- Сиррская кровь сказывается, - вздыхала она с гордостью и неким недоумением. - С виду ни мужик, ни баба, бледный, что росток бульбы из погреба, а ведь прорезается нечто наше, истинное!
В этих словах сквозило и восхищение, и разочарование: ведь гены, должны были бы, перескочив через поколение, сложиться в копию бабки - отпрыска, дерзкого на язык и мощного телом, а он вылился весь в изящную и хрупкую матушку, только что в глазу хитрецы побольше.
В отроческие годы Эшу получил прозвище "Игрока в долгий ящик" и, в качестве смягченной вариации, звание "Рыцарь Неспешного Образа" - вовсе не из-за тайного желания близлежащих коллег и сотоварищей исподтишка угробить его словом, но благодаря фатальному неумению быстро справляться с каким бы то ни было делом. Книгами он зачитывался, играми заигрывался, в экран гипнотически вперялся, к любому ручному мастерству прилипал намертво, будто клеем "Момент" его намазали. А ведь известно, что все истинные книжники, букинисты, переплетчики и прочие ремесленники своей исходной продукции потреблять не должны! Впрочем, примиряло с ним то, что, наконец, отлепившись, Эшу разделывался с любым поручением прямо-таки молниеносно (добавим, как все убежденные лодыри на свете).
Став юнцом, Эшу, как примерный сын, пошел по стопам своих родителей в библиотечный колледж - это, кстати, давало возможность не платить за обучение лет с двенадцати, когда начиналась профориентация, а потом сулило неопределенной величины отсрочку от армии. Да и трудно было бы такому человеку, как Эшу, разминуться с миром бумаги и литер, родным с младенческих ногтей.
Хотя чтец он был отроду запойный, пьяницей считался умеренным и в студенческих компаниях сим не побеждал. О таких закоренелых трезвенниках было кстати сложено присловье: "Знает толк не в выпивке, но в опьянении, не в вине, но в его аромате". Ибо как владел книгой без начетничества, так и пьян бывал Эшу без окаменелого свинства, и восхищался женщинами во всю силу души, но без похоти. Дамы уважали в нем кавалера всех женщин, которые существовали на свете, в том числе и особенно - ушедших, как прошлогодние снега, и самым целомудренным бабником на свете, а мужчины с долей презрения считали евнухом либо прохладным буддистом. Последнее происходило еще и из того, что он не был бородат; да и в более зрелом возрасте этот исконно мужской атрибут не доставлял ему обычного мужского беспокойства.
Вот зато к еде он, в полном соответствии со своим именем, был куда более привязан и временами склонен, как мастино наполетано, к меланхолии и бабусиным жареным пирожкам, которыми оделял собравшихся вокруг него так же щедро, как, бывало, пышками. Насчет упомянутых кулинарных изделий народ, правда, сплетничал, что они с палой кониной, но последнее было совершеннейшей чепухой. Еще был Эшу склонен посмеяться в компании ближайших сокурсников, но даже их сбивало с толку то, что шутил он с совершенно замогильным выражением лица, а когда все-таки улыбался, верхняя губа чуть нависала в двух местах над нижней, как бы прикрывая чехлом непомерно крупные клыки.
Был ли он скрытен от природы или такую зарубку оставила на нем двойная смерть дяди и тетки, о которой ему, правда, почти не рассказывали, но которую он мог легко почуять, - непонятно. Син подозревала именно в этом корень его необыкновенной внешней покладистости и внутреннего упрямства. В самом деле, та голубиная кротость, с которой он приучился сносить любые, даже деперсонализированные издевки и подкалывания ("Соразмеряй силы", постоянно слышал он внутри себя материнский голос), казалась обманчива. Заставляя предположить в Эшу этакий наив и недалекость, она не скрывала и того, что в глубине души он был искушен, как змей. Шуточки о его сексуальной "голубизне" (смотри также досужие рассуждения на темы "Голубая Книга" и "Голуби и ястребы") временами появлялись, но отпадали, как листва осенью. Догадывались, что Эшу попросту был патологически высоконравственной особью, ибо мораль исходила из юнца непроизвольно, неуемно и естественно, как чих при простуде или стремление почесать где чешется, и была почти так же заразительна. Его непреодолимо позывало к деланию добра, и ближнее окружение постепенно становилось почти таким же.
Было в Эшу и кое-что помимо высоколобости и высоконравственности.
Иосия всегда мечтал сотворить из сына библеца экстра-класса. И в самом деле: страсть к чтению, поулегшись или, скорее, залегши на дно, сменилась умной любовью к машинам, под которыми в Библе понимали сверхнавороченные компьютеры и только их, ибо одни лишь они, с их бесконечностью виртуальных миров, открывающихся сидящему за ними, заслуживали такого имени. Боги из машины не то же ли, что боги-машины? Губка для написанного и запечатленного - про него сослуживцы Иосии поговаривали, что он способен скачать в себя зараз всю Библиотеку, - Эшу и в самом деле подсознательно того хотел. Рожденный в мире культа Бумаги и в мир самодовлеющего Текста, еще ребенком Эшу был не чистой доской, как думал Декарт, и не открытой книгой, как полагал некто Каверин, а Книгой Голубиной, что исписана от веку тайными письменами и до поры не дает себя прочесть, как о том повествовал некий поэт-мистик, особенно любимый покойным Закарией.
Да, в самом деле: хотя и Анна, и Син, и - от них - Иосия знали, что Эшу по своей сиррской природе умеет жить в своих снах и даже управлять ими, он однажды напугал всех троих. Просто, будучи уже на пороге двенадцати, но пока еще школяром, а не студентом, исчез как-то поздним вечером из комнатушки, которая была его спальней, и вернулся домой (да не в комнатку, откуда началось его духовное путешествие, а на галерку отцова гаража) ровно через трое суток. По его словам, он увидел огромную книгу вышиной до неба, Голубиную (вот откуда наше сравнение) или Голубую; так назвала она себя сама на неслышимом языке. Переплет ее был из звенящей бронзы и как бы охватывал небесную лазурь, будучи сам ею оправлен. Он открылся и впустил в себя мальчика. О дальнейшем Эшу говорил смутно либо совсем отказывался. Вот и разберись - то ли лунатик, то ли вдохновенный врун, то ли Сирр был не только в его сердце, но и в плоти. Так что приходилось его домашним ничего не замечать, никому не выдавать и принимать все чудеса, что роились вокруг мальчика, позже - отрока, в качестве неизбежных издержек взросления.
Вот еще одно - снова про Книгу, эту или другую…
Уже пятилетним Иосия брал Эшу с собой в Дом по специальному допуску, дабы приобщить и дать проникнуться. Словом, воспитать в духе. Так и братец его Закария некогда подымал по ступеням крошку Син, хотя входили они через главную арку, а не сквозь противоположную, более похожую на пролом в крепостной стене. Мальчик, задирая голову, прочел по слогам - шрифт был мудреный даже для умеющего читать, весь хитросплетенный, как дорогое кружево:
- "Рукописи не горят". Рукописи - это книги?
- Почти что. Их первоисточник. Человек извлекает рукопись из себя, из своего тела, как паук паутину, оттого в древние времена паук был у нас покровителем не столько ткачества, сколько книжного делания. Каждая рукопись рождается в одном экземпляре, как сердце, мозг или печень, а если ее копирует или переписывает начисто близкий автору человек, то в двух, будто легкие, руки и ноги. А потом ее тиражируют, и книг становится куда как много: волосы на голове. И все, кто хочет, могут ее прочесть.
- А что главнее - рукопись или книга?
- Хм. Без рукописи нет книги, а без книги рукопись нема и безвестна. Ты об этом думаешь?
- Баба Ани говорит, что рукопись - разговор по вертикали, а книга - по горизонтали.
- Это для тебя больно мудрено. Скажем так: настоящая рукопись, которая делается по вдохновению, - она живая, непричесанная, потому что торопится схватить и удержать явленную истину. Есть притча о поэте, который увидел во сне поэму о погибшем райском дворце, всю целиком, а когда проснулся и успел записать малую ее часть, ему помешал неумный посетитель. Но то, что он успел закрепить на бумаге, было несравнимо ни с чем, более того: могло заново породить весь дворец. Ну а книга - малый бриллиант, который сотворили из огромного алмаза, распилив его на части и обточив.
Сказав так, Иосия порадовался было, что они двое зашли в Дом с тыла, но дотошное дитя уже кое-что вспомнило. Эшу сказал:
- Есть еще четыре входа, главнее, чем этот, и над маминым написано: "Книга - источник знаний". А над тем, что рядом: "Всем лучшим в себе я обязан книге". Какая это книга?
Его папаша не стал поправлять цитату от беды подальше ("источник всякой премудрости", было высечено в камне, мудрость же - источник всяческой печали). Только ответил:
- Любая, только бы она хорошо передавала свою рукопись.
Он думал таким образом замкнуть круг беседы и выйти из него невредимым, но Эшу снова спросил:
- А много таких книг? Я слышал, что до изобретения станка рукописи без конца переписывали, это называлось "рукописные книги", и они изменялись от переписчика к переписчику, делаясь хоть немного, да разными. А типографская книга во всем тираже одинаковая, ее меняют только ради нее самой, чтобы опечаток не было. Что лучше?
Иосия на сей раз хотел было отмахнуться - недосуг, мол, дело без меня стоит, зайдем-ка внутрь поскорее, но учительская жилка в нем опять восторжествовала, тем более внутри, как известно, с такой свободой не поговоришь, и его стало нести уже напропалую:
- Видишь ли, книги бывают не только рукописные и типографские, а самые разные, иногда вовсе невероятные. Из пластинок слоновой кости и пальмовых листьев, похожие на веер; склеенные из камыша, разрезанного на тонкие полоски и свернутого в свиток. На коре, на тряпье и на коже. Высеченные в камне и нацарапанные на влажной глине. Книги в виде горшка с кратким охранным орнаментом внутри и книги - скалы, что трубят о кровавых охотах и победах. Стелы с каноном Будды и храмы древних майя, сплошь одетые точнейшим в мире календарем. Как будто человек, изобретя письмо, старался одеть им и заковать в него всю свою вселенную! Но вот изобрели деревянный и свинцовый штамп, и под него уже годилось не все; только бумага самого лучшего сорта. Только человек и тут не унялся. Стал издавать стихи ин октаво, судебные кодексы ин фолио, подносные издания для начальства - величиной с хорошее блюдо. Украшал текст заставками и миниатюрами, окаймлял цепью орнаментов. Изобретал шрифты. Словом, пошел вглубь, когда его не пустили вширь. Мы-то сего богатства, с нашими сканерами, и не ощущаем. Все равно, что сахар через стекло лизать, как сказал один шляхтич своей даме, когда она пригласила его на ужин в кругу своих родичей…
Тут он спохватился, что малый не поймет намека и что вообще слишком уж вольный затеялся разговор. Но Эшу как раз воткнулся в возникшую паузу:
- Так в Доме есть все, что когда-то написали на земле?
- Многое - да. Но нельзя же весь зримый мир сюда затащить, хоть кое-кто на славу постарался! - вырвалось у бедного Иосии.
- А я хотел… Папа, а есть такая книга, которая вмещает все книги на свете?
- Ну ты и спрашиваешь. Один древнеримский король хотел, чтобы у его народа была одна голова… Нету такой книги. Но вот что говорят - существует у нас в Доме на самом секретном положении Золотая Книга. Переплетные корки у нее и в самом деле золотые, а не позолоченные, бумага шелковая, старинной арабской работы, и вложена она для пущей и вящей сохранности в огромную глыбу лучшего горного хрусталя, или кварца, который еще называют оптическим, оттого что внутри него все двоится. А может быть, там простое стекло, только непробиваемое для пуль. Подвешена та книга за углы на четырех золотых же цепях, цепи соединены пятой цепью, куда длиннее, и уходит та цепь в самую вышину, под купол, где теряется в потоке света. И вот от того неведомого света, от обманного хрусталя, от всей этой игры и мерцания никому не дано увидеть, какова та Книга снаружи, не говоря уж о том, что в ней внутри. И идет неведомо и ненарушимо из Книги благодать истинного знания, обновляя все сущее.
Иосия говорил что в голову взбредет, абы красноречивей было и непонятнее и чтобы дитя с того убаюкалось. Но упрямца никакой угомон не брал.
- Ты сам ее видел? Эту книгу, - спросил Эшу потрясенно.
- Нет, в чужой сон забрался, - проворчал Иосия, жалея о своей откровенности и о том, что, борясь с нею, наплел неведомо что.
- Она, наверное, на небе, - продолжал мальчик, - а здесь только кажет себя. То есть показывается. А цепь обе их соединяет, книгу и ее близняшку. Только не как перемычка - песочные часы, а по-другому. Небо ведь - испод земли, а земля - крыша неба, хотя чаще говорят и наоборот. Тьма - другая сторона света, а свет - лучшая оправа тьмы. Вот обе чаши песочных часов и перепутались.
- Откуда ты такое взял, пуговица?
- Да из того своего сна, куда и ты по нечаянности попал, - усмехнулся Эшу.
Ох, непрост был мальчик и непростым вырастал. Даже телом стал он в зрелости силен и гибок, вопреки воздыханиям бабки Анны. Видать, не одна материна баня была ему причиной, сплетничали дамы, что постарше и несокрушимей; и даже не то, что Син, грешница, страсть как любила обкуриваться в баньке ароматным дымом с верху до самого низу, да обкуриваться, уж наверное, не для старой бздюхи, своего муженька, а для молодого; а в самом этом молодце. Солнце пустыни, скажите! Пантера сиррских предгорий!
И звали Эшу за глаза, а потом и прямо в них, - сыном Пантеры, полулегендарного сиррского вождя и - как и все жители Сирра - поэта, что было по форме даже лестно. Уже в юности он прочел, что в одной из самых страшных битв Фридриха Второго погиб предок великого поэта и драматурга фон Кляйста, сам недурной поэт. Это навело Эшу на неожиданные сопоставления. У Кляйста - потомка последняя и лучшая пьеса была о курфюрсте и принце, своеобразных двойниках, телесном и духовном: полководце и поэте. Фридрих Великий и его духовное отражение, принц Гомбургский, слыли поэтами боя. Так и сам Эшу, если не физический (уж слишком вольное допущение!), то духовный родич Шамса, мог назвать себя поэтом книжного ремесла.
Лишь холодный ум его был отдан "железу", страстное же сердце - потаенным книгам, их многообразию и завершенности каждой из них, вмещающей в себя весь мир со всеми деревьями, горами, морями, звездами городами - и всеми прочими книгами. Он разыскивал их в пыльных лабиринтах запретной части библиотеки, отыскивая шифры в машине и путешествуя по виртуальным коридорам. Он коллекционировал малейшие упоминания о них и знал эти описания лучше, чем сами книги. Он читал о буквицах, плавно разворачивающихся в миниатюры, о всепроникающих, оплетающих текст орнаментах кельтского звериного стиля, давшего диковинный русский побег; о горделивом византийском минускуле и стройном каролингском письме; о виноградных усиках арабской вязи, лукаво прокравшейся на обвод ризы православного первосвященника любовным стихом. О вековечном стремлении делателей книг сотворить из каждой целостное триединство текста, переплета и иллюстраций. Эшу, наконец, понял, почему сложное ремесло украшения книги картинками называлось иллюминацией: украсить книгу цветами и образами значило для средневекового мастера внести в нее животворный свет. Он пил этот свет, как вино, и лучшее вино, которое он пил, было родом из книги.
Но нигде и никогда не встречал он предания о книге, заточенной в каменную радугу, как меч короля Артура или лучшего из его рыцарей, Галахада.
Так шло учение и проходило студенчество. И вот, наконец, одряхлевший Иосия в последний раз довел Эшу до порога Дома и передал, как эстафетную палочку, господину Пауло Боргесу, бывшему университетскому "дону" и нынешнему директору.
Боргес, или Учение Слепой Белки
"Почетней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой".М. Волошин
Пауло Боргес, слепой директор Дома Книги, стал первым начальством и вторым после Иосии учителем молодого Эшу. Ослеп он, уже став главой Дома; возможно, от чрезмерно частого соприкосновения с виртуальной реальностью, создаваемой всеми зараз миниатюрными считчиками книг, но, пожалуй, и от того, что еще с детства книги слишком часто заменяли ему иную пищу.
В зрячей юности он всласть побродил по лабиринтам энциклопедий, спиралям свитков и листам кодексов, отразился во всех зеркалах черных мониторов, куда попадали считываемые ползучими сканерами книги - и был за это в зрелости наказан. О сладкая вина! Впрочем, главной виной было общение не с зеркалами, а с бумажной продукцией, что происходило в полутьме и тайне - ибо хрупкие по природе книги крайне редко должны были подпадать под листание и прочтение.
Фамилия его, так удивительно совпадавшая с названием известнейшего книжного шрифта, казалась псевдонимом или попросту им была. Никто не помнил этого в точности, равно как и его возраста: директор был предвечно стар. Сколько его знали, он всегда был таким: худощавый, со втянутыми внутрь щеками (зубы у него остались только на переднем фронте, а заказать себе протез все не удосуживался), легкий на ногу, он, с его всегдашней хрупкой грацией, казался неким странным насекомым - кузнечиком или комаром, - залетевшим в высокий книжный зал с темными ступенями стеллажей, по которым он буквально порхал. Стало быть, отсутствие зрения ему не мешало? Должно быть, так: туда, где работали внутри книг сканеры размером с муравья, внешнего света все равно почти не доносилось, и ущербность Боргеса оттого не получала своего обыкновенного смысла.
А, может статься, он ориентировался по запаху и звуку - шелестению папирусов, густому шороху и аромату пергаментов, резкому запаху пыльной и пухлой старинной целлюлозы… рокоту свитков, намотанных на деревянный каток…
Да и его чуткие, зрячие пальцы сами работали как сканер…
Жил он не по общему библиотечному правилу - долгу скупого хранителя древностей; жаль только, что читатели, коих он жаждал, были к тому времени пораспуганы. Выдавая редкому ценителю на руки свиток, походил он на купца, что с гордостью предъявляет тароватому покупателю свернутую в рулон вечность.
Один из воителей на незримом фронте Любви…
Иосия, препоручив ему отпрыска, мирно и как-то незаметно скончался прямо в своем гаражном кабинете - наверное, было ему одиноко без брата. Так Син, подобно Анне, суждено было пережить всех своих библских мужчин. (В том, как это сказано здесь, видится дурное пророчество, затрагивающее и третьего мужчину; но погодите.)