Щенявку кормили кобыльим молоком, самым изо всех полезным, по словам Анны. Сначала из соски, которую, как и ребенка, держали на уровне груди, потом из плошки. Посудину ставили сначала на пол, потом на подставку, чтобы не портилась осанка: бытовало тогда некое старомодное заблуждение. Спала Дряква не на коврике, что ей приготовили, а в старом меховом сапожке Син - должно быть, ей как-то прочли вслух "Сапоги-собаки" Пантелеева.
Что удивительно было в гаражном пребывании собаки - это наступление эры порядка. Внизу Дряква ничего не пробовала на вкус и погрыз, хотя десны жутко чесались; наверх по крутой лестнице явно боялась ползти. Свои делишки смирно справляла на тряпочку, которую Эшу стирал черным мылом для дезинфекции. Голоса почти не подавала; только если совсем уж конкретно наступали на лапку, слышалось отчаянное младенческое тявканье.
- Не дитя, а чистое утешение на старости лет, - вздыхала Анна. Ее внук не проявлял желания как-то иначе продолжить род.
А потом у дитяти прорезались настоящие зубки, как-то враз.
Однажды Эшу, придя в гараж поздно вечером и сильно намаявшись от работы, не увидел щеньку на привычном месте - обычно она садилась рядом с его подушками столбиком, в позе служения, изящно скрестив на животе передние лапки, и слегка шевелила хвостом, подметая пол.
Пошарив глазами, он обнаружил - сначала огромнейшую незнакомую книгу в темном кожаном переплете, с темно-желтой бумагой и узорными пятнами рисунков. Книга - то ли прекрасно иллюминированный манускрипт, то ли инкунабул из самых старинных - была разогнута по самой середине и - о удивление, о ужас! - одна из картинок на странице оказалась живой, она тихо шевельнулась и приподняла сонную головку. То была Дряква.
Эшу громко ахнул; собачка с виноватым видом скатилась с пьедестала.
Как потом разглядели, углы строго вызолоченного переплета были чуть прокомпостированы зубками, корешок чуть потерт, в сгибе страниц кое-где понабился курчавый пух, но в целом массивная инкунабула ин-кварто была как вчера тиснута на шелковом пергамене с рисунком "слоновая кость" и роскошными водяными знаками: глаз, окруженный лучами, геральдические львы и лилии. Шрифт был странен, однако необыкновенной красоты, миниатюры, заставки и буквицы изображали, казалось, весь мир, удивительно и сказочно переплетенный. В рамке из рогатых змей и листов финиковой пальмы и смоковницы Адам и Ева оба откусывали от одного яблока, соединив губы и руки.
- У нас в доме я такой книги не помню, - удивилась Син, когда он привел на место своих дам. - Да и не могло быть у нашего отца книги такой хорошей сохранности. И у дяди Закарии тоже. Он если и работал, то на конкретного заказчика.
- Похоже на мое приданое, - ответила Анна. - Но не помню такого и понять в нем ничего не могу. Я что ж, и родимую грамоту забыла?
- Но это все равно Сирр, да? - спросил Эшу и не получил ответа.
Наконец все сошлись на том, что щенька сплавила книжищу вниз по лестнице - на ступенях обнаружились мельчайшие кожаные опилки, крупицы от золотого тиснения. Волокла в развернутом виде, потому что как еще иначе, при ее росте и силенках, да и рот совсем крошечный, неухватистый. А саму книгу, должно быть, Закария реставрировал незадолго до гибели и нарочно спрятал так, чтобы никому на глаза не попалась - и никому же в голову не могло прийти поискать. Впрочем Эшу сильно в последнем сомневался - от него никакой тайник бы не укрылся, ведь он на чердаке перебирал все до самого малого гвоздика.
- Дядя другое прятал. Ларчик, - внезапно подумал вслух Эшу. - Тот, что пропал.
Еще он вроде бы припомнил, что перенес из книжного развала наверх, желая в ней разобраться, некую отчаянно трухлявую штуковину, тоже первопечатную, также в телячьей шкуре и с похожими картинками, и была она смутно похожа на эту, блистательную. Но что с того?
На том дело и закрыли за непонятностью.
Новый смысл в деле появился совсем близко к концу года.
От постоянного сидения в сетях Эшу уже лет пять как подхватил вирус, который каким-то сложным образом подключился к его генетическим цепочкам и склонен был активироваться раз в году на Рождество. Так, по крайней мере, туповато и невразумительно объяснял врач, прикрепленный к Дому. Днем бывало еще ничего: перемежающаяся лихорадка сменялась душными приливами крови, зимний холод относил приливы в сторону, навевая сладкую дрожь, кружилась голова, временами глючило, но через чуждые образы все-таки ухитрялась просвечивать здешняя реальность. А вот ночью приходили вязкие, неизбывные кошмары о сражениях и славе. Росли волосы - от природы у Эшу были робкие начатки бороды, а тут прорастала львиная грива, как у Меровингов, смыкаясь с окаймляющей низ лица волосяной рекой Барбароссы. Скрипели, распрямляясь, суставы, смертно тянуло в позвоночнике. Утром же все исчезало, будто приснилось. И так добро, если неделю или две, а то и вообще целый месяц!
И однажды, в самый канун поворотной даты, Эшу, лежащему в гараже, приснилось совсем иное. Будто он спит и видит во сне, что взрослая Дряква лежит поперек его груди, щекоча отросшим мехом, а он поглаживает ее сквозь морок и приговаривает стихи.
Проснулся он рано, вполне здоровым и устоявшимся. Щенька с невинным видом лежала у низкого лежбища и усердно лизала ему нагой локоть.
- Она сделала со мной то же, что с книгой, - подумал он. - Переделала и обновила.
Оделся, вышел на мороз.
- Видно и правда, что счастье состоит в следовании обстоятельствам, - вслух подумал он.
По всему горизонту пылало в тумане дымное пламя, окрашивая землю в свой тревожный свет; небо казалось зыбким кристаллом, пространство - расплавленной твердью.
Год щенка плавно перетекал в Год Собаки.
Альдина & Эльзевира
После достопамятного инцидента с путешествием Син через сиррский "сабвей" (или "Метро имени Люка Бессона") и ее свадьбой, которая покрыла всё, что можно, но не всё, что должно было покрыть, ее оставили в Доме на третьих ролях. Воспитанница, которой она по сути была, стажируется на некую руководящую должность, но для беременной, по действующему законодательству, нужна более простая и легкая работа. Так Син окончательно стала кем-то вроде уборщицы пыли, которая вечно оседала на электризованных поверхностях главного зала, а ее чадо уже в чреве матери приобщилось к своей будущей юдоли и с молоком матери всосало книжно-компьютерную грамоту. Решение о переводе принимали, меду прочим, как раз те две дамы, о которых будет сообщено далее.
Если Эшу продвинулся в библиотечном ремесле много дальше матери, то в этом была заслуга дона Пауло, к тому периоду номинального главы, почетного профессора и свадебного генерала в одном лице.
- Прошлое, как бы оно ни было славно, не должно брать взаймы у будущего, - сказал ему на прощание Боргес. - Что делать! Прошли времена, когда я тут заправлял и все направлял, и времена ломаются не в том месте, где хочется. Нет смысла напоминать кому-либо о моей былой репутации, а кое-какие детали - ну, скажем, о Всаднике и его премудрой Крысе - и вообще на ней пятно, а не украшение. Но игра продолжается, мой милый. Что тебе нужно - будешь решать сам. Только не поддавайся противоположному полу и, смотри, не перетрудись, а то от непосильной работы превратишься в памятник самому себе.
Без него на самую верхушку выдвинулось сразу две персоны среднестатистического возраста. Первую, теперь и отныне директора Дома Книги, звали Эльви, Эльвира, что доказывало трогательную любовь ее покойных родителей к поэту Пушкину. Вторая, ее заместительница, а также по совместительству директриса библиотечного колледжа, была немного постарше и звалась Альда, что произошло от увлечения предков "Песнью о Роланде". (Не стоит и говорить, что увлечение эпосом и лирикой было по преимуществу заглазным.) Стараясь придать имени недостающую ему женственность, его почти сразу же изменили в Альди. Ну, а поскольку в библиотечной среде были модны прозвища с отсылкой в литературу, библиографию и книжное дело, коллеги не обращались к дамам иначе, как соответственно к Эльзевире и Альдине. Несколько позже их последователи во внутрипартийной борьбе звались не иначе, как эльвами и альвами, чтобы не путать людей с раритетными изданиями.
Альдина, старшая по возрасту, как и детища одноименного издателя, была небольшого росточка, стройно-пухловатая, чуть цыганистая. (Цыган в Библе знали из иллюстраций к Пушкину, Борроу-Лавенгро и братьев Олди, изданных в виде комикса или лубка.) Изящный нос, небольшой рот, тяжелый подбородок; лучистые глаза карего цвета смотрели с вызывающей искренностью. Волосы, с недавних пор темно-каштановые, как в ушедшей юности, сидели на голове аккуратной шапочкой. Ее стильные костюмы из шотландки были в такую большую клетку, что в каждой можно было поместить всю Альди - или, по крайней мере, одну из ее любимых собак. Собаки у нее тоже были стильные, сменяли одна другую, максимально приближаясь к некоему идеалу. Рассказывала она о своих питомцах с большой охотой и увлечением, даже в ущерб рабочему времени.
Как-то Альдина закинулась с ног до голову роскошным пледом - при ближнем рассмотрении это оказалось пончо. На крутых кудрях плотно сидела шляпа с прямыми полями и яркой лентой в цвет пончо и юбке.
- О, у вас новый имидж, - галантно приветствовал ее Эшу, слегка раздвинув руки то ли в приветствии, то ли не желая запачкать: в одной была электростатическая салфетка для полированных поверхностей, в другой - старинный учебник по операционным средам.
- Вы умеете льстить, - довольно улыбнулась Альди. Сам он, по своему обыкновению, не имел в виду ничего такого- разэтакого, что на уме, как говорится, то на языке, но Альди сразу же поставила его в виртуально-эмпирическую очередь к своей особе.
Эльви, напротив, смотрела на эту сцену искоса. Первая и истинная любовь вне всякой очереди, она была, в отличие от Альди, высока и статна, смугла, сероглаза, черноброва и слегка черноуса. Жесткий черный волос на затылке был чуть тронут сединой, приходилось подкрашиваться медью или пурпуром, что очень гармонировало с пронзительной сталью очей. Длинные, чуть кривоватые в коленях ноги вырастали из короткой юбки, бриджей или - в зависимости от сезона - просторных шорт с белым кружевным узором по черному фону. Звали ее за горделивый облик Шахиня, сокращенно Шахна.
Женщины они обе были красивые и самодостаточные, с дочерьми. Это заставляло их в былое время слегка третировать Син, которая не сумела вылепить из себя свое подобие, да и вообще обошлась со своим мужчиной как-то непонятно. К Эшу, ее сыну, они - вот парадокс! - до неких пределов благоволили. Пусть думает и говорит, что хочет, лишь бы дело делал. Считалось, между прочим, что мужчина, замешанный на сиррских дрожжах, работник хоть куда, хоть к лопате его, хоть к монитору, хоть в постель; и напрасно считалось. Чистейшей воды суеверие!
Обе начальницы, как уже намекнулось, души не чаяли друг в друге, и свет этого чувства озарял весь нижестоящий коллектив.
Штат библиотеки был, между прочим, невелик; для работы со старыми фондами его хватало. Последние два-три десятилетия книги не производились и почти не покупались, только изучались вдоль и поперек, разжевывались и пережевывались литературными критиками и лингвистами - готовый продукт поступал в начальные школы в колледжи - и возводились в канон. И вот настала большая перемена: по инициативе Эльзевиры было заказано большое количество кодексов, по преимуществу юридических и учебных, добротно переизданных, что оказалось на поверку акцией донельзя патриотичной, ибо поощрило увядшую было на корню бумагоделательную промышленность. Промышленности понадобились лесные ресурсы - и срочное решение вопроса, где их взять, когда свои деревья давно уже извели. Результат этих размышлений также принес патриотические плоды - но об этом как-нибудь в другой раз: скучно.
Книжная деятельность обеих дам была первым этапом сплочения коллектива; как говорила Эльзевира, мое дело не самой лазить по полкам и нюхать пыль, а распределять работу, чтобы шестеренки не ржавели, шкивы не скользили и колесики вертелись. Альдина в свою очередь намекала: во время прежних диктатур она столько провернула работы, что теперь вполне может сидеть и даже почивать на лаврах в своем отдельном кабинете, а крутятся и провертывают, седлают и запрягают пускай те, кто помоложе. Вторым этапом подобного механистического подхода была, как положено, смазка. Оклады в соответствии тому-сему, это конечно; но было найдено еще более оригинальное решение. Как известно, там, где страна существует за счет чужих сельскохозяйственных ресурсов, а учреждение - за счет страны, мысли насчет того, как бы чего покушать, лидируют. А поскольку кормление и поение Библа производилось в основном усилиями стран-читателей, пищевые возможности тех, кто стоял у культурного кормила, были практически неограниченны.
("Мы - страна монокультуры и производим макула…, прости, монокультуру, - говаривал по поводу сего дон Пауло на ушко своему ученику. - Специфика, углубляющаяся из века в век. Благородно быть светочами, но, пожалуй, опасно с точки зрения экономики и политики. А также кулинарии". "Для кого опасно, учитель?" - спрашивал Эшу голосом чистым, как мытая стеклянная банка из-под варенья.)
Каждое библиотечное утро начиналось с раздумья - чем бы съедобным поддержать упадающие силы. Эшу и тут оказался полезен: из "Интербибла" и старого бумажного хлама своих отцов извлекал кулинарные рецепты один другого изысканнее. Пошлют его, бывало, по принципу "Поди туда - незнамо куда, принеси то - неведомо что", а он именно пойдет и принесет, и кот Баюн ему не помеха. Одну-другую экзотическую приправу заменить на местную, и вполне можно чревоугодничать. За такие добродетели позволяли ему резвиться в сети сколько влезет, улавливая и высвобождая рыбок, серебряных или даже вовсе золотых. Как в песне поется: "Золотая плещет рыбка во серебряных волнах".
Обычная работа и одновременно забава Эшу во время одиночных дежурств на праздничные дни была - следить за подвластной ему территорией с экрана мониторов. Он скользил по узким коридорам и просторным залам, где его сотоварищи снимали с принтера, брошюровали, обрезали на гильотине и зажимали в переплет очередную копию хранимой драгоценности. Беседовали с заказчиком, одновременно распивая чаи и кофеи. Принимали пачки закупленных книг, распределяли их по хранилищам, придумывая и ставя коды. Это было нудно, как потоки вязкого красноречия, извергаемого Альдиной в жажде наставить его и других на путь истины, однако то же время могло и развлечь. Скоро Эшу выучился глядеть сквозь одно "зеркало" в другие, и темный, вековечный, могущий устрашить и устрашающий лабиринт открывался перед ним. Лабиринт темных отражений, где возникали иные люди, иные книги: забавы ради он наводил курсор на поразительно искаженное свое лицо или золоченый переплет и щелкал мышью, но ничто не спешило ему открыться. Только иногда появлялись странные и тревожащие ум цитаты, обрывки мыслей. И все больше вопросов возникало у Эшу по мере того, как перед ним развертывалось на экране зрелище былого величия книг, и по мере узнавания разрозненных мелких истин, не составлявших секрета ни для кого, но только потому, что некому было достойно воспринять эту мозаику фактов и составить из нее орнамент.
"Шрифты: три пункта - бриллиант, девять пунктов - боргес".
"Наш Боргес стоит трех граненых алмазов, а то и более, пожалуй", - думал при этом Эшу.
"Одержимость вундеркинда Доре, разрывающегося между Библией и "Озорными рассказами", возвышенное безумие Уильяма Блейка, что рвет книжные страницы…
Блейк, как и многие истинные художники, был одержим мыслью книги как органического единства. Он гравировал иллюстрации к собственным стихам и поэмам, но при его жизни они пылились в окнах лавок. Начатая им работа по иллюстрации "Божественной комедии" Данте была прервана его смертью", писал один из сокровенных авторов.
Тут Эшу кстати вспомнил слова дона Боргеса о том, что Сирр в лице Карабаса-Барнабаса предлагал в обмен на священные книги эту самую "Комедию", полностью иллюстрированную Блейком. Совет Дома ответил, что такого не может быть никак и никогда, и отказался даже рассмотреть видеодиск, специально приспособленный для местных компьютеров.
А невидимый голосок во тьме все нашептывал: "Каменную скрижаль с каноном Будды мы сгрудили на полу подсобки, точно надгробья на еврейском кладбище в Праге; а ведь ей, живой, нужна зеленая лужайка - травянистый сад камней".
В качестве компьютерной заставки от глаз, любопытствующих, чем он занимается в рабочее время, Эшу вывел ало-желтыми буквами, танцующими в черноте:
KOBJOL
Надпись, как все думали, обозначала архаический язык программирования. Мало кто был искушен в древних тюремных арготизмах настолько, чтобы угадать намек на Альдину с Эльзевирой, а кто понимал - тот помалкивал. Сама по себе парочка неразлучников не была ни так образованна, ни настолько догадлива.
Так настала первая для Эшу служилая зима. Падал снег - ведь даже в Библе существуют времена года. В белесоватом свете фонарей, вознесенных над чашей Дома, он казался черным, на фоне ночного неба с мутными звездочками - белым, падая на исхоженные ступени, подтаивал и становился бурым, перемешиваясь с пылью земли, людей, книг.
Календарные холода всякий раз воспринимались с удивлением. Люди спешно кутались в подручный материал, окна и двери зашторивались сукном и войлоком, а в душах возникало неудержимое желание согреть нутро и душу.
В это время Дом переживал расцвет кухонной эпохи. Под регулярную еду и праздничные банкеты было обустроено обширное помещение. Стеклянная плита огромного стола с кругами подогревателей в центре и широкой дубовой каймой по периметру - для кувертов - была обставлена креслами. В одном углу расположилась автоматическая мойка, вся никель и хром, в другом - широченный буфет для посуды и холодильник: такой же натуральный дубовый шпон, как на столешнице. На одной из стен - роскошный натюрморт с хрусталем и битой дичью, на другой - часы с кукушкой. Птица сначала вела себя нормально, потом чуточку взбесилась: стала отмечать каждые полчаса, а четырежды в день вместо обыкновенного "ку-ку" слышалось что-то вроде "ку-шать хоц-ца". Звучало это оглушительно и обескураживающе, так что неопытный человек вздрагивал.
А наш герой приспособился видеть такие нужные ему теперь сны уже с открытыми глазами. Это нисколько не мешало ему реагировать на опасности мира чисто внешне и почти не было заметно стороннему наблюдателю.
Так, при виде Альды с Эльзой он мог - в виде контраста - вспомнить Анну и Син, но образ создавался мифологический: две женщины изогнулись друг перед другом, как геральдические рыбки в пруду, из лона младшей исходит поток червонных звезд, которые поглощает старшая, из лона старшей - сноп серебряных снежинок, которые младшая впивает своим нежным ртом: подобие любимого ночного сна, однако не вполне. А когда Эшу узнал о смерти дона Пауло, тут же, на месте у его любимой машины, привиделся ему зеленый холм наподобие весенних библских, но с более крутыми склонами, поросший деревьями так ровно, что их шевелюра издали казалась подстриженной на манер регулярных парков. По нему спиралью поднималась, ограждая, по-видимому, невидимую дорогу в замок, зубчатая стена из желтовато-белого камня - полированного мрамора или алебастра, он не знал точно. То было подобие папской тиары, а вершина холма - сама тиара: замок из того же камня. И невидимый Боргес произнес из-за его спины:
- Это мое родовое владение, мой орден, титул и герб.