему вы решили, что они говорят по-арабски? - спросил Лукас, когда они оказались по ту сторону шлагбаума.
- Потому что они его знают, - весело ответил Лестрейд. - Тот, здоровенный, из Ирака.
- Уверены?
- О, совершенно.
Они пошли по Эль-Вад в направлении Мусульманского квартала, по безмолвным темным улицам, мимо закрытых ставнями окон лавок. Весь день тут проходили антиизраильские демонстрации.
Маленькая квартирка Лестрейда рядом с Виа Долороза принадлежала сторожу австрийской монастырской гостиницы. В ней были две комнаты и крохотный садик на плоской крыше, где росли виноград и миндальные деревца в кадках. В большей комнате был сводчатый потолок. Лестрейд украсил ее русскими иконами, изречениями из Корана, заключенными в рамку, и черкесскими кинжалами. Было много книг на разных языках.
Они сели в гостиной, в которой стоял запах сандаловых палочек. Лестрейд распахнул ставни и налил граппы.
- Что новенького, Лукаш?
Лукас удивился тому, что Лестрейд запомнил его имя. Не счел он и нужным обижаться на покровительственный тон Лестрейда и то, что он произносит его имя на венгерский лад. Во всяком случае, отец, уроженец Вены, никогда так не говорил.
- Как продвигается книга?
- Продвигается. - Уютная обстановка и выпивка располагали к доверию. - А что с восстановлением Храма?
- О господи! - вздохнул Лестрейд. - Кто-то болтает. Выдает. Треплет языком.
- Не думаю, что ваша работа - секрет для города. Многие интересуются происходящим в Галилейском Доме.
- Да, - сказал Лестрейд. - Вроде вашего приятеля Обермана. Психолог, великий юнгианец. Нелепый мошенник.
- Вообще-то, мы с ним работаем над книгой вместе. И думаем вас тоже упомянуть.
- Это что, угроза, Лукаш?
- Мне казалось, вам будет приятно.
- Меня не интересует американо-еврейская пресса. И у меня нет проблем с братом Отисом. Я археолог. Если университет не оказывает поддержку, я подыскиваю другого спонсора.
- Почему университет не поддерживает ваши исследования?
- Они поддерживают. Помогают. Однако я "не терплю охотно неразумных" и стараюсь не зависеть от невольного невежества. В результате ищу источники финансирования где могу. В пределах разумного, конечно.
- В пределах разумного?
- Считаю так, - ответил Лестрейд.
- Вы действительно знаете размеры святая святых и ее местоположение?
- Размеры даны в Талмуде. И образованный археолог способен перевести их в современную систему мер.
- Это было сделано? - спросил Лукас.
- Да. Мною.
- А местоположение?
- Теперь это можно рассчитать. Благодаря моему исследованию, которым я не готов поделиться или обсуждать.
Англичанин подошел к винтажному проигрывателю шестидесятых годов, перевернул пластинку с "Кармина Бурана" Орфа и прибавил громкость. Затем вновь наполнил стаканы.
- Обычный наблюдатель, - сказал Лукас, - удивился бы, почему вашу работу финансируют американские фундаменталисты.
- Удивился?
- Несомненно. А не какой-нибудь университет или израильское Управление древностей. Или даже Ватикан.
Он почти кричал, не со злости, а потому, что за музыкой его было не слышно. Как подозревал Лукас, Лестрейд слушал Орфа ради компании, поскольку в Израиле это произведение композитора было официально запрещено. Взглянув на Лестрейдово собрание пластинок, он увидел, что упор в ней сделан на музыку подобного характера: отрывки из "Кавалера розы", много Вагнера.
- Галилейский Дом, - сказал Лестрейд, - только рад предоставить мне полную свободу в работе. Будучи американскими фундаменталистами, они в хороших отношениях с Ликудом, составляющим нынешнее правое правительство, и имеют возможность устранять определенные препятствия. У меня самого есть кое-какие знакомства в Вакуфе. Мне предоставляют все необходимое.
- Платят, наверно, тоже недурно. Между прочим, я прочел в газете, что вы лишились соседа по квартире.
- Соседа?..
- Только не говорите, что забыли о нем. Преподобного мистера Эриксена.
- А, Эриксен. Конечно не забыл. Просто никогда не думал о нем как о соседе. Он перебрался ко мне, когда эта шлюшка бросила его.
- Он из-за этого покончил с собой?
- Он очень боялся, Лукаш. Боялся незримого мира. Ангелов: господства и сил. Боялся Бога. Он думал, что проклят. Что слишком много знает.
- Знал ли он о форме святая святых?
- О черт! - расстроился Лестрейд. - Я говорил не в таком мелодраматическом смысле. Я имел в виду, что он считал Яхве своим врагом. Что Бог призрел его, как эдомита, и отнял у него жену, чтобы отдать ее израэлиту, и хочет умертвить его. Но конечно, он всегда очень любил Яхве. И по-видимому, жену тоже.
- Но все же много он знал об устройстве Храма?
- Ему показывали то и это. Он знал больше многих. Его собирались использовать для сбора спонсорских средств в Америке, он должен был читать лекции с показом слайдов и тому подобное.
- Ясно, - сказал Лукас. - А вы тем временем получали все необходимое.
- Все необходимое, - медленно повторил Лестрейд под экспрессионистскую мелодекламацию.
Лукасу казалось, что Лестрейд - человек неуравновешенный, а следовательно, объект, подходящий для журналиста. Также можно было заключить, что человек, открыто заявляющий, что не терпит неразумных, не сдержан на язык. Следовательно, для него, Лукаса, стратегически выгодно играть в неразумного. Достаточно невыносимого, чтобы пробудить в Лестрейде парочку демонов, но не настолько, чтобы тот его выкинул, ненапоенного, на улицу.
- Что мне непонятно, - сказал он, - так это почему американских фундаменталистов так интересует Второй храм.
- Никогда не слышали о милленаризме, Лукаш? Вы ехали в такую даль, чтобы человек вроде меня объяснял вам общие места в Библии, которые вдалбливают янки?
- Пожалуй что.
- Откровение Иоанна Богослова, - сказал Лестрейд. - Апокалипсис. Последняя книга Нового Завета. Доводилось слышать?
- Разумеется, - ответил Лукас.