До 1967 года в этой квартирке жил суфийский шейх, американский еврей по имени Абдулла Уолтер. Как знатный новообращенный, Уолтер пользовался покровительством самого великого муфтия аль-Хуссейни.
После Шестидневной войны жилище получило другого хозяина. Уолтер уехал в Калифорнию и умер там, оставив квартирку Тарику Бергеру, своему другу и ученику. Муниципалитет снес половину здания и замуровал окна, выходящие на Храмовую гору. Нынешним владельцем этого места был армянин-униат, изготовитель изразцов, который держал лавку на Виа Долороза.
Чернокожие дети в белом смотрели, как она идет со своей корзинкой по галерее и заходит во двор. Когда-то в доме напротив размещалась суданская стража Аль-Аксы, и чернокожие до сих пор жили по соседству. Воображение рисовало Сонии, что темнокожие жили тут всегда с древних времен, с древнейших - вплоть до кушитских воинов фараона.
В тот день она принесла для самых маленьких шариковые ручки.
- Привет! - сказала она двум мальчуганам, подбежавшим к ней. - Как поживаем?
Подбежали еще четверо малышей, которых она оделила шариковыми ручками, прежде чем подняться наверх.
В квартире было сумрачно и чувствовалось, что жгли ароматические палочки. Тарик Бергер лежал на диване, обложенный подушками. Рядом, вверх обложкой, раскрытая книга - "Мегре в отпуске" Сименона.
Она сложила сумки в углу, рядом с раковиной и плитой.
- А вот и пасхальный кролик, - сказала она. - Принес кое-что, что может тебе понадобиться. Есть можешь?
- День или два не мог. Как дальше будет, не знаю. - Он сделал безуспешную попытку приподняться. - Можно поинтересоваться, - натянуто спросил он, - пасхальный кролик принес калоприемники?
- А как же.
Она смотрела, как он закуривает любимую местную сигарету. Тыльная сторона его тонких удлиненных ладоней была покрыта веснушками и поражала извивами вздутых вен.
- Какой жалкий конец, - беспечно сказал он. - Чертовски унизительно.
- Тебе нужно уехать куда-нибудь, где будет удобно.
- Всегда хотел умереть здесь, - сказал он. - Теперь так не думаю.
- У тебя есть деньги на дорогу?
Не отвечая, он помахал ладонью, отгоняя дым. Она взяла у него сигарету и сделала затяжку.
- Я могу найти сколько-то, - сказала она. - Меня тут пригласили разок выступить в Тель-Авиве. Платят прилично.
Она достала таблетки, отсыпала несколько себе про запас и протянула пакетик ему:
- Эй, разве ты тоже мучишься? Да?
Он рассмеялся и забрал у нее таблетки:
- Это я мучусь. А талант мученика мне не дан.
Она сунула в рот две таблетки и запила глотком минеральной воды из бутылки.
- Что дальше будешь делать, дорогая? - спросил он. Они не виделись несколько дней.
Она надула щеки и выдохнула:
- Не знаю, Бергер.
- Чего бы тебе хотелось больше всего?
- Больше всего мне хотелось бы вернуться на Кубу. Постоянно о ней скучаю.
- А тебя примут обратно?
- Может быть. Наверное.
- Но долго это не продлится.
- А вообще-то, я думала работать в секторе. Но сейчас там такая религиозность! Меня это немного беспокоит.
- Подвел я тебя, - сказал Бергер.
- Не жалей меня. Не жалей себя. Это принцип, на котором все держится, верно?
- От какого-нибудь заблуждения никто не застрахован.
- Понимаю, - сказала она.
Она познакомилась с Бергером до интифады, когда Старый город был ковром-самолетом. До Каира можно было взять такси. Все были приятелями - так, по крайней мере, внешне казалось. Это было "к востоку от Суэца", открывшийся Сезам вонючих сокровищ, где "злу с добром - цена одна". Она никогда не понимала этой строчки Киплинга, пока не попала в Иерусалим.
Тот год был одним из тех, когда ей особенно не везло с работой. Она нашла место гардеробщицы в ресторане в Верхнем Ист-Сайде в Нью-Йорке и пела где попало, куда пригласят. Познакомилась с суфиями и через них с Бергером. Вместе они стремились познать Нетварный Свет.
- Знаю, что понимаешь, - сказал Бергер.
Все имеет свой конец, и для Бергера это плохо кончилось. Шебабы посчитали его педофилом за дружбу с арабскими детьми. "Гуш Эмуним" приглядывались к медресе; воинствующие сионисты запугивали армянина-домовладельца, который подумывал, не продать ли все им и не переехать ли к родственникам во Фресно. Гуши обнаружили живущего там в одиночестве Бергера, австрийца.
Потом он заболел. На палестинской стороне он не смог найти хорошего врача. Обращаться к врачу-израильтянину ему, по его словам, было как-то "совестно". Как, наверное, было бы совестно всякому соотечественнику Адольфа Эйхмана. В конце концов он попал во французский госпиталь в Каире. Через американские консульства в обеих частях города Сония попыталась выйти на каких-нибудь медицинских светил, но он не был уверен, что у нее получится.
- Через пару дней еду в Тель-Авив, - сказала она Бергеру. - Может, что-то выяснится. Потерпишь, пока меня не будет?
- Да, думаю, ничего не случится.
Она испуганно округлила глаза, сказала шутливо:
- Бедный мальчик. Ты же постараешься, хорошо?
Оба рассмеялись.
- Понимаешь, - сказал он, - я ухожу в ту же дверь, в которую вошел. Мне потребуются все знания, которые я приобрел в жизни, чтобы расстаться с ней.
- Используй их, - сказала она. - Ты счастливец, что приобрел их.
Особенно в Бергере ей нравилось то, что ему можно было сказать все, что придет в голову. Он посмотрел на нее и покачал головой.
- Что же получается? - спросил он. - Я проповедовал. А теперь сам должен поступать согласно своим проповедям.
- Ничего не поделаешь, Бергер.
Он опустил зеленую занавеску, отгораживая спальную нишу от остальной комнаты, чтобы сменить пакет калоприемника.
- Ты еще в надежде? - спросил он.
В их маленькой группке выработалась своя манера выражаться.
Она открыла резную мавританскую дверь в крохотный, залитый солнцем двор и придвинула к ней свой стул. Посредине двора в пересохшей земле росла олива. Два изнывающих от жажды апельсиновых деревца в кадках стояли на шатком булыжнике. Небо было густо-синего послеполуденного цвета.
Сония вздохнула, наслаждаясь синевой, зеленью деревьев, дивной погодой. В эту минуту ей было хорошо.
- Да, - ответила она. - В надежде.
3
В общественном центре более сотни молодых ортодоксальных евреев играли в пинг-понг: разлетающиеся пейсы и подолы рубашек, в глазах сверкает юмор, удовольствие или злой азарт. Играли они хорошо, а некоторые просто замечательно. И сражались неистово и ожесточенно. Большинство говорило по-английски, и время от времени кто-нибудь вопил: "О господи!" или "Йес-с-с!" - совершенно как торжествующие американские подростки.
В кабинет Пинхаса Обермана можно было пройти только через зал для настольного тенниса. Такова была особенность этого комплекса, помещавшегося в высотном здании в растущем северном предместье Иерусалима.
В приемной ожидали двое мужчин. Один лет под тридцать, в бежевой ветровке, белесых джинсах и черной рубахе. Хотя шел уже одиннадцатый час вечера, он сидел в неверном флюоресцентном свете приемной в солнцезащитных "рэй-банах". На стуле рядом лежал кларнет в футляре.
Второй был постарше, с покатыми плечами, меланхоличный и грузный.
Молодой не стесняясь разглядывал соседа. Тот делал вид, что читает "Джерузалем пост", и беспокойно ерзал под сверлящим взглядом соседа.
Через некоторое время из кабинета донесся зовущий голос доктора Обермана:
- Мелькер!
Голос прозвучал через закрытую дверь повелительно, без малейшего намека на сострадательную озабоченность. Доктор Оберман работал без медсестры и без многого другого. Молодой в последний раз бросил взгляд на соседа и неторопливо прошел в кабинет, прихватив свой инструмент.
Доктор Оберман был рыжебород, коротко стрижен и тучен. Одет в свитер и слаксы, на носу очки армейского типа.
- Здравствуйте, мистер Мелькер, - сказал он. Поднялся, чтобы пожать молодому человеку руку. - Или мне лучше звать вас Разиэлем? Или Захарией? Как мне называть вас?
- У меня что, расщепление личности? - заявил молодой Мелькер. - Хорошо, зовите меня Разз.
- Разз, - бесстрастно повторил доктор. - Ладно. Вижу, у тебя с собой кларнет.
- Желаете, чтобы я сыграл?
- Не могу сейчас позволить себе такое удовольствие, отложим до более подходящего момента. Как обезьяна? Еще на спине или уже нет?
- Я чист, как ресницы зари, - ответил Разз. - Я счастлив.
Оберман неопределенно посмотрел на него.
- Сними очки, - велел он, - и расскажи мне о своей духовной жизни.
- Ну и нахал же вы, Оби! - добродушно сказал Разз Мелькер, садясь и снимая очки. - По глазам хотите проверить? Если бы я закапывал, думаете, стал бы надевать темные очки? Может, еще и раздеться? Не хотите вены посмотреть? - Он терпеливо покачал головой. - Между прочим, когда эти желторотые талмудисты колотят у тебя над ухом по шарикам, трудновато говорить о духовной жизни.
- Думаешь, у тех ребят ее нет?
- Послушайте, - поторопился сказать Разз, - по сравнению с ними мы просто сынки. Это как пить дать.
- Рад, что ты чист, - сказал доктор Оберман. - Это важно. И что счастлив, тоже хорошо.
- Может, иногда выкурю косячок. Не более того.
Он проказливо улыбнулся и вытянул перед собой ноги в африканских туфлях из кожи ящерицы.
Оберман молча наблюдал за ним.
- Желаете послушать о моей духовной жизни? Что ж, еще есть о чем рассказать. Выкладывать?
- Смотря что, - заметил Оберман.
Разз окинул довольным взглядом кабинет; из-за двери доносился стук шариков о столы. Его глаза без очков беспомощно и близоруко моргали. Стены кабинета были украшены постерами с изображением образцов примитивного или древнего искусства из венецианского палаццо Грасси, Британского музея и музея Метрополитен в Нью-Йорке.
- Вот ваш пациент за дверью, - сказал Разз. - Старый пижон. Хотите, расскажу о нем кое-что?
- Ты не о других, о себе рассказывай.
- Он взял и заделался гоем, верно? Обращенный христианин. Или был им.
Оберман секунду выдерживал пристальный взгляд Разза, потом и сам снял очки и потер глаза.
- Ты его знаешь, - убежденно сказал он. - Где-то слышал о нем.
- Уверяю, мужичок, в жизни его не встречал.
- Будь так добр, - осадил его доктор Оберман, - обращайся ко мне как положено, не называй "мужичком".
- Извините. Я думал, вы желаете знать о моей духовной жизни. А еще, думаю, я хорошо играю.
- В этих клубах в Тель-Авиве ходит много наркоты, - сказал Оберман.
- Да что вы говорите, сэр. Однако, как я уже сказал, я ничего такого себе не позволяю.
- Похвально.
- Не собираюсь еще раз вшивать налтрексон, - заявил Разз Мелькер. - Господи, все, что Берроуз говорил о снотворном действии, истинная правда. Отбивает всякую охоту.
- Твой отец хочет, чтобы ты вернулся домой в Мичиган.
- Знаю.
- Он беспокоится о тебе, - сказал Оберман и, сдвинув очки на лоб, выписал Мелькеру рецепт на легкий транквилизатор, который назначают после курса налтрексона. Затем черкнул записку для Цахала о продлении освобождения Мелькера от военной службы. - Он, кстати, не считает, что ты вносишь большую лепту в дело еврейского государства.
- Может быть, он ошибается. В любом случае его лепты хватит за нас двоих.
Доктор Оберман холодно взглянул на него.
- Передайте ему, что я люблю его, - сказал Мелькер.
- Как Сония? Тоже покончила с наркотиками?
- Бросьте, док, она не наркоманка. Она суфийка, настоящая. Время от времени балуется, не более того.
- Нечего ей баловаться, - сказал Оберман.
- Она вам нравится, да?
- Очень нравится.
- Знаю. Я ей это говорил. - Разз помолчал, наблюдая за Оберманом. - Вам стоит послушать, как она поет.
- Да. Не сомневаюсь, что стоит. Вы любовники?
Разз рассмеялся и покачал головой:
- Хотите, поспособствую, чтобы у вас получилось?
- Это невозможно.
- Как книга продвигается? - не отставал Мелькер. - Книга о религиозной мании.
В ответ Оберман неопределенно пожал плечами.
- Обо мне там есть? - спросил Мелькер. - А о старом пижоне, что ждет в приемной? О нем должно быть.
- Позвони мне, если будут какие-то нарушения мышления.
Мелькер засмеялся и, подавшись вперед, сказал доверительным тоном:
- Но, док, мысль сама по себе уже нарушение. Она нарушает основной ритм вселенной. Помехами. Психической энтропией. Древние мудрецы…
- Убирайся! - гаркнул Оберман.
Мелькер встал, взял рецепт и записку. Когда он был уже возле двери, доктор поинтересовался:
- Как ты догадался? Насчет этого человека?
Мелькер обернулся и ответил без улыбки:
- Он тоже музыкант. Правильно? И уверен, хороший. Похож на контрабасиста. Нет. Виолончелист?
- Ты что-то заметил, - сказал Оберман. - Должно быть, мозоли на пальцах. Или там еще что-нибудь.
- Но у него их нет, - возразил Мелькер. - Я прав, верно? Музыкальный новообращенный христианин?
- Почему, - спросил Оберман, - он должен присутствовать в моей книге?
- Я вижу его насквозь.
- Вздор.
- Ладно, если вы так считаете.
Оберман воззрился на него:
- И что именно ты видишь?
- Я уже объяснил, - сказал Мелькер, - что я вижу и как. Думаю, вы понимаете.
Доктор развалился в кресле, сущий герр профессор.
- Что я способен понять, - заявил он, - и во что способен поверить, это…
- Скажите, как его зовут, - перебил Мелькер.
- Не могу. Этого я сказать не могу.
- Очень плохо, - сказал Разиэль. - Какой у него диагноз? Шизофрения? Наверно, маниакально-депрессивный психоз. Не спускайте с него глаз.
- Непременно. Но почему?
- Почему? Он идет от Царя, вот почему. Он едет на колеснице. Вы знаете, что, если бы не избегали меня, если бы не побаивались меня, я мог бы кое-что рассказать вам об этих вещах.
- Я не побаиваюсь, - ответил доктор. - Твой отец не платит мне за то, чтобы я дружил с тобой.
Разиэль вышел в вестибюль и остановился у двери, ведущей на крытый рынок перед зданием, наблюдая за игроками. Homo ludens, думал он. Образ Божий в глазах любого. Их юная энергия и страсть к игре бодрили, оживляли мертвую тишину ночи. И будоражили мертвых.
Его присутствие смущало многих игроков; он им казался насмешником и безбожником. Они удивились бы, узнай, что когда-то он был таким же, как они, в черном костюмчике, с пейсами, под рубашкой цицит, нити и узелки которых постоянно напоминают о шестистах тринадцати мицвот.
Когда надоело смотреть на них, Мелькер вышел на ветер из пустыни и пошел через рынок к автобусной остановке "Эгеда". Все магазинчики небольшого окраинного рынка были закрыты, кроме торговавшего шаурмой киоска возле комнаты отдыха. Он достал кларнет из футляра и заиграл гершвиновскую "Рапсодию в стиле блюз", начал расслабленно, потом во взрывном темпе - безупречно, как казалось самому. Долгое время вокруг было пусто и некому было услышать, как он играет. Свет в киоске погас. Он стоял и играл: Разиэль, призрачный уличный музыкант в каменном городском лабиринте. Но еще не успел подъехать автобус, как к нему возле киоска присоединился пациент доктора Обермана, что ждал вместе с ним в приемной.
- Браво, - несмело похвалил он. - Чудесно.
- Правда? - спросил Разз, убирая инструмент в футляр. - Спасибо.
Он чувствовал бесцельную духовную силу этого человека.
- Да, ты очень хорош. - Человек старался вымучить улыбку. - Наверное, профессиональный музыкант.
- А ты? - спросил Мелькер.
- Я? - Человек натужно закашлялся. - О нет.
- В Штатах, - сказал Мелькер, - у мозгоправа есть второй выход, правильно? Чтобы мы, психи, не встречались на автобусной остановке.
Его наблюдение, похоже, повергло собеседника в твидовом костюме, музыкального обращенного христианина, в глубокую задумчивость. Он все еще размышлял, когда подкатил автобус.
- Я думал, ты выступаешь, - сказал Мелькер, когда они ехали в автобусе. - Доктор Оби оставляет свои вечерние часы для артистов. Я думал, ты, возможно, музыкант, как я.
- Нет-нет, - проворчал новый знакомец. - Нет, вряд ли.
- Ты кто?
- Адам Де Куфф. А ты?
- А я Разиэль Мелькер. Все зовут меня просто Разз. - Он посмотрел в глаза Де Куффа сквозь темные очки. - Ты из Нового Орлеана.
Де Куфф заметно встревожился. Но улыбнулся:
- Как узнал?
Мелькер тоже улыбнулся:
- В Новом Орлеане есть клиника, которая называется "Де Куфф". Еврейская клиника. И концертный зал, так? Де Куфф - это знаменитая старинная фамилия в Городе-Полумесяце. Превосходная фамилия.
- Во всяком случае, - сухо сказал Де Куфф, - другой фамилии у меня нет.
- Она что, голландская?
- Была когда-то, как мне говорили. Тогда она звучала как К-У-И-Ф. А прежде была испанской, Де Куэрво или Де Корво. А потом, в Вест-Индии, стала голландской. Или как бы голландской. А еще потом, в Луизиане, просто Де Куфф.