В пантерины лапы -
Могла бы - взяла бы
Природы - на лоно,
Природы - на ложе.
Могла бы - свою же пантерину кожу
Сняла бы… сдала бы трущобе - в учебу!В пустову, в хвощёву, в ручьёву, в плющёву, -
Туда, где в дремоте, и в смуте, и в мраке,
Сплетаются ветви на вечные браки…Туда, где в граните, и в лыке, и в млеке
Сплетаются руки на вечные веки -
Как ветви - и реки…В пещеру без света, в трущобу без следу,
В листве бы, в плюще бы, в плюще - как в плаще бы…
Ни белого света, ни черного хлеба:
В росе бы, в листве бы, в листве - как в родстве бы…Чтоб в дверь - не стучалось,
В окно - не кричалось,
Чтоб впредь - не случалось,
Чтоб ввек - не кончалось!Но мало пещеры,
И мало - трущобы!
Могла бы - взяла бы
В пещеру утробы.
Могла бы - взяла бы".
Слова эти были, как он понял, самим свершением. Легкое и чистое касание зубов у самой яремной жилы заставляло его силу исходить вовне, и это наполняло отшельника блаженной легкостью. Тут пантера подпихнула его, странно съежившегося и помягчевшего, с блаженно помутившимся взглядом, под свое огромное тело, к соскам, которые распирало сладким молоком. Он пил и смеялся от счастья, что жертва принесена и принята и что он возрождается к жизни столь удивительным образом: не сослагательным, как в стихе, а повелительным наклонением.
И вот стала сама Черная Нарджис, Черная Пантера гор и Голубая Лилия долин, рядом с Галиеном, опершись о плечо сиррского брата тонкой смуглой рукой, а другую протягивая библскому брату.
Выступила как бы тенью, и образ ее ткался по мере того, как велся рассказ о ней - кем? Галиеном, самим Эшу или самой судьбой в лице Нарджис? Ибо ее история теперь стала иной, не вполне такой, как рассказывал об этом Галиен.
От него, правда, остался эпический тон, прерываемый по временам ехидными репликами самой восхваляемой особы.
Нарджис была аманатом из маленькой страны Хассен, граничащей с Сирром, где обосновались потомки ирландских террористов и исламских фундаменталистов, погибших за правое дело. Поскольку первые были в основном мужчинами, а вторые - женщинами, некогда, лет двести назад, произошло обоюдное замирение по причине неизбежности брачных уз, однако воинственные традиции сохранились во всей полноте. Юных женщин в этой малой земле воспитывали почти как амазонок, юных мужчин - как их охранителей (хотя в бережении нуждались только совсем маленькие девочки - лет до шести-семи).
Две волны предков схлестнулись и затихли во всех прочих потомках, но в Нарджис и подобных ей - сложились и преумножились.
(Ты ведь не думаешь, Эшу, добавила Нарджис, что Библом и Сирром замкнулась вселенная? В ней еще много чудес).
Во многих странах считается, что лучшая охрана для владык - женская, подобно тому как это было в Дагомее и Индии, а лучшая женская стража выходит из страны Хассен. У себя в земле девушки, предназначенные к выводу из нее (по большей части незаконные отпрыски и сироты, до кого нет дела их дальней родне), бывают обучены куда серьезней тех, кто остается, и с детства приучаются к тому, чтобы полагаться не на мужчин, а на самих себя и более ни на кого. Там же, куда они являются, им запрещено вступать в брак с местными уроженцами, которые могут быть проводником зла и опасности для владык. Все это изначально замыкает круг пантер и толкает их в объятья друг к другу.
Ты спрашиваешь, можно ли назвать любовью то, что не несет в себе плода и не является причиной зачатия? Но ведь ребенок - не единственный исход любви, даже если он рождается от любви, что бывает редко.
Детское прозвище этой Серебряной Вазы с Голубой Хризантемой было Фалабелла, имя карликовой боевой лошадки, потому что воевать она начала много раньше, чем достигла обычного роста и силы, и еще потому, что почетное имя для женщины в стране Хассен обыкновенно включает в себя имя кобылы. Так, одну из прародительниц тамошних жен называли Кинчем, в честь великолепной венгерской самки арабских кровей.
Волосы Нарджис от рождения были седые с легчайшей голубизной, а кожа - такая смуглая, что она казалась ожившей статуэткой из бенинской бронзы или не виданного на этой земле черного эвкалипта.
("Особенно когда побреюсь, - добавила тут Нарджис, - а то белый пух по всему телу".)
Ее прекрасные волосы были заплетены в семьдесят семь косиц (которые произрастали на голове квадратно-гнездовым способом), на стройных ногах, неутомимых в беге, ловко сидели остромодные сапожки на каблуке (приходилось натягивать их аж до самого горла), а посредине шла широкая перевязь с мечом хорошей стали, а не дубовым, как бокэн ее друга. (А кроме них, на теле не замечалось вообще ничего, итожила Нарджис.)
Ростом она была по плечо обоим братьям: поскребышек, остаток, ядовитая капля на дне бокала.
("Я ведьменыш, чего не сказал наш сентиментальный романтик, - объяснила она. - Дьявольский буро-красный налет, и еще с плесенью, который был на безымянном младенце, которого подбросили на нейтральную территорию, там смыли, но черный цвет кожи от того еще укрепился и проявился. Меня и в Хассене, и, наверное, в вашем Библе одинаково считали вражьим семенем. Оттого и выросла неукладистой по характеру".)
Линия, разделившая былую целостность, то же, что и линия будущего соединения, далеко не всегда пряма и тем более не напоминает классическую ян-инь. Чаще всего она извилиста и зазубрена, тем самым доказывая не столько единство оригинала, сколько общность символа и диабола, то есть соединяющего и разделяющего начал, и неразличимость в человеческом существе границ между мужским и женским. В самом деле, нежно вылепленные черты лица Гала как бы отвердели в чертах Нарджис. О ней еще говорили: она, похоже, настолько женщина, что не соизволяет ею казаться.
("Я не из тех жен, что всю жизнь тратят на ублажение и окормление своего сопостельника, - говорила Нарджис. - И носятся потом с плодами брака, будто эти навозные детеныши сотворены из чистого золота".)
Гала и Эшу оба читали у Ариосто - или Итало Кальвино - про доспех Бритомартис, который делал ее воином, проявляя и выводя наружу ее внутреннюю воинственность. У Нарджис было иное ядро, чистейшей и незамутненной женственности, которое не было нужно ей в те времена, когда ее числили колдовским отродьем. Такой она и прибыла в Сирр в свите некоего юного вельможи, аманата, так сказать, первой степени.
Именно Галиен занимался Нарджис, когда она только что прибыла в Сирр. Этакая низкорослая девчонка; он нависал над нею, как вопросительный знак над восклицательным, как Лам над Бет. Темная лошадка со спутанной войлоком гривкой, говорил он. И еще по пословице: умывается в серебряном тазу - обтирается рукавом, щеголяет шелковым платочком - сморкается в щепоть.
Боевыми искусствами владела Нарджис куда лучше, чем женским рукоделием. Всю жизнь она инстинктивно стремилась к совершенству, и те сферы, где совершенство было для нее труднодоступно, сразу становились и недоступны, и наглухо отгорожены. То же было и с мастерством женского очарования и обольщения.
Она как-то рассказала, что в ее земле Хассен есть такая одежда для первосвященника, где по обводам по недосмотру выткан любовный стих, так что попы отказались служить в ней Богу. Прочесть о наготе значило для них облечься в наготу перед лицом Всевышнего. Почему Бог и любовь, Бог и открытость оказались них несовместимы? Разве любящая дуща не нага и так - и не открыта вся Господу?
И вот мудрецы Сирра выдумали для нее - или скрытно увезли из страны Хассен - подобный хиджаб из черного атласа с широкой золотой каймой, подобный кисве, что накидывают на Каабу в день величайшего ее праздника, или палатке-бейту: из стройных рядов таких бейтов выложен истинный стих. Покров, который всё скрывает и всё выявляет. Хиджаб этот обладал таким свойством: когда в него укутывалась женщина, она становилась прекраснее всех иных жен настолько, насколько тайна прекраснее яви.
По кайме, составляя ее, протек тот самый стих, строка Хафиза, поэта-хранителя истины:
"Когда одежды совлекает
красавица с мускусной родинкой,
это луна, подобной которой нет по красоте".
О том, как этот стих украшал когда-то священную одежду христиан, один их поэт сказал следующие слова:
Беглянку гарема, капризницу,
За что в наказанье Гафиз
Вздумал запрятать в ризницу,
Скрыть под подолом риз?Алмазом стекло музейное
Режет, вдруг объявясь,
Клинопись золотозмейная,
Сабель дамасских вязь.
- Так оно и было, ручаюсь. Ведь для мастеров Сирра пустяковое дело - украсть одеяние из церкви или музея и перекроить так, чтобы из него вышло предназначенное. Причем украсть так, что незаконный владелец ничего не заметил и отныне, и вовеки веков, - заметила при этом Крыса. - А затем украсить им ту, для кого этот стих был предназначен с самого начала. Надо вам сказать, что многие стихи, пускай и не такие уж складные, не в пример Хафизу, имеют одно магическое свойство - действуют как разрыв-трава: рушат препоны и выпрастывают скрытое. Алгоритм, так сказать, всеобщего и тотального освобождения.
- И просто дают той, кто ими украшается, прелесть, не сравнимую ни с чем, - ответил Галиен. - Оттого, что лучшая красота - угадываемая, а в глубине своей любая жена - красавица и колдунья.
- Так вот, - продолжал он, - когда сшили покрывало для Нарджис и она впервые, почти в шутку, облеклась в живое золото, от нее остался лишь кусок темной кожи лба и огромные блестящие глаза лани - но не кошки, как нам всю жизнь казалось. Она стала тайной и загадкой, явив лучшее, что в ней было. А сняв хиджаб, обнаружив себя снова, показалась нам чуть более женственной и беззащитной, чем раньше. Таково сиррское колдовство, основанное на стихе, замкнутости и молчании. И красота Нарджис, до сей поры обитавшая в теле скрыто, как бабочка обитает в куколке, прорастала во тьме черного и золотого кокона, чтобы развернуть свои крылья боевым стягом. Чтобы вырваться из неволи узким листом травы, отточенным наподобие клинка, мечом лилии из перезимовавшего, спящего клубня, жаждущим выбросить бутон. Страшная сила дана изначально любой женщине и стократно - моей Нарджис!
"Возможно, та женственная часть сущности Галиена, которая нуждается в терпкости, резкости, явно высказанной и проявленной силе, пленилась как раз мальчишеской грубостью Нарджис, а то, что было в нем от мужа, должно было бы притянуться к малому зерну тайны, подчеркнутой магическим зарбафом и прорастающей в его тени, - подумал Эшу. - В таком случае, сиррские мудрецы не имеют себе равных в познании того, что есть каждый человек - да и человек вообще. Забавно, в самом деле. Верный рыцарь и утонченный кавалер пленяется девой, которая вытирает нос тыльной стороной ладони, причесывается всей пятерней и вдобавок плюется сквозь зубы. А кроткий меланхолик, что грустит о потерянном для него Храме Книг, печальный миролюбец с бледным ликом тоскует о властной невесте, спрятанной от его глаз далеко и надежно. Сама же Нарджис тоже всеми своими свойствами тянется к тому, что противоположно и противопоставлено им".
- Да уж, - сказала Крыса, подслушавшая его мысли. - Зубцы двух шестеренок сцеплены намертво. Но не такие уж доки эти самые наши друзья и супротивники. В созданной ими любви нет никакого движения, она не расточает себя, поскольку на себе замкнута. Третий надобен, понимаешь? Ты.
- Думаешь, в Сирре того не предусмотрели, о крыса ты моя, - рассмеялся Эшу.
И Трое ушли, взявшись за руки.
- Ну вот, и добились мы своего, - промолвила кроткая Козя. - Все детки в сборе, и их столько же, сколько нас.
- И поднабрались между делом виртуального опыта - вприглядку и вприкидку, вприкуску и внакладку, - скромненько хихикнула Кракозябра. - Теперь их путь - как это? От виртутии к реалии, а от reality к realiora.
- Языки путаешь. Поэта Вячеслава Иванова еще разок прочитай, - ответила Крыса. - Ну, не беда. Главное - все детки Пантеры и впрямь хороши хоть куда, и все три - одно, хотя кто-то середка, а кто-то и края. Словом, вся взрывчатка в сборе.
- "Когда же соберутся вдруг Поэт, Солдат и Дева в круг…", - процитировала Козюбра. - Тьфу, опять путаюсь.
- Филология тебе никогда не давалась. Сиди уж в своей символической математике и Булевой геометрии, - пробурчала Козя.
А Крыса подумала:
"Все дети Древа родились, как и оно само, в зазор, в зияние - и сияние - между мирами, все - аутисты, которые сохранили способности Верхнего мира, плохо контактируя с Нижним. Лишь мой Эшу может объединить Троих, потому что он земной, библский, от мужа, тогда как остальные оба - от мольбы и желания. Он один уже соединил Троих с грешным миром".
А вслух произнесла:
- Четвертый куплет все ведь забыли на радостях. Непорядок!
И запустила им в затылки уходящих, слегка видоизменив:
"….Но ни с чем несравнимое право -
самому выбирать свою смерть".
- Жалко ребятишек, - сказала Козя. - Молодые еще и тотально влюбленные.
- Зато они раньше иных прочих узнают, что такое победа, - ответила Козюбра. - Кто из женщин Библа может родить мужа от мужа? Никто. Значит, никому в Библе с ними не потягаться.
Сон на троих
В трех местах приходят в голову возвышенные мысли: в седле, в постели и в отхожем месте.
Народная японская мудрость
В ту самую первую последнюю ночь спал Эшу, сжимая в левой руке правую руку сестры своей Нарджис, а в левой - правую руку новообретенного брата своего Галиена. И снился им сон.
Будто играют они в пьесе как бы сицилийского кукольного театра, где куклы в половину человеческого роста. Замок называют то ли Монсальват, то ли Корбеник, и восседает за круглым столом на кресле с прямой и высокой готической спинкой Король в роскошных одеяниях из узорной синей с серебром парчи, и лицо его скрыто потоком алого света или золотой крови, что струится по венцу и длинным волосам. Сидят перед ним за столом гости, двое юных рыцарей: темнокудрый сэр Персеваль, сын Островной девы от неведомого отца, и сэр Галахад, рыжекудрый и с нежным девичьим ликом, сын рыцаря Ланселота и дочери Короля, юной дамы Элейн. Посреди же стола стоит чаша с белой лилией по имени Бланшефлер или голубым цветом папоротника по имени Нарджис - всеми оттенками сини и белизны переливаются лепестки, и нельзя угадать, цветок это или дева.
И говорит тихо Персеваль брату своему:
- Видится мне, что некий странный недуг постиг нашего хозяина, но стыдно мне беспокоить его вопросом сколь нескромным, столь и неуместным. Что мыслишь ты?
Не отвечает ему Галахад, а громко произносит, глядя Королю прямо в глаза, затянутые переливчатой пеленой:
- Любезный наш хозяин и сотрапезник! Если мы можем послужить тебе ради твоей славы либо против твоих напастей, то скажи только слово, и совершим мы по нему.
Поднялся тут Король во весь свой немалый рост и ответил:
- Храбрые рыцари! Владею я неким драгоценным копьем, которое некогда пролило кровь более славную, чем моя. И обладает оно таким свойством: не смеет касаться его недостойный, иначе постигнет его болезнь или иное несчастье. Исцелить же рану или иную напасть, причиненную копьем, сможет лишь оно само. Я необдуманно дотронулся до него и поплатился. Вот это копье, смотрите!
И в это мгновение вошла в зал прекрасная дама средних лет, с тонким станом, розовато-белой кожей и волнистыми золотыми волосами без единой нити серебра, покрывшими ее, как мантия; но глаза ее были как две грозовых бездны. Сопровождали ее два юных пажа, а в вытянутых руках дама несла богато расшитое покрывало из прозрачного виссона, в которое было завернуто копье - так, что лишь сине-вороное острие виднелось из-под складок.
- Пусть возьмет копье тот, кто осмелился говорить со мной! - приказал король.
Принял копье в свои руки Персеваль, поднявшись навстречу с поклоном, и тотчас оросилось оно каплями как бы расплавленного янтаря. Чуть дрогнула рука рыцаря, однако удержал он копье, только ткань покрова скользнула ему под ноги. И лишь направил острие на Короля, медля коснуться, как перестала кровь и королевский лик засиял чистым и гордым светом.
- Возьми сие оружие как награду и как твой рыцарский знак, - сказал Король Персевалю. - А ты, кто обещал мне службу, не озабочиваясь мыслью о том, какова она, трудна или легка, почетна или позорна, - продолжал он, обратившись к сэру Галахаду, - тебе я тоже приготовил награду, достойную тебя. Посмотри прямо перед собой!
И увидели рыцари, что поверхность стола сделалась прозрачна и видом как бы горный хрусталь, а в глубине стал виден прямой меч с крестообразной рукоятью.
- Возьми его, смельчак! - сказал король.
Тогда Галахад положил десницу на стол, и расступился кристалл, будто зыблющаяся вода. Обвил свои длинные и тонкие пальцы вокруг рукояти и поднял меч, салютуя собравшимся. С конца лезвия посыпались яркие брызги, а поверхность внизу сомкнулась и потускнела.
- Твое оружие тебя признало, - проговорила на сей раз дама. - С нынешнего дня ты будешь с ним неразлучен и им отмечен, как Король Артур Эскалибуром. Ваше дело, рыцари, найти достойные имена своему новому оружию. Вы будете с ним неразлучны, однако лишь до тех пор, пока не вернетесь сюда, увенчаны многими победами. А тогда… Взгляните на Цветок в Чаше - что можно сделать с ним вашей острой сталью?
Осторожно, еле касаясь, провел сэр Галахад лезвием меча по короткому стеблю. Крепко держа ясеневое древко обеими руками, погрузил сэр Персеваль копье в разомкнутые лепестки. Цветок взволновался, расплескался, как вода, и тут же собрался в огромный бутон.
- Вы сотворили не те знаки! - рассмеялась дама, и вот это уже не дама, а мудрый старец с бородой, не менее длинной, чем ее распущенные волосы: только глаза те же, бездонные. - Прощайте теперь до урочного времени и помните!
Тут кончился один сон, и трое поднялись в новый.
На пестрой лужайке посреди цветов величиной с блюдце, бабочек размером с цветок и птиц росточком с толстого шмеля, которые прошивали пространство со скоростью шальной пули, стояла зеленая школьная парта. Прилежные поколения учеников оставили на ней свой след в виде лиловых гроздий, подобных винограду, многоцветных граффити и роскошного резного барельефа. На парте лежали две тетрадки и стояла чернильница-непроливайка старинного образца, наиболее вероятный источник упомянутой лиловости. За партой сидели двое мальчишек: один с выбившимися из-под полосатого колпачка светлыми патлами и длиннейшим носом, острым, как копье, другой - черноволосый, черноглазый и грустный, во всем белом и длинном. В руке грустный мальчик сжимал перо, такое пышное и изогнутое, будто он снял его со своей широкополой шляпы. На ними обоими нависал пышный силуэт в голубеньком кринолине до колен, в голубых кудряшках и с тонюсенькой талией. Глаза были тоже голубые, а носик, губки и голосок - тоже тонкие. То была девочка, а, может быть, кукла, как были марионетками оба мальчика.