Наш Эшу, номинально числясь младшим секретарем директора, начал, как и его мать, с вытирания пыли и перекладывания третьесортных бумаг. В местах, подобных Дому, пыль осаждается поистине культурным слоем, и на ней пышно возрастают - добро бы беллетристические феномены! - нет, документы входящие, исходящие и строго для внутреннего пользования. Циркуляры циркулируют внутри системы библиотечного учреждения, как кровь на схеме гениального несчастливца Сервета, инструкции и квитанции плывут бурливыми ручейками, каталожные карточки и формуляры сыплются, как содержимое песочных часов, и весь этот могучий железный поток служит ко благу и имени твоему, о книга, разыскиваемая, заказываемая, покупаемая и передаваемая в благоговеющие руки. Служили делу книги руки, в основном, женские. Вопреки старинным уложениям, женщин в Доме становилось все больше: хотя пыль и излучение грозили им невозможностью детопроизводства и даже секса, однако близость к информации сулила очевидную власть.
Поэтому сказал своему молодому помощнику старый дон:
- Вот и отлично, что ты мужчина: будем на пару отражать фемининный натиск.
- Книга - запомни это - всегда больше того, что о ней воображают, - говорил позже дон Пауло. - Некто сказал, что она бессмысленна как ценность независимо от содержания, но и выхолощенное, вылущенное из нее содержание почему-то не перестает быть Книгой и Текстом. Помни об этом всякий раз, когда будешь перетряхивать бумажную ветошь и рухлядь и протирать подсобное железо.
- Рухлядью, мягкой рухлядью раньше назывались меха, драгоценное достояние предков, - отзывался Эшу.
- Ты понял.
Тут юноша попытался было ухватиться за идею Книги с большой буквы, чтобы спросить о ее персонификации, однако Боргес то ли не знал такой притчи, то ли притворился, что не знает. Кстати, сам Иосия, когда еще обретался в Доме, стягивавшем в узел всю жизнь государства, служил под началом старика и мог бы набраться от него историй, а то и внушить ему свои выдумки.
Сам Боргес умел самым неудобь сказуемым и твердокаменным истинам приделывать крылья бабочки…
- Почему мы пользуемся только настоящими книгами, а не электронными - железо ведь прочнее бумаги и кожи? - спрашивал Эшу. - Второе считается дурным тоном, я знаю.
- Считается, что книжки - экраны вредны из-за излучения, ну да и не книги вовсе, потому что многооборотны, - неохотно объяснял дон Пауло. - Кстати, ты знаешь, в каком литературном произведении впервые появляется похожая книга?
- У Гофмана, в "Выборе невесты".
И он цитировал отрывок:
- "Видите, при помощи книги, найденной в ларчике, - сказал золотых дел мастер, - вы приобрели целую богатую и полную библиотеку, подобной которой ни у кого нет… Ведь всякий раз как вы вытащите из кармана эту чудесную книжку, она окажется именно тем сочинением, какое в данную минуту вы хотели прочитать". Много позже один русский фантаст придумал похожую книжку из нетленной бумаги, и управлялась она мыслью…
- А если бы такая книга была у нас - и пожелать из нее Золотую Книгу?
- Взорвется от неимоверных усилий. Но вот, скажем, Дитя из Ларца может стать главной Книгой. Помнишь "Махабхарату"?
Увидев на обложке старинного постмодернистского романа репродукцию Брейгеля - старшего, дон Пауло опять-таки философствовал:
- Вавилонская башня, то бишь зиккурат, получается, если вывернуть наизнанку ступенчатую фигуру типа нашей библиотеки или - не к ночи будь сказано - Дантова Ада. (Молла Насреддин, кстати, дал замечательный рецепт изготовления минаретов: выройте колодец и выверните его наизнанку.) Но, пожалуй, и не обязательно выворачивать: небо на самом деле внутри нас, только большинству на пути туда приходится прорываться через ночь и ад.
- "И тогда аккурат получился зиккурат, - декламировал Эшу с ходу сочиненный стишок. - Значит, то, что я ищу, может быть только в самой глубине.
- Ты умелец и творец стихов и фантазий. Я буду звать тебя Талиесин, Серебряная Прядь, что отчасти созвучно с именем твоей матери, или Talesman, что, правда, означает "талисман", но созвучно со словом "рассказыватель историй".
Пока же Эшу был только слушатель и восприниматель историй - а также следил за пожароопасностью (самая легкая работа: все горючее было пропитано специальными составами, всё электрическое заземлено).
Еще поучал Боргес:
- Истинная книга всегда подобна иконе, человеку, мечу, зеркалу. Что такое икона? Первоначалие ее даже не Фаюм с его погребальными портретами, а Новое Царство Древнего Египта: достоверность и наглядность очевидного в пику поверхностной манифестации, псевдо- и квазидостоверности картин нового европейского времени. Истинность взамен реальности, одетая в сложнейшее переплетение символов. Новодельную икону прикладывают к старой, чтобы впитать способность к чудотворению. Как восточная миниатюра приложена к книге и тексту, одновременно вырастая из него и задавая ему алгоритм развития, так и икона - с точки зрения богослужения это прикладная вещь, мостик, направленный одним концом ко храму, другим к человеку. Мост и перешеек. Знаешь, один древний поэт, знавший толк и в иконе, и в миниатюре, видел в нарисованном женском лике - и сквозь него - символы райского сада, но сам хотел стать персидской миниатюрой, догадавшись, что по своей природе она уже вписана в высшую реальность.
- Так же и Пхурбу, огромный клинок, "мать мечей" с гневным ликом на рукояти, хранится в самом потаенном из тибетских монастырей и передает свою силу, истребляющую демонов, множеству малых мечей и кинжалов. Они все подобны человеку, - продолжал он.
- О зеркале существует рассказ, как состязались китайские и индийские живописцы, кто из них искуснее: они перегородили огромный зал непроницаемой занавесью и работали каждые на своей половине. Китайцы изощрялись в мастерстве; индийцы же одели стену зеркалами и полировали ее до тех пор, пока она не стала способна воспринять прекрасное во всей его чистоте и глубине. Понимаешь? Не добавить к плоти, а изменить природу души человека.
- Я слушал, что стену не следует перегружать образами, - ответил Эшу. - И чистый лист. И поверхность клинка. И пустоту молчания.
- Да, и говорят еще, что создание любых образов, помимо отраженных в самом чистом зеркале, есть идолопоклонство, несмотря на действенность метода и наличие благого результата.
- Разве это не ересь и не дерзость? - удивился Эшу.
- Конечно. Я ведь сказал "говорят".
Дон Пауло знал лучше иных, что связывает реальный Библ с истинным и непостижимым Сирром. Эпитеты не назывались в разговоре - это также была ересь.
- Жители Сирра так же мало способны прочесть наши книги, как мы - зачерпнуть в горсть их тумана. Ты ведь видел, как самым ранним утром, когда еще не встало солнце, сквозь радужную мглу просвечивает розовато-золотое и голубовато-белое? И на закате нечто отделяется от горизонта и плывет навстречу раскаленному, как кусок железа, солнцу, точно перистые облака? Нас обступает Сирр, а мы его поистине не видим. Похоже на известный парадокс теории относительности: с разных сторон стекла, разделяющего стороны и времена, каждый из смотрящих через эту стену наблюдателей воспринимает другого этаким кунктатором… Так же Библ и Сирр не видят и не проникают один в другого. Оба в равной мере чудны, чудесны и чудовищны, Лишь между зарей и ночью, на грани света и тьмы, обыденного и невероятного робко возникает соприкосновение миров. Так шелк надставляют холстиной…
- Да, о чтении книг. Однажды Дом получил от семьи, которая эмигрировала в Сирр (в основной массе через трубу крематория или типа того) богослужебные книги, которые увязали в стопки и сложили в дальнее хранилище, да так и не прикасались к ним Бог знает сколько времени. Я знал, что из Сирра не принято, скажем так, возвращаться, но, будучи тогда в самом начале моего директорства, как только мог препятствовал научному изучению наследства. Температура и влажность в укрытии были в норме, можешь не сомневаться - автоматика! Ну вот, а однажды на мое имя оттуда пришел запрос. Что там да как там, и нельзя ли те книги получить или выменять, ибо памятные и намоленные. Я что, я администратор по сути своей, но всегда считал, что нехорошо держать и тем более присваивать то, насчет чего есть сомнение, что чужое. Молод, не заслужен - что с меня взять? Но вот главное и авторитетное женское собрание Дома твердо решило - по причине врожденной дислексии противника спорного имущества не отдавать. Что попало, значит, то пропало. Молитесь на что-нибудь другое, значит, а мы это изучать будем.
Спор достиг высших и даже высочайших уровней. Там решили было обменять здешнее на такие же сиррские копии, но низы стали устраивать вокруг Дома баррикады, кордоны и манифестации, взывать к нашей библиотской гордости и тому подобное. Гордость властей оказалась того же замеса, и каким-то сложным образом решили с дистанционным, так сказать, отказом погодить, а сначала принять делегацию. Представляешь?
Он ехал впереди своих людей верхом на коне по имени Зингаро, жеребец был караковый, а кожаный доспех всадника был вороной, и блестели на нем цепи и пластины, косые молнии и нагрудный диск из стали с темной гравировкой. Куртка спускалась до бедер, обтяжные сапоги закрывали колено. Всадник был молод, смугл не по-здешнему, и черноволос; распущенные волосы крутыми завитками падали ему на спину, а на ветру развевались, как пиратское знамя. Щегольские усы сплетались с острой и такой же щегольской бородкой. Карие глаза смотрели на толпу гордо и будто бы с жалостью. Видишь, как хорошо, что я стоял в переднем ряду, а не дожидался его в Доме вместе со всеми прочими?
Имя ему было двойное: Карабас-Барнабас. Я так думаю, ненастоящее, истинные сиррские имена непроизносимы. Первое имя означает маркиза из стихов, который царил над ручьями, чащобами, диким вереском и каплями росы на траве; о нем писал тот поэт, который, помнишь, хотел стать иллюстрацией к персидской газели. Второе имя, я так думаю, он взял в честь Варнавы, спутника святого Павла, моего, кстати, тезки.
На высокой луке его седла ехала - что поражало - огромная, серая с проседью, крыса, с хвостом, заплетенным в косу, и крашенными пурпурной кошенилью когтями на совсем человеческих ручках с длинными розоватыми пальцами. Время от времени она перебиралась на плечо хозяину и оглядывала людей с не меньшим высокомерием, чем он, ничего и никого здесь не боясь, как не страшились никого и ничего черные всадники Сирра.
- Почему они могли бояться - в Библе их могли убить? - со сладким ужасом спросил Эшу.
- Такого я бы не сказал, потому что не знаю. Ужас без благоговения часто порождает опрометчивые и бессмысленные поступки. Но с тем, кто не ведает страха, нельзя сделать ничего скверного, ничего, что бы он счел злым для себя, потому что для него все земные дела стоят вровень друг с другом.
- Значит, когда им отказали…
- Им было как бы всё равно, никто не изменился в лице и не поступился ни своей гордостью, ни своей учтивостью. Видишь ли, мой друг, они дали нам шанс проявить благородство, то, что они считали благородным, а что никто этим шансом не воспользовался - наша забота и печаль. Но только именно с той поры сиррцы стали забирать наших невест. Как говорит поэт, женщина есть книга между книг; наверное, именно потому ее сочли достойным возмещением пропавшего достояния. Да и книга подобна во всем женщине: обе они - начало мира и предвестник его конца.
Все прочие беседы служили также чести Книги. Дом понимался доном Пауло как некий кокон, вытканный из сокровенной сущности бога-героя, как соты из теплого золотистого воска, который пчела пропускает сквозь свое дрожащее тельце, как та цитадель и крепость из паутины, что упоминал Китс. "В последнее время мне кажется, что каждый может, подобно пауку, выткать изнутри, из самого себя, свою незримую цитадель", цитировал Боргес по памяти.
И читал по скрепленным в корешке обрывкам: "Текст, слово, - это воссоздание мира. Первоначальный миф был синкретичен, образ был равен вещи, а вещь - слову; много позже осталась одна идея, которая словом не была, но к слову стремилась, как к недосягаемому пределу; мир стал распадаться и расходиться, идея воплотилась в Книгу, которая строится на образах, то есть тех же идеях, и способна охватить их цепью, уловить в их сеть весь познаваемый мир. Всё продолжающаяся расчлененность мира лишь отчасти преодолевается метафорическими связями, которые уподобляют всё всему. На стадии Книги мир, радиально расширяющийся от мифа-слова-вещи, связывается образностью по окружностям, по дугам… Понимание этого, синтез и схождение расхождения будет в конечном счете означать схлопывание зримого мира и крушение иллюзии".
- Темно что-то, - ответил Эшу.
- Это означает, что когда Книга заключит в себе и осмыслит весь дольный мир, он перестанет стремиться от центра и остановится, а остановившись, сожмется в ничто - или во всё. И тогда Библ сменится Сирром, который уже теперь просвечивает через него, как свет сквозь драную рогожу.
- Мы, библиотекари, живем в самом сердце мира Книги, - продолжал дон Пауло. - Так паук сидит в центре паутины, следя за дрожанием нитей. Так стая летучих мышей соединена вязью своих неслышимых другими голосов. Так пчела…
- Но пчела не способна создать ничего, кроме однообразия сот, - сказал тут Эшу. - Я помню, у одного писателя я встретил образ бесконечной библиотеки, состоящей из таких сот, в которой может встретиться все, что было и будет написано, и его звали почти так же, как вас, дон Пауло.
Это остроумное замечание выскочило из него как бы между делом; в этот миг он внезапно постиг чистую топографию своей библиотеки - радиально-круговую, но не регулярную, а скорее похожую на извилистые пути Дома Секиры, также описанную упомянутым Борхесом. Однако был там и свой личный алгоритм, неописуемый, но ощущаемый, так же, как регулярность форм немецкого неправильного глагола: лингвистическим нюхом.
Рассказы дона Пауло связывали судьбу книги с судьбой человечества.
Среди книг, говорил он, существуют диковины. Иные пережили чумной год, оставшись в живых после того, как умерли все их чтецы. Иные, по слухам, превратились в ведьм, и их допрашивали калеными щипцами, оставляя на крепких пергаментных страницах отметины как бы дьявольского когтя, а то и сжигали вместе с еретиками, их почитавшими и прочитавшими. Их травили кислотами и держали над раскаленными парами ради извлечения из них тайных записей. Приковывали цепями к скамьям читальных залов и запирали на висячий замок переплеты, сделанные из прекраснейшего дерева и драгоценного металла. Но самыми удивительными считались тексты, которые, наподобие тибетских песчаных картин, рисовались пером и кистью в течение лет и со всем тщанием и вдохновением - лишь затем, чтобы некто в единое мгновение пустил их по ветру. Так лекарь, бывало, сжигал бумажку с написанной им же абракадаброй, чтобы дать больному как лекарство растворенный в воде пепел.
- Значит, есть книги, которые страдают, и бывают такие, которые служат исцелению мира, - сказал Эшу.
- Вот почему мы в Доме ничего не уничтожаем и бережем книги от всего, что может им угрожать, хотя это значит - не говорить с ними, не разгибать переплет, не листать страницы и содержать их как зверей в заповеднике. Я-то до них дотрагиваюсь, так сказать, злоупотребляю служебным положением, потому что иначе как мне их ощутить?
- А вы могли бы так найти Золотую Книгу, если бы она была? Ее же только видно насквозь - а запаха, наверное, нет.
- Хрусталь. А. Да, конечно. (К тому времени Эшу не однажды рассказал ему свою любимую притчу.) Знаешь, не очень-то я сей сказочке верю. Или, скорее, дело обстоит так: никто эту пракнигу найти не может в принципе, но все ищут, таясь друг от друга, и эти безнадежные поиски "держат" нашу библиотеку, как поиски Грааля держали средневековое рыцарство и весь тогдашний уклад. Конечно, это касается самых умных из нас.
- Может быть, мы просто не там ищем? - спросил Эшу. - Если, как вы говорите, вообще этим занимаемся. Не самой Книги нет, а просто ее обиталище находится в каком-то ином месте? Не снаружи, а внутри?
- Хм. Вот послушай лучше Хайдеггера, был такой философ: "Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты - хранители этого жилища… Всякое слово с момента своего рождения и до самой смерти участвует в самых рискованные приключениях…" Ибо человек создает язык и в нем пребывает. Язык кристаллизуется в текст - человек окружен и защищен этим текстом. Все, что реализуется в его бытии, однажды было записано. Само прочтение книги есть его жизнь, его авантюра и эскапада".
- Ибо говорится еще: "Читать - не понимать, недоумевать. Текст, который я не понимаю, дает мне понять мое непонимание, высмеивает мои предрассудки. Текст читает читателя, и, кажется, ему весело".
- Здорово! Кто это написал?
- Некто Мерлин.
- Тот самый? Великий?
- Нет, другой, но тоже волшебник.
- Если книга создается, чтобы изменить тебя, а главный шедевр любого писателя - его читатель, как говаривал некто по имени Набок-Мурза, то чтобы найти Книгу, надо стать ею, - ответил Эшу.
Мысль о Книге постепенно порабощала его.
А дон Пауло делал его свободным, выправляя и исправляя стихийную тягу Эшу к любому печатному тексту. Если Иосия в свое время приучил своего сына относиться к изображенному на бумаге и к процессу его раскрытия и толкования как к святыне, директор эту святыню уничижал и ниспровергал, как буддийский учитель - Будду и патриархов. Учил устанавливать градацию внутри писаного царства и отличать, как говорится, инструкцию к мясорубке от жития святого, но не абсолютизировать ничего.
Дон Пауло играл роль мудреца, Эшу был простаком; вернее, не столько был, сколько притворялся, считая в душе последнее наивыгоднейшей позицией для ученика.
- Как говаривал Галилей: "..Философия написана в величественной книге, которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык и толковать знаки которыми она написана", - цитировал наизусть дон Пауло.
- Он имел в виду природу. Иначе говоря, изначально Книга равновелика тварному миру, - отвечал Эшу. - Но как понять ее, если она более прочих книг, которые суть всего лишь ее оттиски, склонна нас дурачить? Что делать, если ее знаки противоречат очевидности?
- Плюнуть на очевидность и послать ее куда подальше. Помни, слово и вообще любой знак возникает лишь тогда, когда уже нет самой вещи. Стремясь поймать отпечатки вещей, разве не учил твой возлюбленный Набоков: "Настоящую литературу не стоит глотать залпом, как снадобье, полезное для сердца или ума, этого "желудка" души. Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, - тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, в наслаждением перекатывать во рту - тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови".
- Здорово: гурманство, неотделимое от жертвенности.
- Конечно. Недаром еще индийцы считали рассказ искупительной жертвой, жрецом, богом и освобождением.
- А что именно слепляет ваша кровь, дон Пауло?